Излом

– Это вам к празднику! – брякнул тяжёлой сумкой о стол. – Подарок с моей базы.

– Воруешь, сердешный? – мягко поинтересовался, глянув на жену.

– На фига? У заведующей излишки, сама даёт. Иногда за деньги, к празднику – за так. Я, правда, всё равно плачу.

– Неплохо устроились, господин философ, – похвалил его, стараясь подпустить в голос побольше иронии, местами переходящей в сарказм.

– Денег не надо, не слушая меня или делая вид, что не слышит, остановил он Татьяну, – сказал же – подарок!

Та, в свою очередь, глянула на меня:

"Учись, студент, как надо жить!" – казалось, излучал её взгляд и весь вид.

– Пить ты не пьешь! – вновь глянула в мою сторону, мол, видишь, какие у меня родственники – не пьют и деньги водятся. – Покормить тебя? – обратилась к кузену.

Гордо фыркнув, я отвернулся к окну.

Поев и закончив пить чай, он, как хозяин, направился в комнату, мы с Татьяной последовали за ним.

"Сейчас свои философские изыски излагать недалекой общественности начнет", – хмыкнул я и тут же скромно примолк, потупившись под суровым взглядом жены.

– Был такой философ французский – Ламетри…

– Да ну?! – произнёс я и вновь примолк под строгим взглядом благоверной.

"Наверное, тоже маленький, бородатый, губастый и доставал мужа кузины", – постарался сделать заинтересованное лицо.

Удобно расположившись на диване, он продолжил, как водится, не обратив на меня внимания:

– … который мудро заметил: "Не будем теряться в бесконечности, нам не дано составить себе о ней ни малейшего понятия. Для нашего спокойствия, впрочем, совершенно безразлично, вечно ли существует материя или она сотворена, есть ли Бог или его нет. Безумием было бы мучиться над тем, что невозможно узнать и что не в состоянии сделать нас более счастливыми, даже если бы мы достигли этой цели».

"Блин! К чему это он?"

Жена с обожанием внимала оракулу.

– Ну и в чём тут соль? – озвучил свои мысли.

– Для меня во многом! – лицо его стало одухотворенным и красивым.

Он иронично посмотрел в мою сторону, и я поразился, какие умные и грустные глаза у Татьяниного брата.

– Где Дениска? – вдруг опомнился философ.

Денис, как и я, тоже недолюбливал дядю Валеру. У него были на то свои причины.

Во-первых, дядя никогда ничего ему не приносил. Во-вторых, мало с ним разговаривал и не играл.

"Ясное дело, ведь мальчишка не разбирается в Ламетри, к тому же не придает значения пролетарским позициям семи гномиков и социальному статусу Белоснежки и Красной шапочки!"

– О чём задумался? – отвлекла от рассуждений супруга.

– О Ламетри, ясное дело.

– Скорее всего, о градуснике и его показаниях! – уколола она.

"Даже мысли не допускает, что могу думать о чём-то серьезном", – обиделся на жену.

– Да пусть в своей комнате играет, а то поговорить не даст, – покончив со мной, обратилась к брату. – Да-а, Валер! Сейчас покажу, какое платье купила, зашатаешься, – раскрыла шифоньер, – вот оно. Жди здесь, – заспешила в другую комнату, на ходу растегивая халат.

"Ничуть брата не стесняется! – разозлился я. – Хошь маленький и губастый, но всё ж мушшина", – стал трунить над ним. Мысленно, разумеется.

Через несколько минут она демонстрировала покупку, кружась по комнате, высоко открывая ноги и виляя бедрами, – знал бы – хрен купить разрешил. Валерий снисходительно, как на маленькую расшалившуюся девочку, глядел на неё. В глазах плескалась нежность.

– Ну как?

– Потрясно! – улыбнувшись, он поднял вверх большой палец.

Довольная жена побежала переодеваться. Вернулась, неся в руках платье и, конечно, не застегнув до конца халат, в от

вороте которого виднелась маленькая упругая грудь в прозрачном лифчике.

"Чего гипюровых бюстгалтеров накупила?" – нервно уставился в телевизор, на экране которого главный застрельщик перестройки проводил то ли съезд, то ли партконференцию. Политика меня не интересовала, только экономика.

– Дайте нам свободу! – взывал пожилой, с аристократичной сединой директор какого-то завода. – И мы заработаем кучу "зелёных", – тряс американской банкнотой.

«И зачем нам "зелёные"? – подумал я. – Рублей бы побольше!»

– Деньги! Деньги! Деньги! Скоро они заменят всё: и культуру, и литературу, и искусство, – разглядывая оратора, произнес Валерий. – Всё следует делать не спеша, постепенно, а мы не можем, хотим сразу и всё. В результате уже Грузии суверенитет подавай, не говоря о Прибалтике. А Меченый только болтает, туманно объясняя, где собака зарылась и ничего не предпринимает.

– Правильно у нас на заводе говорят… – сделав по возможности умное лицо, перебил Философа.

Жена восприняла мой демарш, как святотатство.

– …по России мчится тройка: Мишка, Райка, перестройка!

– А ещё что говорят? – усмехнулся Философ.

– Яйца видим только в бане, между ног у дяди Вани, – не совсем уверенно докончил я.

Жена всплеснула руками и заглянула в соседнюю комнату удостовериться – не слышал ли Денис неподражаемого своего папулю.

– К власти идут анархисты, готовые всё сломать. Великий анархист Бакунин как-то сказал, что страсть к разрушению есть творческая страсть. Именно этим творчеством сейчас и начинают заниматься, – неожиданно он хлопнул меня по плечу. – Помню, утром, усталый, ты сидел в сарае и мрачно глядел на дрова. Пошли.

Отгулов у меня не было, а делать что-нибудь путное пока

не умел, поэтому подметал территорию и таскал мешки с отходами на свалку. Шестого числа – то был короткий рабочий день – мастер снова отправил меня на ставшую уже родной мусорку. Высыпав мешок в контейнер, стоявший в бетонном углублении, и удовлетворённо проследив за полётом мусора, я поначалу подумал, что померещилось. Но нет, в действительности, дно контейнера устилали чёрно-белые, серые, рыжие кошачьи трупики.

Я потряс головой, чтобы избавиться от наваждения, и опять заглянул в контейнер. На самом верху лежали три котёнка. Их остекленевшие глаза удивлённо смотрели в небо и не видели его. Под ними виднелась кроваво-рыжая шерсть и большая кошачья голова.