Театр Жизни

И в этой ситуации герой Виктора Добросоцкого получает вторую «повестку», и хотя выглядит она как простая стофранковая купюра, важно не это, важно – кто ее вручил.

Сам носитель «говорящей» фамилии Добросоцкий и своим героям дает «говорящие» имена и фамилии. Поэтому перед Северовым возникает не просто девушка: к нему обращается Вера. Задолго до того, как стать его Верой, она становится его верой в жизнь, последним, что его связывает с этой жизнью, но связывает настолько крепко, что перерубить эту связь не в силах ни нанятые убийцы, ни специально подготовленные агенты спецслужб.

Здесь, хранимый и вдохновляемый Верой, бывший боец ГРУ Сергей Северов и вступает в последнюю свою схватку – даже не за собственную биологическую жизнь, а за жизнь в единственном осмысленном значении этого слова. И если внешние силы, вставшие на его пути, благодаря тренированному телу и тренированному уму разведчика, удается достаточно безболезненно вывести из игры, то схватка с самим собой, прежним, уже до неразличимости стершимся от ежедневной лжи, разврата, бессмыслицы жизни – схватка с самим собой оказывается самой беспощадной. И в этой схватке Сергей получает позывной «Надежда». Он не одинок в своей борьбе – тот, кто решительно двинулся навстречу сказке, не будет оставлен без помощи. Поэтому вместе с Верой в его жизнь приходит забытое в бетонных джунглях мегаполиса, утраченное, казалось бы, навсегда чувство гармонии – гармонии с природой, с самим собой, с движением собственной судьбы.

Оно не приходит внезапно, гармонии терпеливо и ласково обучает Северова прабабушка Веры, когда, раненый и едва живой, обдираясь о собственное прошлое и настоящее, Сергей словно бы проваливается в лесную сказку, где цветы радуются человеку, а звери внимают человечьему слову. Здесь, во врачующей темноте лесной пущи, совершается таинство исцеления – телесного и духовного…

Сюжет «Белого лебедя» таит в себе детективную напряженность, пересказывать и даже намекать на многочисленные его перипетии не считаю нужным, но, думаю, не будет большим преступлением перед автором и читателем сказать, что человек, который еще совсем недавно всерьез даже не задавался вопросом: зачем он живет на этом свете? – этот же самый человек, получив позывной «Надежда», спустя всего сто страниц повествования и девять решающих месяцев собственной судьбы, будет пеленать своими огрубелыми руками маленькую Любовь, открывая в ней и в своей Вере все новые и новые, бесконечные смыслы.

Собственно, на этом можно было бы и завершить наш небольшой разговор о романе Виктора Добросоцкого «Белый лебедь», если бы не одно но. Автору показалось недостаточным наполнить собственное произведение философскими и смыслообразующими контекстами. В какой-то момент в нем шевельнулось хорошо знакомое для романтической традиции нашей культуры недоверие к логическому, рациональному… И он ввел в ткань повествования то, что я для себя назвал «лирическими навершиями» его прозы. Прием, кстати, очень характерный для традиции русского символизма (например, у Андрея Белого). Как бы опасаясь, что рациональное не сможет в полной мере передать чуда человеческой судьбы (а Сергей Северов здесь взят как обобщенный образ человека нашего времени) – Добросоцкий добавил в самые драматичные эпизоды повествования предельно ритмизованные отрывки – в которых как бы мелькает, как бы отражается то, что образцовым языком прозы передать невозможно: мерцание смыслов.

В какую-то уже вовсе родовую прапамять отправляет нас автор, взбираясь наверх по корням русских слов в своих лирических навершиях. И это отнюдь не спонтанно возникшее ухищрение – у Добросоцкого есть целая книга, собравшая такие малые поэтические формы: «Фаятония». Потому как сами эти малые лирические отрывки получили у него обозначение «Фая» – от испанского праздника огня. Огонь, вспышка, мерцание смыслов. В нашем случае, в романе «Белый лебедь», эти лирические навершия венчают самые важные главы романа и дают дополнительный объем произведению, в том числе и смысловой.

Папа Ганс и другие

Завершают книгу, как уже и отмечалось, рассказы. В рассказах более отчетливо проступает образ самого автора. Разумеется, Виктор Добросоцкий сохраняет известную дистанцию между собой и своим «лирическим героем», однако здесь мы видим гораздо более утонченную линейку инструментов повествования. Создается ощущение, что автор, устав от сдержанности «большого стиля», присущего роману, наконец-то вырывается на лирический простор малых прозаических форм, где возможны и ирония по отношению к героям, и даже самоирония; где есть возможность сказать интонацией гораздо больше, чем логически выверенными сюжетными ходами.

Мне кажется, что среди рассказов Добросоцкого особое место занимает рассказ «Папа Ганс». Название, прямо скажем, провокационное. Еще более провокационным оно становится, когда мы узнаём, что герой рассказа, старенький Ганс, и вправду когда-то воевал на Восточном фронте. Для русских – тема, безусловно, больная. И это неудивительно для народа, заплатившего цену в 27 миллионов жизней за Победу над фашизмом.

К тому же в последние десятилетия мы уже неоднократно становились свидетелями «переписывания истории», когда нацистских извергов и убийц пытались объявить чуть ли не «спасителями Европы от большевизма».

Поэтому читать рассказ с таким названием начинаешь с пристрастием. И чувствуешь, как понемногу «отпускает», как начинаешь погружаться в мягкую, почти семейную (не случайно же – Папа Ганс) атмосферу этой удивительной человеческой истории. И нам открываются перипетии судьбы этого странного старичка, который в молодости служил заправщиком самолетов в люфтваффе, попал в плен и навсегда сохранил благодарность русской докторше, пожалевшей худенького болезного паренька и отпустившей его восвояси. И тот ужас, который встретил его на родине, то, до чего Германию довел фашизм. И то, как он спустя много лет в свою очередь практически усыновляет русского юношу и пытается помочь ему и новой России, оказавшейся у разбитого корыта после перестройки и развала Советского Союза.

В этой тихой истории с еще более тихой концовкой на самом деле есть что-то оглушающее – чего не достичь криками, надрывом и другими нарочитыми приемами. Какое-то чудо «очеловечивания» совершается здесь, что-то сокровенное из общих всем земнородным глубин рождения и смерти открывается нам и возвращает чувство такой хрупкой сегодня человеческой общности. Чуть не сказал – христианской…

И об этом – хотелось бы поподробнее. Виктор Добросоцкий нигде сознательно не высказывается на тему веры и ее постулатов, но его герои ищут – ищут ответы на последние вопросы, они делают это как бы на ощупь – самими своими жизнями, – мучительно нащупывая контуры добра в этом мире. И автор не навязывает им никаких выводов. Вполне возможно, они сами и сделают эти выводы, но это будет – уже в других книгах.

Однако и в этой книге есть рассказ, о котором нельзя промолчать. Потому что он возвращает нас к началу нашего разговора о прозе Виктора Добросоцкого: откуда автор берет силы работать и не отчаиваться в сложнейшем, напряженном, не очень-то (признаем это) и нужном современному миру – смысловом поле добра?

На этот вопрос отвечает героиня рассказа «Миллионерша», киргизская женщина, после случившегося с ней чуда принявшая православие:

«Ваш Бог – самый лучший!» – заканчивает свой рассказ она.

Что ж, подводит итог автор: теперь это наш общий Бог.

Не обязательно принимать это на веру – просто стучитесь, ищите добра, и вы никогда не останетесь в темноте…

Секретарь Союза писателей России

Алексей Шорохов

Театр Жизни

Авантюрный роман

Предисловие

Я решил написать этот роман, вспомнив историю об искусном мошеннике, выманившем у меня много денег. Все эти годы я не жалел о своей финансовой утрате, но часто возвращался к переосмыслению мира обмана и самообмана и нашей роли в этом Театре Жизни.

Герои романа не вымышлены. Они живут рядом с нами и часто не привлекают нашего внимания, поглощённого гонкой за успехом и благами под покровительством падшего ангела потребления. Мы часто не замечаем жизненные знаки, подменяем духовные ценности мишурой суеты, не замечаем свое счастье и желанную любовь, скромно притаившуюся около ржавого замка нашего преступного безразличия.

Созерцание жизни – сложная задача для современной цифровой эпохи, погони за мифическим цифровым счастьем и лайками, иллюзорно скрывающими наше душевное одиночество.

Герои романа искренне верят в правоту и обоснованность своих жизненных установок. Столкновение мировоззрений делает кого-то прозорливыми и счастливыми, а кого-то ослепшими от обмана, злобы и зависти.

Как правило, оценки автора редко совпадают с мнением читателей, но я призываю вас быть снисходительными к моим героям, ведь они стараются вместе с вами разобраться в хитросплетениях Театра Жизни, в котором каждый из нас исполняет Роль, уготовленную нам Господом при рождении, подсвеченную софитами наших Помыслов, Божьих промыслов и неиссякаемым трудом наших душ, ежечасно борющихся с леностью за право добиться своего человеческого счастья.

Глава 1

Хмель сопровождает человека всю жизнь.

Хмель уводит от реальности,

Реальности, которой не существует.

Хмель возбуждает фантазии.

Хмель окрыляет надеждами.

Хмель – это счастье для сильных.

Хмель – это ловушка для слабых.

Уроки актерского мастерства вводили Степана в депрессию. Руководитель актерского курса – профессор Карп Иванович Прибухайло, и Степан был уверен в этом, недолюбливал своего ученика за длинный и острый язык. Кроме того, антипатию к нашему герою вызывали его постоянные нарушения незыблемых канонов служению Его Величеству Театру, которые составили великие божества режиссуры Константин Сергеевич Станиславский и Владимир Иванович Немирович-Данченко.

С невольной и ехидной подачи именно Степана к наставнику прилипла кличка «профессор Бухайло», что совершенно очевидно простить своему ученику Карп Иванович никак не мог. Степан знал причину едких фраз профессора в свой адрес, но старался не обращать на них внимание. «Если у старика плохо с самоиронией и юмором, то это проблема его комплексов, но не моя», – думал Степан. Скажем сразу, наш герой считал себя будущим гением сцены, что вызывало в его душе постоянный зуд бунтарства против педагогов, а порой и вызывающе показного злобного сарказма к окружающим его людям. Степан знал, что его сарказм – своего рода защитная реакция. По правде сказать, чувство протеста против наставничества зародилось в нем давно, еще в начальной школе, когда мать постоянно ставила соседа по квартире Димку ему в пример. Степан страдал от ущемленного самолюбия и открыто ненавидел соседа и в душе клялся себе, что докажет маме и миру свою исключительность и избранность на земле. Позже, когда Степан стал студентом, отец как-то сказал Степану, когда они откровенничали по душам: «Сынок, не переживай! Все наши комплексы и страхи родом из детства, и расстаться с ними крайне сложно, но, возможно, тебе повезет встретить мудрую женщину, любовь которой наполнит твою душу особой силой счастья, растворяющей шлаки детских переживаний». Эти слова отца запали в душу молодого человека, и время от времени он стал в фантазиях представлять женщину, которая подарит ему любовь и сделает его счастливым. Отец многое пытался изменить во внутреннем мире сына, пытаясь своими установками укрепить жизненный фундамент, оберегающий его от скольжения по зыбким тропинкам судьбы.

– Только в поисках счастья для других, сынок, ты сможешь найти и свое счастье, – говорил отец, видя замкнутость сына. Степан улыбался на эти старомодные умности и отвечал: «Только из любви к себе родному, папа, рождаются настоящая сила и успех в современной жизни».

А пока, учась в Ярославском театральном институте, Степан старался стать лидером среди студентов, но ему мешала скрытность, замкнутая манера поведения, не вызывавшая к нему симпатию среди однокурсников и педагогов. Исключением был школьный друг Алексей Скриванов. Он в отличие от Степана всю школьную жизнь страстно бредил актерством, отдавая все свободное время школьному театру. Степан же мечтал стать то летчиком, то президентом страны и покоиться на Красной площади среди знаменитостей, то отправиться в безвозвратную экспедицию обживать Марс. Главное, что объединяло все его мечты, так это желание прославиться на весь мир. Мать не вмешивалась в его выбор жизненного пути. Она сохранила родовые заветы, которые в непростые для сына времена доставала из «сумки мудрости» и произносила немножко отрешенным голосом, льющимся мелодично из опыта прошлых поколений: «Беспокойство смотрит вокруг, страх смотрит назад, вера смотрит вверх, вина смотрит вниз, а счастье, сынок, смотрит вперед. Жизненный успех сопутствует только тому, кто занимается самозабвенно любимым делом. Ищи себя, сынок, и ничего не бойся!»

Когда друзья окончили школу, Алексей попросил Степана приколоться – поддержать его при поступлении в театральный институт. Наш герой к этому времени так и не определился в выборе вуза и своего будущего и, чтобы выполнить долг дружбы, подал вместе с Алексеем документы в театральный институт. По иронии судьбы Степан, прочитав басню Крылова «Подагра и паук», выбил слезу у председателя приемной комиссии Карпа Ивановича Прибухайло, как оказалось, страдающего многие годы подагрой. Так наш герой с формулировкой «за особый талант» сразу после первого тура, без дальнейших испытаний, был зачислен на актерский курс мэтра Прибухайло. Другу Алексею же пришлось с трудом продираться сквозь трехэтапный частокол конкурсного отбора.

После зачисления друзей в институт Алексей растрогался на вечеринке по случаю обмывания студенческих билетов, обнял друга и произнес с восхищением и почти незаметной легкой ноткой зависти: «Ну красавчик, с первого тура в десятку! Следующий шаг это – Голливуд. Горжусь тобой!»

К слову, наш герой не был красавчиком, но по-мужски был вполне привлекателен, обладая высоким ростом и атлетически сложенной фигурой. Открытая улыбка ровного ряда жемчужно-белых зубов, творчески взъерошенные упрямые черные блестящие волосы выдавали в нем подлинно творческую натуру. Миндалевидные карие с бархатинкой глаза в минуты внутренней раскрепощенности блестели светом какой-то подкупающей детской наивности, который просачивался откуда-то из глубин еще не повзрослевшей души. Но через мгновение очарование наивности могло исчезнуть, и глаза без какой-либо видимой причины застилались матовой завесой равнодушия и создавали неприятную дистанцию для какого-либо дальнейшего общения. Именно в эти моменты Степан терял всякий контроль над собой и его язык начинал с легкостью источать незаслуженные язвительные колкости в адрес окружающих, изумленных этими метаморфозами его настроения. Кроме ярких изменчивых глаз на лице выделялся большой орлиный нос, который не портил привлекательность его внешности, а скорее указывал на внутреннюю силу характера нашего героя. А характером он не сошелся со своим наставником с первых минут общения.

Карп Иванович работал в институте больше двадцати лет. Ему было около шестидесяти пяти лет от роду, и, будучи представителем знаменитой актерской династии, он был известный человек в Ярославле. Карп Иванович источал всем своим аристократическим видом утонченные манеры поведения давно ушедших времен, когда говорили на правильном русском языке, были галантны с женщинами, соблюдали дистанцию достоинства с мужчинами и оставались снисходительно справедливы с учениками. Он презрительно относился к деньгам и наживе и разрешал студентам подрабатывать дворниками, механиками сцены, костюмерами, рабочими, наконец даже в театральной массовке, но опять же только в родном Ярославском театре. Исключения, правда, бывали, когда Карпа Ивановича просили лично ректор или уважаемые им персоны из среды властных или творческих элит отпустить «блатного» студента для съемок в сериале в Москве. К счастью, эти случаи были крайне редки и в институте не афишировались. Настоящей удачей для рядового студента было подловить похмельный синдром у профессора и невзначай без всяких просьб подарить наставнику бутылку холодного шампанского, тем самым спасти педагога от изнуряющей головной боли. В этих редких случаях Карп Иванович, принимая шипучее лекарство, очень смущался и шепотом говорил студенту: «Доброта твоя, без сомнения, требует вознаграждения, и я не могу пройти мимо и опошлить себя неблагодарностью. Не осуждайте людей. У каждого человека есть свои проблемы, но разница среди людей в том, как мы эти проблемы решаем». Студент, играя неловкость и смущение, протягивал на визу мэтру заявление, и тот с чувством собственного достоинства подписывал не глядя свое согласие на актерскую практику вне театра, демонстративно отложив свои очки в сторону. Наряду с педагогической деятельностью Карп Иванович иногда играл главные роли в Ярославском драматическом театре имени Волкова. Рост у него был совсем маленький, а черты лица мелкие, что лишило его в жизни амплуа героя-любовника, играл Карп Иванович в театре мошенников, скряг, подлецов, слуг и неудачников, хотя в жизни был добрым, милым и очень влюбчивым в женский пол кавалером. Может быть, частично от этой своей дисгармонии между духовной натурой и театральным амплуа он частенько приходил в институт на занятия актерского мастерства с ярким водочным запашком, оставшимся от буйной творческой, а может, и романтической ночи. Несмотря на неказистую мужскую фактуру, своими комплиментами, щедростью и благородством он был способен покорить даже многоопытных красавиц. В такие дни, усталый от бессонницы и романтики, свою лекцию Карп Иванович всегда начинал пафосной речью с непременным заимствованием строк бессмертной поэзии Пьера де Ронсара, которые Карп Иванович по умолчанию выдавал за свои размышления:

– Друзья мои! Весь мир театр – мы все актеры поневоле, / Всесильная Судьба распределяет роли, / И небеса следят за нашею игрой! Запомните, друзья мои – бездари и лентяи! Вы рабы профессии! Актер может стать великим проповедником добра только будучи аскетом в жизни, образцом нравственности, погружённым всем своим существом в атмосферу творчества! Театр ваш дом и святая церковь.

Если я узнаю, что кто-то занимается под кровом нашей обители обезьяньим бизнесом – подрабатывает на корпоративах или в кино, – отчислю в одну минуту без предупреждения!

Далее шел спич, посвященный Степану:

– Кстати, умники, не знающие русского языка и глумящиеся над моей великой русской фамилией, запомните, как Отче Наш, что слово «бухать» это героическое русское слово! Прислушайтесь к мелодике слова… бу-хать… – пропевал нарочито театрально-восторженно басом наставник. – В этом слове слышится звонкая удаль былинных героев, поющих старинную балладу. Бухали орудия! Прислушайтесь: бух-бух-бух! – голос Карпа Ивановича наполнялся героическим пафосом. – Это ядра наших пушек летят в стан врага. Мои прадеды были артиллеристами и воевали за Россию. Кстати, для остряков, дающих язвительные прозвища своим педагогам, смею напомнить: расхожее выражение «нельзя так бухать при посторонних» никакого отношения к пьянке не имеет, а наполнено величественным смыслом – «нельзя необдуманно говорить то, что не следует». Примите это к сведению и впредь не бухайте в мой адрес за глаза скверности. Это неприлично для людей, творящих искусство.

Последнюю фразу профессор неизменно сопровождал презрительным взором в сторону нашего героя, что вызывало язвительные улыбки не симпатизирующих Степану сокурсников.