Славенские вечера

Подобно раскаленному жерлу горы Сицилийской, давно пламенело сердце его к прелестям Немении; подобно стреле молнийной, которая, раздирая сгущенный помост неба, убийственными взорами ищет высот на земле устрашенной, находит и раздробляет древа и камни, – такими взорами провождал всегда Святополк юную подругу души моей, когда она шла по страну меня увенчанная цветами прелестными.

Он открылся Леону, греку честолюбивому, и владеющий злодей предпочтен им безудельному сыну Князеву

(#c_12); он дал ему позволение искать ее соответствия, обещав по окончании браней междоусобных вручить ему и руку ее. Я также ждал сего, полагаясь на изволение родителя.

Владимира не стало! – Три дня рыдали осиротевшие дети и народ его.

В сие время Святополк собрал рать бесчисленную и ожидал приближения Ярославова. Сей прибыл в утро протекшее и стал по другую страну Днепра ревущего. Едва показалась заря на небе киевском, все предвещало ужасный день и ночь еще ужаснейшую. Мрачные облака носились на тверди и затемняли златые верхи храмов божественных.

„Немения! – вещал я, подавая руку юному другу своему. – День сей решит судьбу трона и народа российского.

Пойдем ко гробу великого нашего родителя; благословим память его и оплачем участь нашу горестную“.

Мы пришли, пали на колена у подножия гробницы, и слезы наши полились градом.

„Великий родитель наш! – возопил я, – благослови нас теперь с небес, как благословлял некогда на земле; и умоли предвечного, да осчастливит Ярослава победою, землю Российскую падением свирепого Святополка!“

„Злополучные!“ – раздался рев, подобно грому; он повтооился меж сводов каменных, и ветви кипарисов восшумели.

Обратились мы, – …ужас оковал члены наши; мы остались к земле пригвожденными.

Стоял Святополк, опершись на копие свое. Кровавые взоры ею сверкали, подобно углям раскаленным. Он хотел продолжать, но гнев сковал уста его. Стража стояла за ним в безмолвии.

„Святослав! – наконец вещал он, – время уже открыть тебе твое безумие. Никогда не будешь ты обладать Исмепнею, как дух отверженный света красами эдемскими. Мне будет принадлежать она! Се воля моя и Леона, ее родителя.

Давно бы постигла тебя участь Глеба и Бориса

(#c_13), если бы любовь Владимирова была к тебе столь же неумеренна.

Иду на битву кровавую – возвращусь победителем. Ты теки из владений моих, да не обрету тебя по моем возвращении. Кровлю твоею омою я брачные одежды Исмении и взойду на ложе ее по твоему трупу; иди поспешно. Се последняя милость моя, крови родственной даруемая. Исмения в тереме будет ждать моего возврата с полей битвы“.

Он рек и удалился. Некоторые из стражей повлекли Исмению во дворец; я остался один, бесчувствие покрыло меня своею дланию, целая природа для меня исчезла.

Ощутив себя, нахожу день уже склонившимся. Мрак господствовал в природе. Громы ревели на тверди, и молнии освещали ужас мятущегося неба.

Подобно исступленному, восстаю я от земли, бегу в вертограды княжеские, дабы в последний раз узреть при блеске молнии в окнах теремов рыдающую Исмению, узреть ее л железом пронзить сердце свое несчастное.

Я пробегаю из конца в конец, попираю ногами цветы л травы, насажденные руками Исмении, дотоле бывшие мне драгоценнейшими всех перлов Индии; имя Исменни взываю на каждом шаге, и свисты ветров тщетно оное повторяют.

Но кто изобразит прелесть моего исступления, когда я наконец узрел ее, ко мне пришедшую! Она пала в мои объятия.

„Кто возвращает мне Исмению?“ – вопросил я небо.

Удар грома мне ответствовал.

Я пал на колени и молился. Когда первое упоение свидания прошло, Исмения вещала мне, что бунт природы и беспрерывно переменяющиеся во дворе слухи об участи битвы породили смятение и беспорядок в палатах. Она воспользовалась, проникла сквозь сонм стражей, достигла вертограда, познала голос друга своего, и душа ее оживилась.

Мгновенно мы оставил:; вертоград, оставили двор родительский, оставили город, зревший рождение наше, храмы божий и прах великого Владимира.

Путями неизвестными устремили мы шествие по брегам Днепровым; я отвращал от Исмении препинание ветвей древесных, преносил се чрез камни острые, согревал ее моими объятиями от хлада ночи бурной, и так мы к восходу солнечному пришли к обители твоей, старец благодетельный. Если любезна сердцу твоему память добродетелей моего родителя, дозволь в хижине твоей пробыть время малое несчастному сыну его!»

«Благословляю щедрое провидение, – рек старец с благоговением, пославшее мне малый случай доказать сыну, сколь драгоценна для меня память его родителя».

И се – внезапно узрели они поднявшуюся пыль вдоль берега. Топот коней и шумный вопль ратников возвещали бегущих с полей битвы.

Старец и юный князь возникли.

Они узрели Святополка, покрытого ранами, облитого кровлю, бегущего с малою дружиною, толико же пораженною.

«Се воля твоя, – стенал Святополк, – се определение власти твоей, бог гнева и мщения! Кровь Глеба и Бориса, на мне запекшаяся, омывается теперь моею кровлю!»

Узрел он юного Святослава, оставил коня своего, приспел подобно вихрю шумному, и рев его раздался по брегу и водам Днепровым:

«Ты здесь, малодушный любимец счастия? Не возвратишься ты во двор княжеский веселиться с Ярославом; не будешь торжествовать бедствия моего у груди Исмении. Не возвеселится неблагодарная о твоем прибытии!»

Вещал, и тяжелый меч его водрузился в груди юноши.

Он пал, и багряная кровь его оросила землю хладную.

Святополк быстро удалился. Издали слышны были тяжкие завывания груди его.

Вняла злополучная Исмения воплям и гулам ратным; востекла от ложа пустынного и быстро устремилась к старцу, стоявшему на коленах у охладевшего трупа Святославова. Она узрела, – бледностью покрылись ланиты ее и уста прелестные; поколебались колена, она пала подле друга, и дух ее устремился вслед за своим любимцем.

Долго пустынный житель хладными взорами смотрел на юные жертвы злобы и бесчеловечия землеоблтателей.

Он изрыл дряхлыми руками могилу, опустил в нее трупы любившихся, сделал насыпь высокую и усадил ее цветами благовонными.

Тогда пал он на колола, пролил впервые источники слез и, обрати полуугасший взор и трепещущие руки к небу, вещал:

«Такс восхотел ты, великий повелитель мира! Земля не достойна была украшаться прелестными сими цветами.

Ты восхитил их в вертограды вечного эдема, да познают там счастие любви невинной. Вожделеннее для сердца чувствительного растсрзаться у гроба любимца своего, чем с мужем его ненависти взойти на ложе брачное».

Вечер IX

МИХАИЛ

Ты склоняешься уже, солнце небесное, от взоров наших!

В последний раз сего вечера златишь ты жемчужные крылия облака легкого, на коем некогда, во дни давнопротекшие, бесплотные духи витязей великих любили покоиться и в последний раз упиваться вечерним светом твоим.

Пошли же, солнце любезное, пошли к нам звезду вечернюю и месяц серебряный; я хочу петь о любви к отечеству, священной любви, достойной мужа великого, но и еще священнейшей – любви к вере отцов своих.

На западе разостлались розы зари прелестной, на востоке засребрились листья дубов и тополов от востекающего месяца. Нежны лучи его для взоров наших, любезно для груди дыхание ветра тихого, как он, развеясь по лицу земли, с кротким журчанием лобызает росу на лоне гордой лилии и кроткой гвоздики.

Такова была заря алая, таков был месяц светлый, когда пленный Михаил, князь Черниговский, стоял на берегу Дона тихого с другом своим и вельможею Феодором, под игом Батыя, царя гордого Золотой Орды. Рубища покрывали рамена их, ветр развевал власы их, пот и слезы струились по ланитам и, стекшись на запекшихся устах, умирали от дыхания пламенного стесненной груди витязей.

Михаил копал гряды для цветника царевны, сажал цветы, поливал их, берег, лелеял: это была должность его, наложенная ханом – победителем. Князь, лишась сладкого удовольствия управлять народом и делать его счастливым, смотрел с улыбкою, когда юная роза или лилия отверзали к нему свои объятия и кротко благоухали к своему творителю.