Рекенштейны

Когда документ был составлен и подписан всеми свидетелями, граф выразил желание причаститься Святых Тайн; и пока умирающий оставался один с духовником, Арно пошел к Танкреду, чтобы разбудить его и отвести к отцу, который желал его благословить.

Ночная лампа, подвешенная к потолку, освещала слабым светом комнату и кровать с шелковыми занавесями, на которой мальчик спал глубоким сном. Мрачный и озабоченный, Арно уже подходил к брату, как вдруг вздрогнул и остановился. Возле кресла у кровати он увидел Габриелу; она стояла на коленях, закрыв лицо руками. И эта отчаянная поза составляла тяжелый контраст с ее шелковым розовым платьем, обнаженными плечами и помятыми розами в черных волосах.

Услышав, должно быть, шорох шагов, она вдруг встала и кинулась к Арно, но, заметив перемену в выражении его лица и во взгляде, остановилась и прошептала голосом, в котором слышались страх и досада:

– Что тут происходит? Меня, по-видимому, забывают, и Христофор позволил себе не пустить меня в комнату Вилибальда.

– Это потому, что отец умирает и не хотел, чтобы ему помешали продиктовать духовное завещание. Успокойтесь, Габриела, вы будете свободны и можете не бояться больше, что он не станет драться на дуэли, – ответил Арно с такой жестокостью, какой он никогда раньше не проявлял.

Молодая женщина вскрикнула и ошеломленная упала на кресло. При виде этого истинного душевного волнения взгляд молодого человека смягчился, и, наклонясь к ней, он сказал:

– Вы этого не желали, не правда ли, Габриела, и вы не любите Веренфельса?

Но в эту минуту графиня не способна была притворяться, ничего не отвечая, она закрыла руками свое взволнованное, побледневшее лицо.

Арно горько улыбнулся и, оставив ее, подошел к брату и разбудил его.

– Вставай скорей, Танкред, папа очень болен и хочет тебя видеть.

Он помог испуганному мальчику одеться и увел его, не взглянув на мачеху. Но у дверей она догнала, остановила его и, схватив руку, прошептала голосом, задыхающимся от слез:

– Арно, умолите Вилибальда позволить мне прийти проститься с ним, не дайте ему умереть без того, чтобы я испросила у него прощения в моей неблагодарности.

– Хорошо, – проговорил он, тяжело дыша и отнимая свою руку, – я сделаю все, чтобы уговорить его.

Заливаясь слезами, Танкред кинулся к отцу и в своей детской скорби умолял его не умирать. С отуманенным взором граф положил руку на кудрявую головку мальчика и благословил его. Затем благоговейно причастился Святых Тайн. Когда торжественная церемония была окончена, Арно наклонился к больному и сказал тихо:

– Папа, Габриела умоляет тебя пустить ее проститься с тобой и попросить у тебя прощения.

Заметив в графе тревожное движение и резкий жест отрицания, молодой человек присовокупил с убедительной мольбой:

– Не отказывай ей, мне кажется, ее раскаяние искренно. И в такую торжественную минуту, приняв Святые Тайны, символ любви и прощения, можешь ли ты желать перейти в лучший мир, оставив кого-нибудь неупрощенным на земле!

– Ты прав, дитя мое, не надо уносить в вечную обитель никакого мелкого злопамятного чувства. И, быть может, зрелище смерти заставит легкомысленную женщину серьезней взглянуть на жизнь. Позови же ее скорей, я чувствую, что слабею.

Арно нашел мачеху в ее будуаре. Спрятав лицо в подушки дивана, она горько плакала.

– Придите, Габриела, отец зовет вас, – сказал он, слегка дотрагиваясь до ее руки.

Молодая женщина тотчас встала и пошла вслед за ним; но у дверей комнаты графа она остановилась, вздрогнув, и готова была упасть. Арно поддержал ее. Голос священника, читающего отходную, произвел на нее потрясающее впечатление.

– Соберите все свои силы, если хотите не опоздать, – шепнул ей Арно.

Трепеща и робко ступая, Габриела приблизилась к постели и упала на колени, припав губами к руке мужа, который лежал на подушках бледный, с печатью смерти на лице. Мучительное чувство раскаяния и страха охватило ее. Внутренний голос, всегда понятный совести человека, шептал ей, что, лишаясь мужа, такого снисходительного и великодушного, который дал бедной сироте имя, богатство, положение, она лишалась покоя, мирной жизни, где ее окружал почет, и что, несмотря на свободу, несмотря на любовь Готфрида, будущее было для нее темной пропастью, куда ее увлекал злой рок. Проникнутая суеверным страхом, она схватила холодную, влажную руку того, чьей смерти желала, но с которым, как казалось ей в эту тяжелую минуту, она лишалась всего.

– Это ты, Габриела? – спросил слабым голосом умирающий.

– О, Вилибальд, прости мне всю мою низость, мою неблагодарность, все горе, которое я тебе причиняла в ответ на твою доброту, – взвыла графиня голосом, задыхающимся от рыданий.

– Я прощаю тебя, Габриела, вполне и от всего сердца. Пусть этот час раскаяния улучшит и облагородит тебя. Будь благоразумной матерью для Танкреда, любящей, честной женой тому, кого избрало твое сердце. Я знаю все и не хочу, чтобы воспоминание обо мне служило препятствием твоему счастью.

Подавленная стыдом и раскаянием, Габриела встала и прижала голову к груди мужа.

– Благослови тебя Бог за твое великодушие, Вилибальд. А между тем такое прощение больней упрека для меня. Непостоянная, легкомысленная кокетка, я делала тебя несчастным и убила тебя. Ах, я так много грешила в последнее время под влиянием гибельного чувства, что проклятие Божие – я боюсь – все же поразит меня и отомстит мне за тебя, помимо твоего желания.

– Успокойся, бедное дитя, и ищи в молитве поддержку своим слабостям, а теперь поцелуй меня в последний раз в знак нашего полного примирения.

Габриела прижала свои горячие губы к губам умирающего; но заметив, что глаза графа вдруг потускнели и лицо покрылось мертвенной бледностью, она глухо вскрикнула. Доктор поспешно подошел и, увидев, что холодеющее тело судорожно передернулось, перекрестился, меж тем как священник торжественно произнес: «Душа христианина, возвратись к своему Создателю». Минуту спустя все было кончено.

Трепещущая и бледная как полотно графиня откинулась назад; широко раскрыв глаза, она с минуту пристально глядела на усопшего, затем без чувств упала на ковер. Арно, который вчера еще забыл бы все, все бросил бы, чтобы помочь ей, поднял голову при ее падении, но не тронулся с места, и меж тем как доктор с помощью старого лакея уносил графиню, молодой человек стал на колени, привлек Танкреда, чтобы и тот был возле него, и весь отдался молитве.

Габриела скоро очнулась от обморока, но находилась в тяжелом состоянии духа. Она чувствовала себя уничтоженной и несчастной; все, казалось, рушилось вокруг нее. Когда же она вспомнила об ожидаемой дуэли, ее охватила безумная тревога. Что, если теперь Арно падет жертвой ее легкомыслия!

С внезапной решимостью молодая женщина поспешно подошла к бюро и трепещущей рукой написала:

«Дон Рамон, Ваше увлечение вчера вечером имело гибельные последствия: муж мой умер от апоплексического удара. Понимаете ли Вы мое отчаяние и муки моей совести? И можете ли после такого несчастья драться на дуэли с моим пасынком? Если бы он пал от Вашей руки, я, кажется, сошла бы с ума. Итак, если Вы дорожите моим уважением и моей дружбой, напишите Арно несколько слов извинения и уезжайте отсюда. Если все то, что Вы говорили мне вчера, правда, то Вы уважите мою просьбу. Габриела».

Она заклеила письмо и велела своей преданной Сицилии немедленно отправить его. Два часа спустя она получила следующий ответ:

«Графиня, Ваше желание для меня свято, и вполне справедливо, чтобы я старался загладить мою вину и извинился бы перед графом Арнобургским; вызов его был внушен законным негодованием. Я в отчаянии, что увлекся своей пылкостью, и молю Вас простить меня. Безумная любовь, которую Вы мне внушаете, служит мне единственным оправданием; но пролить кровь между нами считаю гнусным. Я уезжаю на несколько месяцев и молю Бога хранить и подкрепить Вас. До свидания. Рамон де Морейра».

Освобожденная от огромной душевной тяжести, Габриела уснула крайне утомленная.

На следующий день утром верховой привез письмо от барона де Морейра графу Арнобургскому.

«Надеюсь, граф, – писал дон Рамон, – Вы не объясните трусостью то, что я Вам скажу. Вы достаточно меня знаете, чтобы быть уверенным, что я никогда не уклонялся от дуэли, но я узнал о смерти Вашего отца, и мысль, что мое без умное увлечение способствовало тому, ужасна для меня. И в виду этого незакрытого еще гроба дуэль с Вами немыслима для меня. Я немедленно уезжаю отсюда и прошу у Вас прощения за мой вчерашний поступок. Но можете ли Вы осуждать меня за то, что я был ослеплен моей страстью к этой очаровательной женщине! Счастлив тот, кто может противиться ей».

– С тяжелым вздохом Арно сложил письмо. Жизнь была ему ненавистна, и умереть от руки дона Рамона было бы для него желанным исходом. «Да, счастлив тот, кто может противиться этому коварному созданию, гибельному для Рекенштейнов», – прошептал он с горечью.

После похорон графа Вилибальда в Рекенштейнском замке водворилась мрачная пустота. Арно удалился в свое имение и не трогался оттуда, занятый приготовлениями к дальнему путешествию. Он решился океаном отделить себя от Габриелы и, согласно обещанию, которое дал отцу, стараться вытеснить из своего сердца соблазнительный образ. Успеет ли он в этом? В настоящую минуту состояние его души было ужасно. Страсть и ревность терзали его, лишая покоя и сна, подтачивая здоровье и заставляя его подчас бояться помешательства.

Он думал, что не вынесет этих мук, но душа, соединенная с телом, – эластичная ткань: человек мучается в корчах, как червь, когда ступает на него давящая пята судьбы, но истерзанный, разбитый он встает… и продолжает жить.

После смерти мужа графиня заперлась у себя в комнатах и не принимала никого, удаляла от себя даже Танкреда. И мальчик, скучая в замке, проводил большую часть времени в Арнобурге или у Фолькмара, куда тащил беспощадно доброго и слабого кандидата.

Весть о скором отъезде Арно достигла Габриелы и усилила ее мрачную грусть. Все вдруг покидало ее. От Готфрида не было никаких известий; она даже не знала, слышал ли он о событиях, происшедших в их доме. Безмолвное уединение, которое ее окружало, давило ее как кошмар; и порой этот обширный замок казался ей саркофагом, закрывшимся над нею.

Однажды вечером графиня сидела у себя в будуаре. Лампа под абажуром слабо освещала ее голову, откинутую на спинку кресла, побледневшее лицо и сложенные руки, ослепительная белизна которых выделялась на черном платье, делая их похожими на дивное изваяние. Погруженная в свои думы, молодая женщина не заметила, что портьера приподнялась и Арно остановился на пороге. Не отрывая глаз, он смотрел на любимую женщину, которая никогда не казалась ему более обольстительной, и тяжелый вздох вырвался из его груди.

Габриела вздрогнула и поднялась.

– Арно! – проговорила она нерешительным голосом, протягивая ему руку. Перемена, происшедшая в наружности ее пасынка, мучительно сжимала ей сердце.

– Я пришел проститься с вами, Габриела, – сказал молодой граф, подходя к ней. – Я уезжаю на много лет, навсегда, быть может.

– К чему такие печальные предчувствия? – прошептала она, приглашая его сесть.

– Это не предчувствие, но простительное для путника предположение. Знаешь, когда расстаешься, но не знаешь, свидишься ли снова. И так как, быть может, сегодня мы прощаемся навсегда, я не хочу, чтобы вы сохранили неприятное обо мне воспоминание, чтобы злоба осталась между нами. Я люблю вас, Габриела; это чувство последует за мной в изгнание, и я хочу покинуть вас без негодования, так как истинная любовь все выносит и все прощает.