Держава том 2

– Что вы тут?

Доблестный Рубанов коротко и ясно доложил, что проверяя караулы с капитаном Лебедевым, обнаружили пожар. Не растерявшись, вызвали подкрепление и приступили к ликвидации загорания, попутно вынеся из пламени пострадавшую таксу фрейлины Тютчевой.

– Объявляю вам благодарность, – рыкнул ужас Санкт-Петербургского гарнизона. – Оказывается, гауптвахта делает из подпоручика человека, – уходя, изрёк он.

Немного покрасневший Лебедев, держась за многострадальный рубановский локоть с вырванным куском материи, побрёл в караульное помещение.

Дабы подбодрить прямого своего начальника, Аким поинтересовался:

– Александр Иванович, на ужин что закажем?

У капитана из глаз, как давеча у фрейлины Тютчевой, покатились слёзы… А может, это Рубанову показалось.

На следующий день великий князь и особенно фрейлина Тютчева, красочно описали перед всем светом подвиг подпоручика Рубанова по спасению пострадавших из огня.

Слух дошёл и до императора.

Максим Акимович млел словно гимназистка, слушая дифирамбы своему сыну.

– Строгость всегда полезна, – развивал мысль за обедом у монарха Владимир Александрович. – Человек чувствует властную руку и идёт на подвиг.

Рубанову-младшему достались лишь устные похвалы, зато капитан Лебедев, как руководитель и воспитатель молодёжи, получил благодарность в приказе по Санкт-Петербургскому военному округу за подписью самого генерал-губернатора и, по совместительству, командующего округом, великого князя.

На радостях, в середине декабря, умиротворённый ротный предоставил мужественному спасителю такс целую неделю отпуска.

– В Москву, в Москву, – напевая, укладывал чемодан Аким.

Увидев вошедшую в комнату матушку, продекламировал:

– Карету мне, карету-у…

– Акимушка, сынок, что ты будешь делать один в этой Москве?

– О-о, маман… Многое!

– Ну что – многое?

– Встречусь с Натали… – И тут, по примеру папа, допустил огромную оплошность… – В газетах пишут, что 18 декабря в МХТ премьера «На дне». Причём одну из ролей станет играть сам Станиславский…

На Ирину Аркадьевну снизошёл столбняк, но она быстро избавилась от недуга, кружась по комнате и хлопая в ладоши:

– В Москву… В Москву… Карету мне, карету-у, – по девчоночьи вопила при этом.

У Акима выпал из рук вновь пошитый у Норденштрема мундир. Он вяло улыбнулся матушке и подумал: «Папа наградил меня целой тысячей рублей, что не хуже благодарности по Санкт-Петербургскому военному округу. Как славно я бы на них кутнул в Москве без мама…».

– Звоню Любочке, – компенсировала минутный столбняк бурной деятельностью. – Максим Горький – её кумир.

И снова вечером на вокзале Аким попрощался с грязнущим от шоколада и угольной копоти питерским «чилдраном», и утром поприветствовал московский пивной Шаболовский завод.

«Ждут, когда поручиком стану, чтоб вывеску сменить», – улыбнулся он.

Из номера гостиницы Аким позвонил капитану Джунковскому и попросил заказать восемь билетов на спектакль: «Три нам, а пять – Натали с родителями и чете Кусковых», – рассчитал он.

К его безмерному горю, Натали по-прежнему телефон не брала, а немного растолстевший за это время швейцар в подъезд не пускал.

Велев ему передать Бутенёвым-Кусковым билеты, Рубанов поехал в театр.

На спектакле был полный аншлаг, и завзятые московские театралы с недоумением взирали на пять свободных мест. А так как Москва – это большая деревня, то по театру пополз слух, что жена питерского генерала попросила у генерал-губернатора лишние билеты, чтоб по сторонам никто не сидел.

«Ну уж эти питерцы… То-то они Кутузову памятник у себя поставили».

– Чего это на нас все косятся? – шептала подруге Любовь Владимировна.

– Да обсуждают мою шубу с искрой – песцовая или собачья, – рассмеялась Ирина Аркадьевна, с недоумением оглянувшись по сторонам, и развернула программку.

– Сатина играет сам Станиславский, – зашептала подруге. – Луку – актёр Москвин, Барона – Качалов, Настю – знаменитая Книппер, а Ваську Пепла – Леонидов.

Аким краем уха безразлично слушал, кто – кого играет, и всё надеялся, что Натали придёт на спектакль.

Но поднялся занавес, показав убогие декорации пьесы, а места оставались свободными.

– Какой ужас, – шептала Ирина Аркадьевна. – Что за реквизит. Обшарпанный стол, табурет, топчан за занавеской, маленькое оконце и дрова на полу.

– Маман, ты не видела комнату Тютчевой после приезда пожарных, – резонно заметил Аким, – потеряв всякую надежду на приезд Бутенёвых.

– Это не Зимний дворец, а ночлежка, где живут босяки, – шептала в ответ Любовь Владимировна.

После первого действия зал гремел овациями и ревел: «Браво-о».

«Пожарных скачков наняли», – попробовал развеселить себя Аким.

После второго действия стоял и вовсе неимоверный гвалт, особенно, как на сцену вышел автор в демократической чёрной косоворотке и с папиросой в зубах.

Народ рыдал от восторга, когда спившийся ворюга провозгласил, что человек – это звучит гордо…

– Гениальный монолог, – шептала Любовь Владимировна, – зайдясь от вопля: «Браво-о», – после слов странника Луки: «Во что веришь, то и есть. Если истина разрушает приятную иллюзию, будь она проклята».

Ирине Аркадьевне спектакль категорически не понравился.

– Бессмысленная вещь с глупой философией… Это не Чехов: «Прав был Сипягин, – вспомнила убитого министра. – Чёрный ворон России, – глянула на кланяющегося драматурга с папиросой в зубах. – Принципиально брошу курить», – решила она.

Перед отъездом в Петербург Рубанов вновь навестил Бутенёвых, но повторилась старая история. Начавший жиреть швейцар, нагло топыря губы, вновь стал бурчать, что не велено.

«Нет, следует объясниться и поставить все точки над «и»», – решил Рубанов, с удовольствием припечатав наглеца к стене.

Пока тот крутил башкой, соображая, где он и какой сейчас день и год, Аким не спеша поднялся на второй этаж и позвонил.

Дверь распахнул сам Бутенёв.