На лопате

Куликов отдал лист с единодушными резолюциями врачей и сел на единственный стул, стоящий напротив места, занятого майором. За время стояния в очередях в кабинеты Куликов теперь почувствовал усталость, до этого он провел шесть уроков – все на ногах, такая специфика работы учителя. К тому же он не успел пообедать. От хорошего настроения уже давно ничего не осталось. Ему, уже как-то свыкшемуся с мыслью о долге Родине, который нужно отдать, все таки было интересно, почему он вдруг оказался «годен», хотя войны, по крайней мере, официально объявленной не было, если не считать Афганскую. Шел третий год Горбачевской Перестройки и в газетах иногда писали, что порой в армию призывают черт знает кого, лишь бы выполнить план призыва и плевать на здоровье. Куликов, человек не без патриотического пафоса, однако закрывать собой брешь в плане призыва не собирался.

– Товарищ майор, начал Куликов, намереваясь уладить дело без скандала, – мне кажется, окулист ошиблась. Она написала «годен к строевой», но по статье 93 в, с моими семью диоптриями я годен к нестроевой в военное время.

Майор только, что бездумно перебиравший ворох бумаг, лежавших перед ним на столе, чтобы как-то отвлечься от светлого образа Зины, посмотрел на Куликова и внезапно заорал:

– Встать! – Одновременно с криком, вырвавшемся из тщедушного тела майора, тело его подпрыгнуло, отбросило в сторону стул, на котором только-только покоилось. Усилием воли Куликов заставил себя сидеть, белее того, непринужденно откинулся на спинку стула. Прищурив глаза, отчего его лицо приобретало брезгливо-презрительное выражение, Куликов пристально посмотрел на майора. Их разделял не только покрытый куском кумача стол, их разделяло нечто большее – словно столкнулись две различных цивилизации. Выдержав паузу, в гробовой тишине комнаты, наступившей после вопля майора, Куликов миролюбиво сказал:

– Сядьте, майор. Не надо на меня кричать, я с вами в одном полку не служил.

Алдошкин открыл, было, рот, однако, что-то ему подсказывало, что кричать будет глупо. «Если человек в трусах не трепещет перед тобой, значит – это… это, что?», – мог бы подумать Алдошкин, но не подумал, а понял всем своим военным нутром. Он придвинул стул и сел.

– Фамилия? – спросил раздраженно Алдошкин.

– Куликов Владимир Сергеевич.

Фамилия ничего не сказала Алдошкину, не генеральская или там члена Политбюро ЦК КПСС.

– Год рождения?

– Тысяча девятьсот шестьдесят третий.

Когда майор спросил «Где работаешь?», Куликов вежливо попросил говорить ему «вы» и ответил: «В школе, учителем».

Майор уже успокоился, и говорил с Куликовым корректно, постоянно путаясь в «ты» и «вы». Хотя в Уставе, а это Закон для военного, написано просто и понятно – Все военнослужащие обращаются друг к другу на вы, в жизни военной, как и гражданской все как-то не близко к уставам.

Куликов выяснил, что его признали годным к прохождению службы в армии на вполне законных основаниях. Советский Союз к концу 80-х годов чувствовал себя неважно. Как любая болеющая империя стремился накачать военные мускулы, в тогдашнем понимании больше и больше солдат. А вот с этим было плохо, демография подкачала. Выход нашелся, рамки годности к действительной срочной службе расширили до невообразимых пределов. Ну, если уж совсем без ног и без рук, тогда все же нет, а жаль.

Прощание с гражданкой

После посещения военкомата прошло почти два месяца. Все это время Куликов продолжал работать в школе. Мысли о службе в армии постепенно ушли на второй план, уступив место повседневным школьным заботам. Службу в армии как единственную ближайшую перспективу он принял спокойно. Война всегда приходит не во время (не дай бог конечно), и нужно уметь защищать Родину. С другой стороны в школе всегда хронически не хватает учителей мужчин, воспитание получается какое-то однобокое женское. Пользы обществу от Куликова по логике было больше именно в школе, чем в стройбате. Если бы речь шла о ком-то другом, разумеется, Куликов выбрал бы «другую сторону». Но для себя он не мог выбрать школу вместо армии. Все служат – значит и я должен. «Отец воевал в Великую Отечественную, дед в Первую мировую, ну и я послужу в армии», – думал Куликов. От предложения директора школы добиться отсрочки Куликов отказался. Даже майор Алдошкин, который армию знал изнутри, неожиданно предложил отсрочить призыв до весны. С одной стороны он показался Куликову не таким уж солдафоном, хотя возможно хотел немного заработать на этом деле, как показалось Куликову. От этого предложения он тоже отказался. Для себя Куликов задачку решил, труднее было объяснить все жене. Понятия долг и родина для женщины значат что-то только по отношению к ее ребенку. Главный долг – вырастить ребенка. Ребенку нужен отец. В итоге дискуссии слезы жены подсохли. Как показалось Куликову, он сумел убедить жену, что судьба посылает им испытание. Он сказал ей, что одной ей тут будет трудно, нужно ехать к его родителям, там большой дом и с ребенком будет проще.

В конце декабря 1988 года Куликов получил повестку. Армия уже ждала своих последних солдат Советской империи. Утром следующего дня, Владимир Сергеевич Куликов пришел на работу. Последний день на полтора года вперед он был для всех окружающих его людей Владимиром Сергеевичем, в армии он будет в лучшем случае просто Куликов.

В учительской Куликов выставил своим ученикам оценки за полугодие в классные журналы, то есть подвел итог своей работы. Краткое прощание-чаепитие с коллегами было до этого и теперь в учительской никого не было. Как и в целом в школе после уроков почти никого не осталось. Выйдя из учительской в просторный коридор-рекреацию, где на переменах обычно бесятся школьники. К нему, откуда ни возьмись, подскочил известный всей школе хулиган, двоечник семиклассник Сидоров. «Чё, Владимир Сергеевич, в армию забирают?», счастливо улыбаясь, ехидно констатировал Сидоров. И совершенно необдуманно добавил тихо: «Сука». Куликов, мгновенно оценил ситуацию. В коридоре никого нет, только что, поставив последние оценки, он перестал быть учителем. Он теперь просто призывник Советской армии. Раньше, когда сам учился в школе и был совсем недавно, будучи студентом Куликов, не был излишне рафинированным паинькой. Сидоров этого не учел, он привык издеваться над учителями, как захочется, и ошибся, когда после сказанного побежал. Куликов в два прыжка догнал Сидорова и отвесил ему очень душевный пинок ниже спины, вложив в него все, что накипело в учительском коллективе за годы обучения Сидорова. Сидоров отлетел метра на два и, приземлившись, с обидой сказал: «Дурак!». Куликов ситуацию уже оценил до своих действий, а Сидоров только теперь понял что погиб, бежать было некуда. Выход из коридора на лестницу был за спиной Куликова. Куликов подошел к обмякшему хулигану взял его нежно за шиворот и на доступном Сидорову языке (которым Куликов владел без словаря) объяснил, что сука – это мама щенка, и кто тут «сука», а кто дурак? Бить Сидорова Владимир Сергеевич не стал, свято помня слова, которые сказала ему Мать-моржиха при приеме на работу: «Детей бить нельзя, посадят». Проведя воспитательную работу с Сидоровым, Владимир Сергеевич отпустил незадачливого хулигана и обернулся. В дверях своего кабинета, рядом с учительской стояла, завуч школы Вера Ивановна и улыбалась. Куликов подошел к ней, обменявшись несколькими фразами, они попрощались. Куликов так и не понял, в какой момент Вера Ивановна вышла из кабинета, до пинка или после.

Вечером в узкий пенал девятиметровой комнаты Куликовых, жизнерадостно ввалились немногочисленные друзья.

Рассказы о былой службе, все уже отслужили, перемежались с тостами за успех новобранца. Куликов почти не пил. Незаметно подкралось время прощаться. Русский обычай присесть на дорожку установил в комнате гнетущую тишину. Через несколько мгновений Куликов сказал: «Пора». Голубоглазый карапуз, семимесячный сынишка Куликова заплакал, как будто понял, что папа уходит надолго. От этого плача Куликову стало невыносимо грустно на душе, но он, глядя на Снежку пришедшую провожать его учительницу рисования соседку по общаге для молодых специалистов почему-то подумал: «Снежка, белокурое чудо, с длинными ресницами и ямочками на пухлых щечках, почему же я ее не трахнул-то, а ведь были возможности?». Он даже устыдился этой странной, не к месту, мысли и ему совсем стало не по себе от прощаний.

Возле военкомата шумело хмельное море провожающих. Куликов стал продираться сквозь толпу, плотно сгрудившуюся перед входом. Когда до крыльца остались считанные метры, на его пути стал здоровенный парень. «Вот ему бы служить в царской гвардии», – подумал Куликов. Парень-«гвардеец» вместе с перегаром выдохнул угрожающе:

– Куда прешь?

Куликов, улыбнувшись, скромно ответил:

– В армию.

В толпе кто-то засмеялся. «Гвардеец» подобрел, разгреб своими ручищами толпу и провел Куликова до самого крыльца. На прощание похлопал по плечу и сказал: «Служи, братишка».

Шмон, да и только

После шумной улицы в помещении было удивительно тихо. Куликов еще не успел осмотреться, как прогремел знакомый командный голос тощего майора Алдошкина, распоряжавшегося отправкой призывников:

– Строиться на втором этаже!

Куликов присоединился к тихой, бесформенной массе молодых парней. С этого момента для него начали стираться понятия «я», «он», заразой поползло безликое «мы». Призывники поднялись на второй этаж. Потрепанные ватники, засаленные куртки, замызганные рюкзаки, поношенные шапки. Казалось, эти оборванцы всю предыдущую жизнь провели на улице. Глядя на своих спутников-оборванцев, Куликов подумал, что его не новая, однако, вполне приличная одежда, может в дальнейшем вызвать нежелательные столкновения с так называемыми «дембелями». О порядках в армии он много слышал от друзей, которые давно отдали свой долг Родине в рядах Советской армии. Он прогнал от себя мысли о дембелях, что гадать, скоро многое станет понятно, как и что, тогда будет видно, что делать, и кто виноват.

В основном призывникам только-только исполнилось восемнадцать лет, они в целом ничего хорошего от службы не ждали, хотя и не особо заморачивались на эту тему. Надевая вещи место, которым на свалке, морально готов подчиниться не писанным армейским законам. Морально готовы быть униженными, чтобы после «возвыситься» унижая других. Впрочем, вслух все против дедовщины и не собираются унижаться, ни тем более унижать.

Тридцать человек построились в две нестройных шеренги в длинном коридоре.

Майор командовал:

– Первая шеренга, два шага вперед!

– Кру-у-у… ом!

Повернулись кто как.

– Снять рюкзаки, развязать и поставить перед собой.

– Зачем? – спросил кто-то.

– Разговорчики! – рявкнул в ответ Алдошкин, но ответил. – У нас есть опыт отправки призывников, поэтому для вашей же безопасности, нужно проверить наличие спиртного и других недозволенных вещей.

Майор ловко обшаривал рюкзаки. Бутылка водки и дезодорант составили его улов спиртных напитков. У особо подозрительных вывернул карманы. Копаться в вещах Куликова, безучастно наблюдавшего шмон, не стал. «Доверяет» – с какой-то долей благодарности отметил Куликов. Обыск закончился, началась погрузка в автобус. Пьяный гармонист из числа провожавших насиловал охрипший на морозе инструмент и орал дурным голосом похабные куплеты в тему. Только автобус тронулся в путь, гармонист стал рвать хромку, извлекая из нее душераздирающие звуки марша «Прощание славянки». У всех женщин глаза стали мокрыми от слез. Слезы, выкрики, напутствия провожавших уже никого не трогали, словно остались в другом мире.

Автобус, рыча и сигналя, рассек расступившуюся толпу и, подпрыгивая на ухабах, скрылся за углом, направляясь на железнодорожный вокзал. За автобусом погнались несколько легковых автомобилей набитых под крышу друзьями и родственниками призывников.

Кутерьма перрона мелькнула и осталась позади. В вагоне Куликов занял верхнюю полку. Даже в общем вагоне на верхней полке можно отделиться в свой мирок, во всяком случае, на ноги не сядут. Спать не хотелось. В голову полезли мысли о дедовщине, – что если придется столкнуться с этим, как говорят по телевизору «негативным явлением». Как себя вести? Он считал себя уже довольно взрослым (25 лет!) по сравнению с 18-летними пацанами. Куликову вспомнился недавний эпизод своей педагогической практики, теперь особенно поразивший. После уроков дежурные наводят порядок в классе: подметают, моют пол, как могут, тем не менее, это прививает навыки, которые в жизни не будут лишними и к порядку приучают. Как-то Куликов обнаружил, что мальчишка из его 6-го «б» дежурит второй раз подряд. Он заинтересовался, тем более, дежурства обычно особого восторга учеников не вызывают. Выяснил, мальчишка моет пол вместо «попросившего» его, знаменитого на всю школу хулигана. Куликов не стал раздувать скандал. Поговорил с каждых наедине. Любителю мыть полы вместо других сказал: «Мужчинам иногда приходится отстаивать свою честь кулаками». С «хулиганом» он беседовал много раз, взывать к его чувствам было бесполезно, поэтому Куликов пообещал, при повторении подобного безобразия, назначить его дежурным на целую неделю. «Я сам буду с тобой дежурить, замечательно проведем время», – пообещал он тогда. В поезде, везущем в армию, эпизод виделся по-другому. Это и есть корешки дедовщины, принизывающие общество и приучающие к ней человека, видимо, с детского сада. Куликов всегда мыслил масштабно: «Армия, школа, и все такое, отражают все пороки общества. Глядя на них общество, видит свое отражение, удивляясь его уродству. Менять нужно не зеркало, а то, что в нем отражается». Куликов перевернулся на другой бок, на голой жесткой полке вагона пытаясь уснуть: «Ну, это я уже загнул».

Рано утром поезд прибыл в Оренбург. Было еще темно, когда перед группой призывников распахнулись ворота областного военкомата. Прапорщик и офицер, звания которого в темноте Куликов не разглядел, отвели колонну к длинному сараю, там, под одиноким фонарем, лучше видно.

Обыск не занял много времени. Поиски оказались напрасными. Все, что призывникам удалось пронести в вагон, уже выпито в дороге. Выкладывая свои вещи на запорошенный снегом асфальт Куликов отметил демократизм процедуры очередного шмона. «В вещах не копаются, люди показывают их «добровольно». Теперь команда, так теперь называлась их группа, была вполне готова пройти медкомиссию. Удивительно, однако, количество медкомиссий как бы «контролирующих» работу одна другой, никоим образом не сказывалось на общем здоровье молодого пополнения армии. Как не старались медкомиссии, а косые, больные, плоскостопные и так далее каким-то непостижимым образом ухитрялись проникнуть в армию!

Холод и запах немытых тел витал в коридорах военкомата. Несмотря на скорость приема, в каждый кабинет стояла длинная полуобнаженная очередь. Система простая: полчаса в очереди, две-три минуты осмотра у врача и резолюция в бумагах – «годен». Обойдя несколько кабинетов, Куликов направился к психиатру. Занял очередь. Мимо на костылях проковылял одноногий парнишка. Куликов машинально сказал вслух:

– Этого-то, зачем вызвали?!

Неожиданно голос за спиной ответил:

– Проверяют, отросла у него нога или нет.

Куликов обернулся и узнал одного из своих спутников по ночному путешествию.

– Мне кажется, мы сюда вместе ехали?

Куликов, со вчерашнего вечера практически ни с кем не разговаривал, теперь почувствовал необходимость поговорить. Неважно о чем.