Излом

В курилке между тем происходила бурная полемика.

– Конец месяца! – возмущался дородный смуглолицый мужчина с иссиня-чёрными волосами, – а у меня ещё детали не все, – необъятный живот его трясся от гнева. – Лу-кья-но-вич

к-ве-че-ру-о-бе-ща-ет, – прокашлял он, подавившись дымом и выдыхая его с каждым слогом. – Но что обещает Лукьянович, то по воде вилами писано, – отдышавшись, сделал вывод смуглолицый. – Зам и есть – зам! Вот если бы Евгений Львович Кац пообещал, тогда можно поверить, – вытирая глаза тыльной стороной ладони, бубнил он.

– В воду написано! Гондураса послушать, так это первый раз случилось, – глубоко затягиваясь, произнёс здоровенный детина, споривший вчера с Пашкой об очерёдности. – И в том месяце так было, и в августе, и в июле, и все двенадцать лет, что я здесь работаю. Повечеришь, на выходные выйдешь и всё успеешь, – обнадёжил Гондураса.

"Дадут же кличку, ей-богу", – изумился я.

– Твоё изделие не горит, а вот наши приборы нужны, – вступил в разговор третий, обмахиваясь пилоткой, зажатой в волосатой руке с окольцованным безымянным пальцем. – Что говорил Евгений Львович на собрании? – надел он пилотку и оглядел собравшихся. – Сейчас идёт перестройка, мы должны все силы приложить, а план вытянуть, несмотря на трудности.

"Реликтовый какой-то", – подумал я.

Лёша с Пашей на цыпочках выбрались из курилки.

– Послушай, Слава, – перебил оратора здоровенный парень, – для чего мы сюда ходим?

"Значит, этого демагога Славой зовут", – запомнил я.

– От тебя, Большой, такого вопроса не ожидал. Работать, конечно.

– Правильно! – удовлетворённо потёр руки Большой. – Деньги зарабатывать.

– Ну, уж если на то пошло, – волосатая Славина рука снайперски послала окурок в урну, – моей бригаде в первую очередь надо платить. Наши приборы поважнее будут, – успокоился он, раскрывая туалетную дверь.

В цеху гремела музыка, и бодрый дикторский голос рекомендовал поставить ноги на уровне плеч и поднять вверх руки. Большинство мужиков со всего этажа лавиной потекли в курилку. Пашки с Чебышевым на участке не было. Женщины под руководством Михалыча, выстроившись в линию, старательно следовали дикторским наставлениям. Даже Евдокимовна отложила вязание.

– Идите к нам! – позвали меня молоденькие контролёрши.

– С удовольствием, да нога болит, – по-детски отговорился я.

Трое интернационалистов, как ни в чём не бывало, продолжали работать. Предпенсионный Плотарев с удовольствием разглядывал изгибающихся женщин. Регулировщик, бросив на произвол судьбы пульты и приборы, увивался возле дам, не столько делая гимнастику, сколько мешая другим.

– Валентина Григорьевна, ножку повыше подними, – ловко увернулся от тумака.

– Бочаров! Ты уйдёшь, кобель, или нет?! – совестила его Евдокимовна. – Лысый, а всё брюхом трясёшь, как молодой.

Но шаловливый регулировщик обращал на неё внимания меньше, чем слон на тявкающую Моську.

– Валентина Григорьевна, давай подержу тебя, – дурачился он, непрерывно хихикая и показывая мелкие зубы.

– А теперь, – заходился диктор, – наклонившись, достанем кончиками пальцев рук кончики пальцев ног.

– Михалыч, свои ноги доставай, – хихикал Бочаров.

Красный от напряжения мастер смотрел волком, но молчал, чтобы не сбить дыхание. Молоденькие контролёрши кланялись столь усердно, что под шёлком зелёных штанов вырисовывались трусики. Пашкин сосед, старая перечница, не спускал с них глаз.

– А теперь, – несколько успокоился диктор, – перейдём к бегу на месте.

– Раз-два, раз-два! – веселился регулировщик, шлёпая

разбитыми тапками, как тюлень ластами. Подошва одного отвалилась, и была прикручена синей изолентой.

Васька Плотарев, забыв о пенсии, глазел на Евдокимовну, огромные грудищи которой вошли в резонанс от бега на месте.

Под финальные аккорды репродуктора, словно опереточные герои, появились неразлучные Паша и Чебышев.

Лёшина бородавка лучилась счастьем. Схватив пинцет и распространяя запах чего-то странного, он стал бубнить мотивчик, прикручивая отвёрточкой винт.

– Чего такой довольный?

Не ответив на мой вопрос, игриво запел вполголоса:

– Кто-то с кем-то сделал что-то, ой-ёёё-ёй, – притопывал в такт ногой.

"Как бы вам с Пашкой мастерюга чего не сделал", – безразлично пожав плечами, занялся редуктором.

Лёша уже стал приплясывать на месте:

– Где-то что-то у кого-то, ой-ё-ё-ё-ёй, что-то с кем-то сделал кто-то, ой-ё-ё-ё-ёй. Неизвестно – где, когда, только нам пора туда, ля-ля-ля-ля", – распевал чуть не во всю глотку песенку из мультфильма.

Вспомнив, где находится, замолчал, но внутренний голос, видимо, продолжал музицировать, потому что через пять минут раздалось опять:

– Кто-то с кем-то сделал что-то, ой-ё-ё-ё-ёй.

– Тьфу, привязалась! – поднялся на борьбу с внутренним голосом Чебышев.

Наступила тишина.

"Чем же это несёт? – принюхивался я. – То ли растворённой в ацетоне калошей, то ли разведённой на керосине нитрокраской".

Из плотно сжатых Лёшиных губ меж тем снова начала прорываться мелодия. Однако внутренний голос пошёл на компромисс, потому что теперь Чебышев с серьёзным видом торжественно бубнил, перевирая слова:

– Если кто-то у кого-то где-то что-то, – значит с ними нам вести незримый бой, так назначено судьбой для нас с тобой – служба дни и ночи. Тьфу, зараза!

– Информация к размышлению! – зачем-то глубокомысленно произнёс я, продолжая соединять молоточком трибку с колесом.

Незаметно подошло время обеда. Кто принёс с собой – побежали занимать очередь в домино, остальные поплелись в столовую.

Трёхэтажную заводскую столовую я посетил ещё вчера. Обеды – игра в лотерею: иногда съедобно, иногда нет. На первом этаже почти без очереди брали комплексный обед за шестьдесят копеек. На втором – огромная толпа имела право выбора. Третий этаж – для белых людей, обедали по талонам язвенники и начальство. К белым людям, увы, не относился, к тому же испытывал патологическую ненависть к очередям, поэтому пошёл на первый. Здесь уже сидело несколько наших.

К первому этажу следовало терпеливо привыкать. И даже привыкшие, сообразно предлагаемой пище и душевному настрою, находили новые детали для обсуждения.

Одну стену столовой разрисовали на темы русских народных сказок: терема, золотые луковки церквей, мохнатый и очень тощий леший из-за дерева заглядывал вам в тарелку. Другая стена была покрыта персонажами армянского эпоса. На фоне снежных вершин два счастливых охотника, ступая шаг в шаг, несли палку с привязанной антилопой, напоминающей задрипанную козу. Неподалёку от них расположились у костра весёлые горцы: один работает вертелом – жарит животное, другой, вытянув губы трубочкой и подняв огромный рог, наполненный вином, получает двойной кайф – от алкоголя и русской красавицы с противоположной стены…

Тут-то и крылась бездонная пища для размышлений…

Обедая, народ решал уйму вопросов: пользовал ли уже армян боярыню, видневшуюся в окошке терема, или только собирается? А может, она живёт с лешим? Или леший с армяном? А может, у них шведская семья?