Рекенштейны

Габриела говорила правду: она не предвидела и не имела в виду дуэли. Но если жертва была необходима, то она предпочитала, чтобы жертвой был ее муж, так как его смерть делала ее свободной; но лишиться Арно, своего верного раба, эта мысль наполняла ее сердце скорбью и ужасом.

Молодой граф вздрогнул от этого неожиданного взрыва чувств в молодой женщине.

– Габриела, вы беспокоитесь за мою жизнь, – прошептал он. – О, с каким счастьем я пожертвую ею для вас! И вы не подозреваете, каким избавлением будет для меня смерть.

– Нет, – повторила Габриела, обливаясь слезами и простирая к нему сомкнутые руки. – В доказательство, что вы меня любите, откажитесь от дуэли. Если я лишусь вас, единственного человека, который поддерживает, любит и понимает меня, то все погибло для меня в будущем.

Как в порыве безумия, Арно схватил ее руки и привлек ее к себе.

– Габриела, что значат эти слова? Какое чувство внушает их вам? Если ты любишь меня, скажи мне это один только раз, и все страдания мои будут забыты.

– Да, да, я люблю тебя, Арно, и ты должен жить для меня!

– Нет, я должен умереть после позорного признания, которое вырвалось у меня, – сказал молодой граф дрожащим голосом. – Могу ли я жить под этой кровлей, когда сердце мое полно преступной страсти к жене моего дорогого отца. Я должен был бы бежать, но жизнь вдали от тебя хуже смерти. Дай мне умереть от пули бразильца, кровь моя смоет оскорбление, нанесенное моему бедному отцу, и избавит меня от преступного, загубленного существования.

– Я не хочу, чтобы ты умер, – повторила настойчиво графиня. – Пусть Вилибальд выходит на дуэль, он вызвал дона Рамона.

Шум от падения тяжелого тела в соседней комнате, сопровождаемый глухим хрипением, прервал их разговор. Бледный, взволнованный Арно приподнял портьеру; при виде отца, распростертого без движения на ковре, он глухо вскрикнул и кинулся к нему, как безумный. «Я убил его моим гнусным признанием, – шептал он, приподнимая безжизненную голову графа. – Бог покинул и проклял меня».

Известие, что граф Вилибальд поражен апоплексическим ударом, печальным образом прервало бал; гости спешили разъехаться, глубоко потрясенные несчастьем, постигшим такой приятный, гостеприимный дом.

Граф в бесчувственном состоянии был перенесен в свою комнату; по счастливой случайности, старый доктор, друг графа, был тут и мог тотчас же оказать помощь больному.

Бледный как смерть Арно помогал ему, не спуская глаз с посиневшего лица графа. После употребленных первых средств, больной слегка пошевелился, но глаза оставались закрытыми. Доктор отошел в глубину комнаты, позвав к себе Арно.

– Я должен предупредить вас, граф, что состояние вашего отца безнадежно; одна сторона вся поражена, и минуты его сочтены.

Глухой стон вырвался из груди молодого человека.

– И он не придет в себя? – спросил он с тревогой.

– Нет, я полагаю, что к нему вернется сознание, и если язык, как я надеюсь, не поражен, надо будет воспользоваться этими минутами, чтобы узнать его последнюю волю.

Подавленный, обессиленный, Арно опустился в кресло и закрыл лицо руками.

Доктор снова сел к постели, и, как он предвидел, граф вскоре открыл глаза в полном сознании. Взгляд его окинул комнату, остановился на сыне и затем обратился к доктору:

– Друг мой, скажите откровенно, – прошептал он. – Я, кажется, умираю; смерти я не боюсь, но я должен сделать некоторые распоряжения. Имею ли я на это время?

Со слезами на глазах доктор наклонился к нему и пожал ему руку.

– Жизнь и смерть в руках Божиих, – сказал он с волнением, – но для человеческих возможностей состояние ваше очень серьезно, и поэтому я одобряю ваше намерение распорядиться немедленно вашими делами.

– Благодарю. Теперь не откажите мне в дружеской услуге. Отдайте приказание, чтобы тотчас призвали сюда нотариуса, судью и священника. Я продиктую мое завещание и хочу причаститься. Затем не велите никому входить сюда, мне надо поговорить с сыном.

– Все будет сделано. Примите успокоительные капли, они поддержат ваши силы.

Доктор дал лекарство, поправил подушки больного и ушел, взглянув с состраданием на молодого графа, который, будучи подавлен угрызениями совести и отчаянием, казалось, ничего не видел и не слышал.

– Арно! – позвал слабым голосом умирающий.

Молодой человек вздрогнул, встал и, подойдя к постели, упал на колени и прильнул губами к руке отца.

– Встань, несчастное мое дитя, и постарайся выслушать меня спокойно: мне осталось не много времени.

– Ах, отец, ты не отталкиваешь меня с отвращением, не проклинаешь меня за то, что, охваченный преступной страстью, я похитил у тебя сердце твоей жены и нанес тебе смертельный удар? О, как я подл и преступен! – заключил он, трепеща от стыда и раскаяния.

– Успокойся, мое бедное дитя. В сердце моем нет ни капли желчи против тебя. Могу ли я тебя осуждать, что ты поддался очарованию этой губительной красоты, которая, как всепоглощающий огонь, убила и меня? Я виноват, что в моем непонятном ослеплении не подумал, какой опасности ты был подвергнут. Не твое признание нанесло мне смертельный удар, но убеждение, что ты должен быть страшно несчастлив, если, будучи молод, красив и богат, тяготишься жизнью и ищешь смерти. Поцелуй меня; мне нечего тебе прощать, я, напротив, благословляю тебя за радость и любовь, которыми ты усладил последние дни моей жизни.

Слезы лились по лицу Арно, он наклонился и трепещущими губами поцеловал отца.

– Теперь, дитя мое, поклянись мне исполнить то, о чем я хочу тебя просить.

– Клянусь.

– Обещай мне никогда не покушаться на свою жизнь.

– Но если дон Рамон убьет меня? – прошептал нерешительно Арно.

– Результаты дуэли в руках Божиих, но я говорю тебе о самоубийстве. Ты должен вырвать из своего сердца пагубную любовь, которая снедает тебя, должен удалиться и стараться ее забыть. Это тебе удастся, так как от любви не умирают. Время залечивает всякую рану, отсутствие изглаживает из наших мыслей самые мучительные воспоминания. С Габриелей тебя разделяет невозможность: ты не можешь жениться на вдове своего отца. И, несмотря ни на что, я счастлив этим, так как женщина эта, такова как она есть, неспособна дать прочного, истинного счастья. Как ты, Арно, так и я боготворил Габриелу, а между тем едва был терпим ею. Она злоупотребляла бы твоей слабостью, как злоупотребляла моей, и ты, как я, стал бы жертвой позора и гибели. Чтобы иметь над ней перевес и дисциплинировать ее, нужен человек иного закала, чем мы.

Ты сейчас упрекал себя в том, что похитил у меня сердце жены. Успокойся; уверяя тебя в своей любви, Габриела лгала. Она любит в тебе лишь верного раба, руку, всегда готовую сыпать золото, чтобы удовлетворять ее безумные потребности в роскоши. Она просила тебя не драться с доном Рамоном, боясь, чтобы ты, послушное орудие в ее руках, не погиб на дуэли, а я не остался бы жить.

Бог мне свидетель, что в этот великий час я не хочу осуждать жену, произносить над ней мой приговор за ту случайность, которую она не предвидела. И само ее желание быть свободной законно до некоторой степени: так естественно, что муж, старый, больной, не что иное, как неприятная тягость для этой красивой страстной женщины, безумно влюбленной в другого.

– Что ты говоришь, отец? Ты предполагаешь, что Габриела любит дона Рамона? – воскликнул Арно вставая. Он изменился в лице и весь дрожал.

– Нет, не дона Рамона. Она любит безумно Веренфельса. В ночь его отъезда она имела с ним свидание, которому я был случайно свидетелем, после чего у меня не осталось никакого сомнения насчет ее чувств.

– О, вероломный негодяй! – воскликнул Арно, как подстреленный падая в кресло. Сердце его разрывалось от отчаяния, ревность душила его.

Со слезами на глазах граф глядел с минуту на изменившееся лицо сына, затем сказал нежно:

– Приди в себя, дитя мое, будь тверд и не обвиняй несправедливо честного, благородного человека. Веренфельс не искал и не вызывал этого свидания; Габриела пришла, увлеченная своей страстью, но из ее собственных уст я слышал, что Готфрид уже ранее старался призвать ее на путь долга и добродетели, что, несмотря ни на что, она, наконец, заполонила его, победила его сердце. Это общечеловеческая слабость, которую я прощаю ему.

Давно, впрочем, у меня были подозрения, которые подтвердились кое-какими подробностями, простодушно рассказанными Танкредом. Случай в оранжерее был не что иное, как покушение на самоубийство. И я уверен, что, когда моя смерть сделает ее свободной, она выйдет за Веренфельса, и я этим доволен. Ей нужен именно такой муж; он уже смирил ее и переломил ее нрав, как переломил нрав Танкреда.

Граф замолчал утомленный. Арно ничего не ответил. Он прижал голову к подушкам, сдерживая стоны, теснившие его грудь.

Несколько минут спустя тихо постучали в дверь; то был доктор, который пришел сказать, что священник и другие, призванные графом, ждут в соседней комнате.

При входе приглашенных Арно встал с таким спокойным видом, какого трудно было ожидать, отдал приказания, сделал нужные распоряжения, затем сел к постели отца, и лишь особое выражение в лице молодого человека выдавало его внутреннее волнение.

Граф начал диктовать завещание. Он постановил, чтобы Танкред в эту же осень был отдан в военную школу, и его опекуном назначал полковника барона Оттокара Вельфенгагена, своего двоюродного брата и старшего товарища по полку. Надлежащая сумма определялась для воспитания и содержания мальчика, который, достигнув совершеннолетия, вступит в обладание всеми доходами; но особым пунктом ему запрещалось до 25 лет касаться капитала, продавать или передавать другому что-либо из своего состояния. Своей жене граф завещал, как вдовью часть, пожизненную пенсию, которая будет ей выдаваться до самой ее смерти, даже в случае вступления ее во второй брак. Он предоставлял ей право жить в Рекенштейнском замке, равно как и в его доме в Берлине.

При редакции этого параграфа Арно наклонился к отцу и сказал ему шепотом: «Папа, увеличь пенсию, завещай ей, как дар, 30 тысяч талеров, которые есть в моем распоряжении; она привыкла к роскоши, а Веренфельс беден, нам следует устранить препятствия к их счастью».

Граф посмотрел с любовью на великодушного молодого человека, который не хотел вымещать на любимой женщине своего страдания. Без возражений он исполнил его желание, включив в завещание вышеназванный дар.