Лето в гетто

«Девчонка-то сволочь, надо сказать».

– Слушай, – Исаак обмакнул кровь кончиками пальцев и, хотя Урсула запрещала, вытер их об полку, оставив развод, – ты думаешь, я тебя просто так называю Медведицей?

– Урсула по-латински значит медведь, – ответила девушка, грустно смотря на полку. – Я знаю, но это не умно, Шерлок Холмс.

– У тебя просто щиколотки толстые, как у медведя.

Урсула снова раскраснелась от гнева и сжала губы:

– Надо было скинуть тебя с балкона! – прикрикнула она, но потом успокоилась. – Напомни-ка, почему ты должен жить у меня под кроватью? – ей перехотелось смотреть Исааку в лоб и на шею, стала рассматривать волосы: «У него точно вши. Боже мой. Под кепкой целая стая сидит. Два к одному». – А ну, сними кепку.

– У меня нет вшей, – обиделся Исаак. – Если и схватил что-то, то только под кроватью под твоей. Я, кстати, не собирался там жить.

Урсула поправила ноты на пюпитре:

– Ну, так и выметывайся поскорей.

– Ты совсем не соображаешь что ли? Все, как всегда, объяснять надо, – Исаак снова стал ходить по комнате, шурша ботинками. – Если ты выдашь меня гестапо, то вас они затаскают: «Кто, откуда я?», а я еврей, Маленькая Медведица, и уж скажу, что вы меня специально прятали. И все вопросы сразу отпадают. Не важно, откуда я взялся и что мне надо. Я был в твоей квартире и на этом конец. Помнишь выпуск «Рассвета» от семнадцатого сентября? Казнь за укрывательство или содействие укрывательству евреев. Казнь за несообщение об укрывательстве евреев. Да ты ведь и сама это знала, когда опрокидывала свою подставку, – он внимательно посмотрел на перебирающую ноты Урсулу, которая казалась бесчувственной. – Хотела выпроводить меня мирно, но нет, мне много чего надо от тебя, поэтому я буду здесь, пока сам не решу уйти. Так что подумай сначала, как со мной разговаривать, а то я ведь могу сходить в Терракот, нажаловаться вашим «немчикам». Они без продыху работают. А мне уже все равно.

С мраморной маской безразличия она подошла к нему. Ни один человек не вызывал у Урсулы столько отвращения и неприязни, как этот картавый еврей. Она решила, что для нее он никогда не станет добрым, хотя бы вежливым человеком, что искать в нем хорошее бессмысленно, и что он, вероятнее всего, послан ей в наказание. Но Исаак был прав, она это понимала. Как только неправильно произнеслось слово «укрывательство», ей сразу на ум пришел случай с паном Димитровским, которого расстреляли во дворе дома вместе с еврейской семьей, сидевшей у него в подвале, и соседями, которые «не могли не знать об этом».

– Как вообще на свет могло родиться такое мерзкое и хамоватое существо, как ты, – сказала девушка Исааку прямо в глаза. – Я бы с радостью убила тебя прямо здесь, но мертвый жид вызовет больше проблем, чем живой. Ты самый ничтожный человек из всех, кого я знаю…

– Маму, папу, Войтека, – говорил Исаак неприятным полушепотом, стянув кепку и прижав ее к груди, – вызовут в гестапо и расстреляют. Не надо меня обижать.

Урсула отвернулась, снова сверкнув платьем и скрестив руки:

– Шантажист и свинья.

– Я могу сказать тебе свои условия, если хочешь, – он произнес это примирительно и, не дожидаясь разрешения, продолжил. – Мне нужно, на самом деле, не очень много.

Обсуждать обоюдные обязанности решили за столом на кухне. Исаак ел конфеты из вазочки, Урсула считала злотые, которые он просил в обмен на молчание. Первая ставка была двадцать злотых в неделю, затем снизилась до пятнадцати, но к которым добавлялось пребывание в квартире на время комендантского часа, который в Большом гетто начинался позже, чем в Малом, еще чуть позже до десяти и окончательно. По словесному договору Исаак получал еду со стола Каминских, проживание с ночи до рассвета и по пять злотых каждые три дня:

– Ты же понимаешь, что документы стоят несколько тысяч? – спрашивал Исаак, жуя яблоко. – После двадцать пятого июня, говорили, подняли. Около четырех теперь стоят, и те с плохой печатью. Квадратная синяя печать, – он задумчиво встал из-за стола, повернул к себе лист с расчетами Урсулы. – Со всей ситуации и тебя я имею… десять злотых ровно, без грошей, но с привилегиями в неделю. Тогда, получается, для того, чтобы купить дешевские документы, я должен как-то прожить с тобой… Черт побери! Четыреста недель!

– Кошмар какой, – Урсула наклонилась и посмотрела на цифры. – Нет, не вздумай. Надо что-то еще придумать, подожди… Но ты же можешь заработать хотя бы еще двадцать злотых. Итого, получается… Считай, считай!

– Сто тридцать три и три… Тут ни тебе, ни мне, а, значит, мне. Тогда сто тридцать четыре. И этого много, – Исаак пожал плечами и сел обратно. – Плати больше, что уж говорить…

– Я не могу платить больше. Сам думай. Торгуйся, воруй. И не вздумай у нас. А для начала вообще выйди отсюда и не убейся. Кстати, – девушка взяла лист, карандаш и начала рисовать схему чего-то, – ты мне будешь нужен для одного дела.

На бумаге схема пресловутого Малого гетто. Исаак (все по тому же договору) обязан был раз в два дня навещать там Тадеуша Мицкевича и передавать собранную Урсулой посылку с едой. Но для начала необходимо было найти самого Тадеуша в одном из десятков работрядов или хотя бы точное свидетельство о том, что он погиб: «Учти, я узнаю, если ты соврешь или сожрешь хоть что-нибудь». На требование о дополнительной плате за сложность поиска, Урсула отвечала однозначным отказом.

– Ухажер твой?– снова принявшись за яблоко, усмехнулся Исаак. – Или ты его ухажерка? Это важно.

– Ни то, ни другое. Мы выросли вместе, соседи.

Он, перестав жевать, мрачно и внушительно посмотрел в ее глаза. Урсула даже стушевалась, не понимая, что плохого она сказала, раз Исаак вдруг так переменился:

– Значит, и то, и другое, – сказал он тихо. – Что ж, бойся поклонников.

Шторы все также лежали на балконе. Девушка боролась с ними, пытаясь выправить и повесить, слабо ожидая помощи от Исаака, но тот оставался в комнате и держал одной рукой кусок, волочившийся по полу, чтобы самому не запнуться. Он снова ел и на просьбы девушки прекратить лишь отвечал: «Боюсь цинги». Кусок становился короче, держать его уже не приходилось, и Исаак начал ходить по комнате, точно не в силах ею налюбоваться.

«Простота – хорошая штука».

Обычная квадратная комнатка Урсулы не напоминала такую же в квартире Вацлава. Она не была холодной и «казенной», и, хотя не располагала особым вкусом, имела какое-то чисто девичье очарование. Кровать, заправленная без складочки, с двумя цветными подушками, пахнущими свежим бельем и чем-то сладким. «А под ней пыль, показушница». Книжный шкаф, слишком массивный для общей легкости обстановки, а в углу огромный кукольный дом. Самодельный, четырехэтажный, выполненный аккуратно, но некрасиво, с открывающейся крышей.

«Видимо, сколотил отец. Ты такая меланхоличная, Маленькая Медведица».

Исаак приподнял крышу домика и тут же отпустил, дернув носом от запаха роз, вылетевшего прямо ему в лицо. Разозлившись, он опрокинул с четвертого этажа марионетку, но посмотрев на Урсулу, отчаянно сражающуюся со шторами, поставил на место. Снова вспомнил Вацлава, хотя хотел забыть. Неизвестно зачем накинулись воспоминания о Саре и Норе: «Вот всегда так: вспомнишь одно, за него сразу норовит зацепиться другое. И обязательно добить надо, – Исаак потер нос, но розовый аромат и не думал уходить. – Норочка, Сара… Целую вечность не видел».

Кто-то говорил, что их увезли в трудовой лагерь еще весной. Кто-то, что расстреляли рядом с Холмами. Он не мог знать точно, потому что с самого начала оккупации был в работряде, но верил, что сестер выселили из квартиры и увезли в вагонах для скота именно в лагерь. Про Холмы он подумал, что это было бы нерационально и просто, и больше к вопросу про них не возвращался. «Слухам не верят. Они могут быть все еще дома»,– так успокаивал себя Исаак раньше, а сейчас тяжелое чувство в груди спрашивало: «Так почему ты сразу не пошел домой?»

И ему приходилось переставать думать о судьбе сестер совсем, ибо он не хотел их зря хоронить.

Он очень боялся за двойняшку-Нору, ведь никто, кроме нее, не мог так наплевательски относиться к жизни и ждать конца войны. Это не оптимизм, а неприспособленность. Как будто того, что случилось с мамой, не хватило, чтобы до конца поверить в человеческую жестокость и перестать надеяться на благополучный исход.

Сара другая. Ей двадцать один год, профиль Марлен Дитрих. Она слишком любит себя, и сейчас это очень хорошо. Саркастический, незаурядный ум обязательно найдет применение ее красоте и таланту. Исаак надеялся, что именно самая старшая из оставшихся Розенфельдов спасет самого доброго среди них.

– А можно вынести этот дом к чертям отсюда?

Сумерки наступили на Кенцав неожиданно и тревожно. Прошел с топотом взвод, потом окрикнули кого-то. Улица порозовела, совершенно избавившись от прохожих. Наверху Вайсберги (которые, впрочем, являлись Вайсманами) крутили радио, создавая пародию на домашний уют и спокойствие. Но ни Исаак, ни Урсула не оценили его. Оба устали ругаться и сидели по разным углам комнаты, молча занимаясь каждый своим делом. Девушка, делая вид, что ей крайне неприятно, заканчивала вышивать звезду на новой повязке для Исаака, который сидел и читал, опершись спиной на стенку, а ногами на шкаф, в том месте, где раньше стоял кукольный домик. Он смотрел в книгу, ничего не понимая, и думая только, как поскорее унять противное чувство в груди и в боку.

– Слушай, Ворона, – любуясь почти законченной звездой, вдруг произнесла Урсула, – а что ты будешь делать, когда меня не будет дома? Если я уйду к подругам ночевать или, в конце концов, уеду учиться? Рассчитывай, что сможешь жить здесь лишь до осени. Дальше все.

– Я подумаю. Ну, у тебя же нет подруг? – Исаак поднял глаза на девушку, которая сжала губы и не ответила. – Думаешь, я хочу здесь находиться? – он захлопнул книгу и выбрался из-за угла. – Ты не самая лучшая соседка, да и в углу у тебя воняет. Я и протяну лишь это лето.

Урсула хмыкнула, перекусила нитку и кинула в него готовой повязкой со Звездой Давида:

– Главное, чтоб не подстрелили, верно?

С прежним отвращением Исаак присел и поднял ее, не сводя глаз с девушки, которая «опять что-то строила из себя». Ничего не сказав, он спрятал подарок во внутренний карман пиджака, на что девушка лишь не по-доброму улыбнулась.

Худая и красивая. Такая была Урсула Каминска, а в розовом свете, пропускаемом через шторы, казавшаяся совсем невероятной. Исаак допускал лишь первое, ведь красивой для него она быть ни в коем случае не могла. Тогда он решил: «Худая и слишком много о себе думающая».

Все в ней «слишком». Слишком светлые волосы, слишком светлая кожа, слишком высокомерный взгляд.

Слишком шаткое положение Исаака, слишком тесный угол, где он должен спать.

Слишком много людей, желающих ему смерти. Слишком жестокая война.

К ночи родители не вернулись, но Урсула не боялась за них. Отец, главный инженер Кенцава и невольный разработчик стены гетто, оставался нужным немецкому командованию хотя бы до окончания строительства. А оно постоянно прерывалось – стену то и дело подрывали.

Мама была ни при чем, а Багужинские тем более. Еще родители работали очень тихо и аккуратно, поэтому, как думала девушка, вопрос разрешится положительно. Больше всего она боялась момента, когда ей нужно будет переодеться перед еврейской Вороной, чтобы лечь спать. Урсула не хотела этого делать до последнего, но выхода не было.

Подумала, что дело решает скорость. Развернула Исаака лицом к балкону, отошла и вздохнула. Переступила с ноги на ногу. Неловко цепляясь пальцами, хрустя тканью, пыхтя, расстегнула пуговицы и скрестила руки, чтобы снять платье, и услышала хохот. Смеялся ненавидимый картавый тенор.

«Смотрит!»