Рекенштейны

Графиня опустила голову, несколько капель горьких слез скатилось по ее щекам.

– Ах, Арно, не считайте меня такой гнусной. Никогда, клянусь вам, я не играла вашим сердцем так легкомысленно, как сердцем каждого другого; никогда я не хотела сделать вас несчастным. Я люблю вас, как брата, как друга, и если б я могла возвратить покой вашему сердцу, я бы сделала это во что бы то ни стало. Вот хотите, – она схватила его руку, – я откажусь выйти вторично замуж? Я это сделаю, если это может возвратить вам покой.

Лицо Арно вспыхнуло на мгновение, но, победив бурю своих чувств, он с твердостью сказал:

– Габриела, я не хочу обещания, которое вскоре стало бы тяготить вас и, быть может, вызывать ваше проклятие. Я никогда не могу обладать вами, и во мне нет жестокого эгоистического желания омрачить вашу жизнь. Будьте свободны и счастливы, выберите себе человека по сердцу. Молодой красивой женщине необходимо иметь покровителя.

Разговор продолжался более спокойным тоном, но от предложения остаться пить чай граф отказался.

– Я должен ехать, – сказал он вставая, – дайте мне, Габриела, что-нибудь, что напоминало бы мне вас в моем изгнании.

Молодая женщина поспешно подошла к письменному столу и вынула оттуда футляр, в котором был миниатюрный портрет, изображающий ее шестнадцатилетней девушкой в подвенечном платье с венком из померанцевых цветов на голове.

– Вот, возьмите, Арно. Когда я позировала для этого портрета, я была невинна и счастлива, и мое сердце было полно любви к вашему отцу.

– Благодарю, – сказал молодой человек, пряча футляр в карман своего платья.

– Будете вы писать мне, Арно?

– Нет, с завтрашнего дня я порываю с прошлым. Рекенштейн и все, что обитает в нем, перестает существовать для меня. Я не хочу ничего знать, пока сердце мое не излечится. Но тем не менее, если когда-нибудь вам это понадобится, обратитесь к моему банкиру в Берлине господину Флуру. Я остаюсь вашим братом, вашим помощником, вашим другом, не забывайте этого. А теперь прощайте. Храни вас Бог.

Быстрым движением он привлек ее к себе, поцеловал в губы и выбежал прочь. «О, безумная! Я сама изгнала своего лучшего друга», – промолвила Габриела, падая в кресло и разражаясь рыданиями…

В один прекрасный сентябрьский день легкий кабриолет, запряженный парой почтовых лошадей, катился по шоссе, ведущему к Рекенштейнскому замку. В экипаже сидел Готфрид; небольшой чемодан лежал у его ног. Молодой человек устремил задумчивый взгляд на замок, который начинал выступать в конце долины, весь окруженный своими садами. Как все изменилось с того дня, когда два года назад он ехал тою же дорогою! Охваченный грустью и смутной надеждой, он вздохнул и спросил себя, какова будет их встреча с Габриелой теперь, когда оба они свободны. Молодой человек узнал от кандидата о происшедших событиях. Известие о смерти графа и об отъезде Арно вырвало его из мучительного оцепенения, в которое его поверг разрыв с Жизелью; внезапная измена невесты, нравственная развращенность, выказавшаяся в ее бесстыдной связи с художником, внушали Готфриду отвращение и ужас. Но когда в его воспоминании возникал милый образ невинной девушки, с чистым, искренним взором, падение ее становилось для него непонятным.

Смерть матери и все хлопоты с переездом в Монако вполне поглотили молодого человека. Вильгельм Берг принял его с искренним радушием и сразу привязался к маленькой Лилии с тою нежностью, которая часто охватывает старых холостяков. И Готфрид, успокоенный и подкрепленный в душе любовью своего родственника, стал снова думать о Рекенштейне и его обитателях. Он написал кандидату, прося его сообщить новости, и спрашивал, вышла ли Жизель за Гвидо Серрати. Он не получил ответа, и после некоторых колебаний решился ехать сам на один или два дня в замок, чтобы взять оставленные вещи и узнать, что там происходило в течение почти трех месяцев после смерти графа.

В момент, когда кабриолет уже готовился повернуть в аллею, Готфрид велел ехать по шоссе, которое ведет к деревне, и выпустить его у входа в парк, а вещи отдать в служительский флигель. Он не хотел выходить у главного подъезда.

Тяжелое чувство охватило душу молодого человека, когда он увидел колокольню церкви и красную крышу дома судьи, выглядывающую из-за деревьев, полуобнаженных теперь, и, уступая внезапному побуждению, он обратился к кучеру, который был из этой деревни, и Готфрид знал его.

– Руперт, ты, вероятно, помнишь, говорили об иностранце-художнике, который приезжал делать порт реты графини и графа Арно? Не знаешь ли, давно он уехал?

Кучер повернулся и сказал, глядя искоса:

– Разве вы не знаете, что этот самохвал утонул три недели тому назад?

– Утонул! – повторил изумленный Готфрид. – Каким образом? И отчего ты называешь его самохвалом? – добавил он более спокойно.

– Я знаю то, что мне рассказывал брат, который служит конюхом в замке. Так вот, после смерти старого графа графине было не до портрета, и живописец мог бы уехать, но он нашел себе работу в окрестностях и проводил время то тут то там; но главной его квартирой был мавританский павильон парка. Туда к нему приехали раз господа братья Румберг, чтобы звать его на рыбную ловлю. День был жаркий, и им захотелось выкупаться. Но едва они вошли в воду, как вдруг итальянец вскрикнул, говорят, и стал тонуть. Старший Румберг кинулся за ним и вытащил его; но, хотя река неглубока в этом месте и живописец оставался в воде каких-нибудь несколько минут, он не ожил. И я не один думаю, что черт потопил его. Колдуны, которые губят невинных, всегда кончают таким образом. Злой дух берет себе их черную душу.

Кабриолет остановился. Готфрид вышел и в тягостном раздумье ступал по парку. Но мысли его приняли вдруг иное направление, когда на повороте аллеи он заметил женщину, которая шла медленно и опустив голову; длинный трен[6 - Трен – шлейф.] ее траурного платья шумел по сухим листьям, большая газовая вуаль покрывала ее голову. Сердце его забилось сильней, и он ускорил шаг, чтобы подойти к ней.

Да, то была Габриела. Унылая, томимая тоской и грустью, она вышла пройтись в парк. Мрачное уединение, окружающее ее, действовало расслабляющим образом на эту светскую молодую женщину, снедаемую к тому же своею страстью. Страшные ощущения, вызванные смертью мужа, угрызения совести и отъезд Арно заглушили на время это чувство, но мало-помалу оно снова овладевало ею. Она не переставала думать о Готфриде, сердилась за его молчание, приходила в отчаяние, но не могла решиться написать ему. В эту самую минуту она была погружена в подобные мысли; вдруг шум поспешных шагов коснулся ее уха. Она подняла голову и увидела Готфрида. Из груди ее вырвалось восклицание такой нескрываемой радости, что ей стало стыдно самой себя, и, то краснея, то бледнея, она промолвила:

– Ах, вы появились так неожиданно, что испугали меня, господин Веренфельс.

– Извините, графиня, что я испугал вас моим внезапным появлением, – отвечал молодой человек, не менее взволнованный, целуя ее руку. – Я думал, что лучше будет, если я войду не главным подъездом.

– Ах, я рада вам, откуда бы вы ни вошли, но я нервна до невозможности. Печальные события, постигшие нас, и жизнь в этом обширном опустелом здании делают меня больной.

Разговаривая, они направились к замку, и Готфрид узнал, что Танкред отправился на несколько дней к Евгению Фолькмару, что кандидат уехал, так как получил место, и что на будущей неделе графиня намеревалась ехать в столицу с сыном, который должен был поступить в военное училище.

Габриела и ее гость обедали вдвоем и вечером пили чай тет-а-тет. Графиня как бы преобразилась; присутствие любимого человека действовало на нее, как солнце на захиревший цветок: на щеках появился румянец, в глазах блеск, и ее улыбающиеся губы не старались даже скрывать отражение того счастья, которое наполняло ее душу. Нервная, страстная, она вся отдавалась настоящей минуте, беспредельно наслаждаясь присутствием, лицезрением, беседой того, кого любила.

Обаяние этой сильной увлекательной страсти, при сознании, что теперь они оба свободны, производило свое действие и на холодную, рассудительную натуру Готфрида. Он приехал с намерением держаться в пределах самой строгой сдержанности, из уважения к трауру графини, предоставив будущему решить их судьбу; но под живительным огнем очей Габриелы все эти соображения исчезли. Он сам не замечал, какая перемена совершалась в нем. Почтительная сдержанность сменялась любезностью и желанием нравиться; речь его оживлялась, большие черные глаза горели нескрываемым восторгом и все смелей и смелей заглядывали в глаза Габриелы.

Они разошлись поздно; и, возвратись к себе в комнату, Готфрид был как в чаду. Ночь принесла ему некоторое успокоение, и на следующий день, когда Сицилия пришла звать его к завтраку, он уже решил – вопреки желанию сердца – уехать обратно вечером того же дня. Молодой человек чувствовал, что слабеет, покоряясь силе любви, и боялся, чтобы в порыве увлечения решительное слово не сорвалось с языка раньше срока, который предписывало ему чувство деликатности и уважения к памяти графа.

Графиня приняла Веренфельса у себя в зале и, в ожидании завтрака, попросила его сесть к ее пяльцам: она вышивала ковер для сельской церкви. Молодая женщина повела разговор с таким же оживлением, как и вчера, но Готфрид чувствовал себя неловко, не зная, как сказать ей, что уезжает сегодня же вечером.

Наконец, он попросил позволения взять экипаж после завтрака, чтобы съездить к Фолькмару для свидания с Танкредом, так как не хотел уехать, не простясь со своим учеником.

При этих словах лицо Габриелы покрылось смертельной бледностью; мысль снова лишиться Готфрида, не видеть, не слышать его, сразила ее; ей казалось невозможным вынести эту разлуку. Чувства, которые волновали молодую женщину, так ясно отражались на ее изменившемся лице, что Веренфельс был заполонен; сердце его мятежно билось, и, позабыв все свои разумные соображения, всю щепетильность чувств, он наклонился и припал губами к трепещущей ручке, которая тщетно старалась направить иголку.

– Я должен уехать, – прошептал он, – но могу ли я вернуться через год, чтобы предложить вам вопрос, который решит нашу судьбу?

Габриела наклонила к пяльцам вспыхнувшее лицо, глаза ее пылали.

– Ах, Готфрид, – ответила она тоже тихим голосом, – нужно ли вам спрашивать о том, что вам давно известно. Приезжайте через год, когда я буду иметь право открыто перед всеми сказать вам мое «да».

Лакей, вошедший доложить, что кушать подано, прервал их разговор; но решительное слово было произнесено, и беседа, возобновленная поздней, заключилась поцелуем обрученных. День пролетел как стрела; завоеванное, наконец, счастье окружало, как ореолом, прелестное лицо Габриелы, и она являлась совсем в ином свете. Готфрид в упоении все более и более отдавался своей любви.

Чай был подан в будуаре, так как новость была уже известна хитрой камеристке: инстинкт или уши открыли ей секрет. Жених и невеста свободно продолжали свою бесконечную беседу. Было решено, что данный ими друг другу обет будет храниться в строгой тайне, что графиня, съездив в Берлин, где сдаст Танкреда в военную школу, вернется в замок на все время своего вдовства, а в октябре, через год и четыре месяца после смерти графа Вилибальда, состоится их свадьба.

– Но ты, однако, приедешь ко мне на Рождество, Готфрид?

– Конечно, и надеюсь, что к той поре я буду в состоянии сказать тебе, где мы поселимся в будущем.

– Разве мы не будем жить здесь, или в Берлине в Рекенштейнском отеле? Вилибальд укрепил за мной право жить в этих обеих местностях, даже в случае второго супружества.

Веренфельс, улыбаясь, покачал головой.

– И ты считаешь это возможным, Габриела! Могу ли я жить в замке покойного графа и быть управляющим сына моей жены? Нет, я один должен заботиться о содержании своей семьи и таким способом, чтобы это не роняло моего достоинства. Ты выходишь не за богатого человека, дорогая моя, и должна примириться с мыслью, что тебе придется отказаться от многих привычек роскоши; мы не будем держать лакеев, поваров, и ты сама будешь немного заниматься хозяйством.

Слегка нахмурясь, графиня промолвила нерешительным голосом:

– Ты забываешь, что я получаю годовое содержание, которое обеспечивает нам возможность жить прилично; и я не понимаю, отчего нам не жить здесь или в Берлине, где дом вполне устроен.

– Твои слова заставляют меня приступить тотчас же к разговору на серьезную тему, что я думал отложить на потом, – отвечал Готфрид.

Он достаточно знал графиню, чтобы понимать, какую ему придется вынести борьбу, прежде чем он заставит быть благоразумной эту избалованную, прихотливую молодую женщину. Но он твердо решил отучить ее от привычки безумно тратить деньги и не выносить ее кокетства со всеми.

– Я прежде всего отвечу на твое возражение. Вполне устроенный дом, о котором ты говоришь, принадлежит новому графу Рекенштейну; из его доходов платят за содержание этого дома, и, как вдовствующая графиня, ты имеешь полное право пользоваться им. Таким образом, твоего годового дохода достаточно, чтобы удовлетворить твоим прихотям. Но я не минуты не хочу жить на счет твоего сына. Теперь сообщу тебе свои планы на будущее. Мой старый родственник, который живет в Монако, делает меня своим наследником и дает теперь же в мое распоряжение довольно значительную сумму денег, которая доставляет мне возможность купить небольшое имение; доходы с этого имения вместе с тем, что ты получаешь, позволят нам жить очень комфортабельно и держать лошадей и экипаж, что, впрочем, необходимо в деревне. Я позабочусь, чтобы дом был красив и удобен, настолько элегантно убран, чтобы не оскорблять утонченного вкуса моей милой прихотливицы. Но в других твоих привычках, дорогая моя, ты должна будешь ограничить себя. Роскошь туалета должна прекратиться. Даже граф Вилибальд не всегда мог выдержать такие издержки, а я не потерплю их даже из твоих средств. Впрочем, пышность нарядов была бы неуместна по многим причинам. Я бы не чувствовал себя как дома, мне все бы казалось, что графиня Рекенштейн, заблудившись, нечаянно попала в мое скромное жилище. Твоя ослепительная красота не нуждается в тряпках, чтобы возвысить ее. И сверх того, я не хочу, чтобы моя маленькая Лилия привыкла видеть роскошь, которую будущность ей не готовит. Впрочем, тебе и случая не представится демонстрировать свои туалеты, так как то общество, какое ты принимала в городе, не поедет к нам, а помещики, наши соседи, вероятно, будут люди простые, занятые своим хозяйством, мало думающие о визитах.

По мере того как он говорил, густая краска покрывала лицо Габриелы, губы ее нервно дрожали, и она с трудом сдерживала слезы, готовые политься из ее глаз. Когда она мечтала о любви Готфрида и о счастье быть его женой, то никогда не думала об этих будничных сторонах бытия. Она была подавлена тем, что сейчас услышала. Отказаться от нарядов, от удовольствия нравиться и быть предметом восторженного поклонения, как царицы всех балов; зарыться в жалком поместье, чтобы сделаться простой хозяйкой, это было таким для нее страданием, будто ей вырывали сердце. По тону голоса Готфрида понятно было, что он не уступит и что настал конец роскоши и кокетству. А между тем она не смела возражать из страха, что он откажется от нее; она понимала, что он способен на такую решимость. И хотя знала силу своих слез над влюбленным и тысячу раз злоупотребляла этим средством, тут она на них не рассчитывала. Она боялась и стыдилась строгого взгляда этих черных глаз, а лишиться любимого человека в момент зародившегося счастья, было для нее страшнее смерти.

С сердечной нежностью и тревогой Готфрид следил за нравственной борьбой, отражавшейся на прелестном лице молодой женщины. Он не обманывал себя насчет трудностей, ожидавших его впереди, и тех бесчисленных бурь, которые будут волновать его супружескую жизнь, даже в таком случае, если в увлечении любви Габриела согласится на все. Но он чувствовал в себе силу вынести эту борьбу и вырвать мало-помалу из сердца молодой женщины недостатки, которые, по его мнению, были систематично развиты слабостью графа Вилибальда и обожанием Арно.