Рекенштейны

– Я ни в чем не сознаюсь, – крикнул он с пылающим взглядом.

– Ты, может быть, в самом деле думаешь, что я украл портфель?

– Нет, это я положил его к вам в шкатулку, и я готов на всякое удовлетворение, – отвечал Танкред глухим голосом, откинув свои черные локоны с влажного лба.

Готфрид рассмеялся отрывистым смехом.

– Ты? А сам не знаешь даже, куда ты его положил. Во всяком случае, твоя ложь делает тебе честь. Виновна твоя мать.

– Но я не обесславлю ее признанием, бесцельным к тому же, так как оно не восстановит вашего честного имени. Но теперь, как взрослый мужчина, я спрошу вас в свою очередь: разумно ли было доводить до отчаяния женщину, зная ее безумную страсть к вам? Нельзя безнаказанно играть с огнем, господин Веренфельс. Я понимаю, что вы вызвали меня, чтобы подвергнуть оскорблению и подчинить своей власти; весьма естественно, что вы хотите воспользоваться тем, что случайно узнали об отчаянном положении, в какое нас поставила несчастная страсть моей матери к игре. Я также понимаю, что вы имеете право требовать удовлетворения за ужасное оскорбление вашей чести. Возьмите взамен мою жизнь. Вместо того, чтобы застрелиться в отеле, я предпочитаю честную дуэль. И моя смерть так больно поразит мою мать, что это может удовлетворить вашу жажду мщения.

Готфрид слушал его молча.

– Твои слова показывают, что в тебе есть немного рыцарской крови графа Вилибальда, но я не хочу твоей смерти, Танкред. Ты сейчас сказал, что твое признание не восстановит моей чести, смерть твоя еще менее может быть мне полезна. Но у меня есть дочь, которая неслыханным преступлением твоей матери лишена честного имени и общественного положения; я для Лилии требую у тебя удовлетворения. Ты женишься на ней и заменишь именем Рекенштейна замаранное вами имя. Танкред отступил, вскрикнув:

– Жениться на вашей дочери, которую я никогда не видел? Подумайте, Веренфельс, что вы говорите. Это было бы не удовлетворение, но адская месть. И потом… через несколько часов я не смогу уже дать ей честного имени.

– Я понимаю, что ты хочешь сказать. Но когда речь идет о таком деле, как это, между двумя порядочными людьми, – денежный вопрос играет последнюю роль. Я позабочусь, чтобы графиня Рекенштейн носила незапятнанное имя; но берегись, если ты настолько бесчестен, что откажешься от этого справедливого удовлетворения.

Граф тяжело дышал.

– Хорошо, – сказал он минуту спустя, – я рассчитаюсь за дурной поступок моей матери и покрою моим именем ваше обесславленное имя. Устройте свадьбу как можно скорей, так как я горю нетерпением оставить Монако. Что касается суммы денег, которую вы отправите еврею, я дам вам на нее расписку.

Он поспешно подошел к бюро, написал и подписал документ и подал его Веренфельсу.

Готфрид взял и положил его обратно на стол.

– Я бы не подумал, быть может, – сказал он, – взять это обеспечение: несмотря на суровый урок, какой имел в жизни, я все еще верю в честность людей. Но как бы ни было я уплачу Фенкелынтейну, а вас, граф, я жду завтра, чтобы покончить со всеми мелочами и представить вас вашей невесте.

Танкред поклонился в знак согласия и стремительно вышел из кабинета.

– Боже мой, на что вы похожи, граф! Разве он отказал? – спросил Неберт, как только они сели в карету.

– Нет, все устроилось, но какой ценой! – отвечал Танкред с невыразимым отчаянием и злобой.

Оставшись один, Веренфельс облокотился на бюро и отдался своим думам. Жестокое чувство удовлетворенной мести наполняло его сердце, ослепляя его до того, что он не думал о том, какую будущность готовит его дочери подобный брак. Он сознавал лишь одно, что стыд и грязь, которые Габриела навлекла на него, перейдут на ее сына, на ее кумира, что возле Танкреда она будет всегда видеть дочь человека, который, несмотря ни на что, отвергнул ее и презирал за бесчестность.

Наконец он поднял голову, вздохнул и позвонил.

– Доложите барышне, что я прошу ее прийти ко мне сейчас же, – сказал он вошедшему лакею.

Надо было предупредить Лилию о принятом решении. И когда несколько минут спустя молодая девушка вошла к нему, он в первый раз оглядел ее не как отец, но как мужчина, который оценивает красоту женщины. В эту минуту в простом сером платьице, с зачесанными назад волосами, бледная, слабенькая девочка не могла назваться хорошенькой, но она обещала сделаться красивой, за это ручались изящная грация ее членов, пока еще слишком худощавых, и в особенности ее большие глаза, черные, бархатные, которые составляли пикантный контраст с ее золотисто-русыми волосами.

– Ты звал меня, папа? – спросила она, садясь на табурет возле бюро.

– Да, дитя мое. Я должен открыть тебе тайну, – отвечал Готфрид, привлекая ее к себе с таким сильным душевным порывом, какого она никогда не замечала в нем.

– Что с тобой, папа, не болен ли ты? – спросила Лилия, тревожно устремив на отца свой нежный, ясный взгляд.

– Когда ты узнаешь, какие страдания сделали из меня мрачного, молчаливого мизантропа, каким ты видишь меня с самого детства, ты поймешь мое сегодняшнее волнение. Настал момент открыть тебе это тяжкое прошлое, так как с нынешнего дня ты перестаешь быть ребенком и становишься женщиной и должна знать и понимать, отчего ты носишь чужое имя и какую обязанность налагает на тебя наша общая честь.

Тихим, прерывистым голосом он стал раскрывать перед ней мрачную драму, которая погубила его жизнь, и, все более и более увлекаясь, он забывал порою, что его слушает дочь. Бледная, трепещущая, она внимала этому рассказу, который раскрывал ее детские глаза на бездну житейских страстей. Но когда Готфрид дошел до обвинения его в воровстве и произнесенного над ним приговора, он прервал свой рассказ; у него сделался припадок его болезни, и, тяжело дыша, он опрокинулся в своем кресле, у него не хватало ни голоса, ни дыхания.

В мучительном беспокойстве, с лицом, орошенным слезами, Лилия склонилась над ним. В одно мгновение она поняла, что должен был вынести этот благородный, гордый человек, поняла также, что он мог быть любим безумно, до преступления.

– Бедный, дорогой мой папа, не волнуйся так. Бог видит твою невиновность и, конечно, потребует отчета у этой недостойной женщины за твое незаслуженное страдание.

– Да, Богу известно, какие адские муки я выносил, – прошептал Веренфельс, выпрямляясь минуту спустя. – Я прозябаю с момента моей гражданской смерти и никогда не мог забыть моего незаслуженного позора. Но суд Божий иногда совершается еще здесь, на земле. Случай отомстить представился мне сам собою. Сегодня утром ко мне пришел Танкред, сын Габриелы.

– Танкред! – воскликнула Лилия. – Этот прелестный мальчик, портрет которого я нашла в твоей старой шкатулке, но тетя не позволила мне показать его тебе.

Легкая улыбка скользнула по губам Готфрида.

– Да, он, и я рад, что он тебе нравится. Мальчик сделался взрослым мужчиной, красивым и привлекательным, так что ты можешь исполнить свой долг без отвращения и снова приобрести достойное тебя общественное положение.

В коротких словах Веренфельс сообщил о том, что произошло утром, о бедственном положении Габриелы и ее сына и наконец о том, что обязал молодого человека дать дочери свое честное имя взамен отнятого у ее отца.

При последних словах Лилия, смертельно побледнев, отчаянно воскликнула:

– Это невозможно, отец! Откажись от своего решения. Можешь ли ты желать отдать меня незнакомому человеку, который будет ненавидеть меня за это насилие. Разве эта недостойная сделка, эта месть, падающая на двух невинных, искупит твои страдания?!

Заметив, что отец отвернулся, она опустилась на колени и схватила его руку.

– Папа, проникнись моей мольбой! Не умаляй заслугу благородно вынесенного несчастья; прости как христианин, помоги графине, но не ценою будущности твоей дочери; не связывай меня, некрасивую, не имеющую положения, с этим вельможей – требовательным, пресыщенным, который, равно как и его мать, будет презирать меня. Какое мне дело до мнения людей? Я знаю, что ты невиновен, и буду всегда с гордостью носить имя мученика чести.

На минуту слезы его дочери, ее горячая мольба поколебали Готфрида, но бушевавшие страсти, горечь всей его загубленной жизни, дикая жажда мести подавили это доброе движение.

– Встань, Лилия, и если ты меня любишь, избавь меня от просьб, которых я не могу исполнить, – сказал он глухим голосом. – Моя честь и мой долг предписывают мне возвратить тебе права, цену которым ты еще не понимаешь. И если только я не умру, Лилия Веренфельс, дочь вора, будет через несколько дней графиней Рекенштейн.

Молодая девушка молча встала и шатаясь вышла из комнаты. По звуку голоса отца она поняла, что всякая мольба бесполезна. И лишь в объятиях своего старого друга дала волю своему отчаянию и страху перед неизвестной будущностью, на которую так неожиданно оказалась обреченной.

Добрая Ирина была глубоко потрясена этим известием. Но она слишком хорошо знала железную волю Готфрида; она видела его медленную нравственную агонию, а потому, горько сокрушаясь, что в своем ослеплении он увлекся гордостью, несправедливой местью, она не могла вполне осудить его желание дать дочери имя и общественное положение. Она старалась успокоить молодую девушку, убеждая ее покориться воле Божьей и внушая ей, что, конечно, в этой или в иной жизни она заслужила такое тяжкое испытание.

Готфрид тоже не был вполне спокоен. Порой из глубины его души всплывало сомнение и как бы угрызение совести, но реакция была слишком сильна: злоба, накипевшая в течение многих лет, вырвалась наружу с такой силой, что подавила собой всякое другое чувство. И с лихорадочной деятельностью он занимался всеми необходимыми приготовлениями, чтобы ускорить свадьбу.

На следующий день Веренфельс получил от Танкреда письмо и конверт с его бумагами.

«Я не в силах приехать сам, – писал молодой граф, – так как разбит душой и телом; мне необходимо некоторое время, чтобы прийти в себя. Сделайте все нужные распоряжения и не мучьте меня новыми условиями, Веренфельс. Я увижу Вашу дочь в церкви, ведь этого достаточно, так как не любовь соединяет нас. Но требуется выяснить другой вопрос. Желаете ли Вы, чтобы я увез тотчас мою жену, что было бы не совсем удобно по отношению к моей матери, или Вы согласитесь, чтобы я уехал недели на две-три и затем вернулся за Лилией, приготовив все, чтобы ее принять. Известите меня о Вашем решении насчет этого, а также о дне свадьбы. Я уеду тотчас после венчания, так как пребывание в Монако для меня невыносимо».

Готфрид отвечал, что одобряет его намерение отвезти мать и приехать за женой тогда, когда он все устроит, – недели через три или даже через месяц, смотря по тому, как ему будет удобней, и что эта отсрочка может оказаться полезной тем, что даст молодым супругам время привыкнуть к своему новому положению. В ответ на это письмо Танкред писал Веренфельсу, что приглашает его приехать с дочерью обедать к ним на квартиру, чтобы провести вместе несколько часов до его отъезда с матерью в Берлин.

Письмо Веренфельса удовлетворило графа. Непоследовательный и ветреный, он успокоился мыслью, что в течение нескольких недель, по крайней мере, он будет освобожден от присутствия ненавистной незнакомой ему женщины, которую обязан, как каторжник кандалы, всюду тащить за собой. Как все удивятся безумной фантазии привезти из путешествия жену, никому неизвестную в их обществе! И что скажет его кузина Элеонора де Вольфенгаген, влюбленная в него, которая объявила, что лишит себя жизни, если он изменит ей?

И какова она, эта Лилия? Если она похожа на отца, то должна быть красива, а если нет? Он тем не менее должен отказаться от прелестной Элеоноры для того, чтобы жить с уродом. Содрогаясь от этой мысли, Танкред нервно отбросил со лба свои черные локоны.

Волнение графа усиливало еще то обстоятельство, что он один нес наказание, так как не мог решиться сказать всю правду матери. Зная ее вспыльчивый, непокорный характер, он боялся какого-нибудь отчаянного поступка, какой-нибудь безумной выходки, которая усложнила бы их положение. Графиня со своей стороны, узнав, что дело с банкиром устроилось, спешила уехать из злополучного города, не понимая, что означает мрачное настроение сына и его желание продлить их пребывание в Монако. Встревоженная и мучимая угрызениями совести, она заперлась в своих комнатах. Это добровольное уединение дало Танкреду возможность свободно заняться всеми нужными приготовлениями. Он заказал свадебный обед и отчасти посвятил в тайну камеристку Сицилию, на которую мог положиться; он родился на ее глазах и не сомневался в ее преданности. Затем молодой человек написал письмо на имя матери и поручил Сицилии передать графине, когда он уедет венчаться.

В этом письме он рассказывал в коротких словах свою встречу с Готфридом, говорил о подозрении в сообщничестве, которое было внушено Веренфельсу тем обстоятельством, что он слышал мольбу графини к сыну хранить молчание, и, наконец, сообщал, какое удовлетворение Готфрид потребовал для своей дочери. «Я не имел духа сказать тебе это устно, моя бедная, дорогая мать. Но прошу тебя, склонись перед неумолимой рукой судьбы, которая наказывает за преступное мое молчание, – я плачу теперь за наше преступление, давая дочери честное имя, которое мы отняли у ее отца. Прими же с достоинством и спокойствием неповинного несчастного человека, которого ты погубила, так как встреча с ним и с моей женой неизбежна».