Время красного дракона

За окном желтелась миражно наркотическая луна. Аркадий Иванович подкрался к двери, приоткрыл ее, выглянул в коридор. Там никого не было. Кто же стучал? В палате густилась духота, запахи лекарства и бинтов. Он подошел к окну, взялся за створки, распахнул их, облокотился о подоконник. И зажмурился от хмельного ощущения прохлады, тающей свежести, ранней весны. А когда вновь открыл глаза, обомлел… Прямо вплотную к окну, к подоконнику, прижималось корыто, в котором сидела Фроська. Она приложила палец к губам: мол, тише! И полезла в окно. Порошин помог ей перелезть через подоконник и начал обнимать ее, целовать, приговаривая шепотом:

– Фроська, я тебя люблю. А ты меня любишь?

– Люблю.

– Тогда снимай штаны.

– На мне панталоны царицы.

– Зачем же ты их напялила?

– Штоб тебя соблазнить.

– Ох и дура ты, Фроська.

– Умная была бы, не влюбилась бы в тебя.

– Торопись, Фрося, у тебя есть соперница.

– Верочка?

– Какая Верочка?

– Верочка Телегина, которая пельмени тебе принесла.

– Не знаю никакой Верочки. Никто мне пельменей не приносил. Твоя соперница – Партина Ухватова.

– Аркаша, я до полной нагишности разболокаюсь, для соблазнения…

Такой уж получилась у них первая медовая ночь. Они прообнимались, прошептались до первых петухов. И только перед рассветом нечаянно уснули. Дежурная медсестра застала их спящими в обнимку на одноместной кровати, закричала, позвала врача. Прибежали и больные из других палат.

– Вы как сюда попали, девушка? – пробурчал доктор, протирая то свои заспанные глаза, то очки.

– Через окно, – показала признательно Фроська.

Медсестра свесилась грудью через подоконник, глянула по сторонам, вверх, осмотрела сквер:

– Лестницы нет.

– Я на корыте прилетела, – продолжала давать показания нарушительница покоя и режима больницы.

Врач тоже выглянул в окно: высоко, третий этаж. Но можно ведь опуститься на веревке с крыши.

– Зачем рисковали, девушка? Вы могли разбиться. Эх, зелено-молодо!

– Я прилетела на корыте, – оправдывалась Фроська.

– Можно и корыто спустить с крыши на веревках, голь на выдумки хитра.

Старичок из соседней палаты возмущался:

– Ну и молодежь пошла! Для чего мы революцию делали? Полная деградация, зарубежное влияние, буржуазная безнравственность!

Раздавались и другие выкрики:

– А его в отдельной палате поместили!

– Оторвался от народа.

– Он и в столовую не ходит, брезгует супом, сваренным для рабочего класса и больных ударников.

– Книжки читает, глядишь – и наденет шляпу, очки…

– Трусы-то, шлюха, подбери! Разостлала их, вишь, на полу, быко политическу карту мира.

Медсестра выговаривала Порошину:

– Мы вас за серьезное начальство принимали, за руководство ответственное из НКВД. А вы кем оказались?

Порошин молчал. А больные из других палат все так же толпились у дверей, хихикали мерзко.

– О безобразии мы сообщим по месту службы, работы, – подвел итоги дежурный врач.

Кончилось все тем, что Фроську выпроводили, сунув ей в руки панталоны императрицы. А к обеду и Аркадия Ивановича выписали из больницы за грубое нарушение режима. Гейнеман и Трубочист ухохотались до слез, слушая серьезный рассказ Порошина о своем несчастье. О чрезвычайном происшествии стало известно и в горкоме партии. Новый секретарь Рафаэль Хитаров отшутился:

– Любовь неподсудна!

Предложение об увольнении горкомовской буфетчицы за моральное разложение он отклонил. Мол, на качество приготовления пищи это не повлияет. В НКВД недостойное поведение Порошина обсудили на объединенном собрании коммунистов и комсомольцев. Младшие лейтенанты Бурдин, Двойников, Степанов потребовали изгнания развратника из органов милиции. Пушков и Груздев сказали, что можно обойтись строгим выговором. Придорогин посоветовал ограничиться выговором без занесения в учетную карточку. Мнение начальства – закон для подчиненного. На этом и определились. На Порошина после этого посыпались доносы. Был сигнал, будто он совратил, кроме горкомовской буфетчицы, еще двух девушек: Партину Ухватову и какую-то Верочку Телегину, а также развратничал со своими осведомительницами – Жулешковой и Лещинской…

Придорогину нравился Порошин. Начальник НКВД отправил его на полгода в командировку, чтобы утихли страсти. По запросу во Владивостоке требовались опытные и не очень примелькавшиеся оперативники. Контрабандисты там наладили вывоз золота в зарубежье. Из Москвы в Челябинск поступило распоряжение: выделить в помощь дальневосточникам двух лучших сыщиков. Сбагривая Порошина, хитрый Придорогин надеялся прихлестнуть за Фроськой, склонить ее к сожительству. Глаз у него лег на девку. А своя жена осточертела – мослатая, лицо лошадиное, скандальная, противная. Не баба, а коровья смерть. Поэтому и мысли копошились такие:

– Зачем я женился на этой чувырле? А горкомовская буфетчица оказалась штучкой! Невинную девицу разыгрывала… А в страсти на третий этаж вскарабкалась! Загляну-ка я к ней как-нибудь вечером в хату – с подарками, с бутылкой вина.

Цветь двенадцатая

Федор Иванович Голубицкий – начальник обжимного цеха – был членом горкома партии, поэтому изредка выполнял партийные поручения. Новый секретарь окружкома Рафаэль Хитаров попросил его разобраться с письмом секретаря партийной организации автопарка – Маркина. Правда, письмо было адресовано не горкому партии, а НКВД. Парторг Маркин сообщал, что начальник автохозяйства бывший эсер Андрей Иванович Сулимов является врагом народа, группирует вокруг себя махновцев, готовит антисоветское восстание. Начальник НКВД направил письмо Маркина в горком партии не просто так… Придорогину хотелось испытать новоявленного партийного лидера – Хитарова. Как он среагирует? Какие примет меры? Неужели, как и Ломинадзе, Завенягин, будет прикрывать и защищать тех, кого надо арестовывать без раздумья?

Рафаэль Хитаров был личностью известной в стране и даже знаменитой. Ему, армянину, пришлось бежать в годы Гражданской войны от грузинских меньшевиков в Германию. Там он участвовал в революционном движении шахтеров. Позднее Хитаров работал в КИМе, направлялся в Китай, перед приездом в Магнитку возглавлял партийную организацию Кузнецка. Рафаэль Мовсесович знал несколько иностранных языков, был блистательным оратором, обладал даром журналиста, литератора. Вся иностранная диаспора в Магнитке, коммунисты Германии, Польши, Бельгии, Франции, хорошо знали Хитарова. А их, коммунистов-иностранцев, в это время загоняли в концлагеря сотнями и тысячами, подозревая в шпионаже и вредительстве. Хитаров свалился, как спаситель с неба. Он приглашал Придорогина в горком и требовал:

– Немедленно освободите Курта, он настоящий коммунист, я знаю его по Руру. Ручаюсь за него!

Освободите – Курта, Мишеля, Вильгельма, Фридриха, Христофора! Господи! Придорогин и сам понимал, что все эти Мишели и Христофоры – не шпионы. Но кого брать вместо них? Петровых, Ивановых, Кузнецовых? Нет, Ломинадзе был гораздо лучше. Он не осмеливался звонить Ягоде. А этот нахальный армяшка вообще распоясался: кричит в телефонную трубку на всю страну, обвиняя НКВД. Придорогин лично слышал:

– Генрих, привет! Помоги по дружбе. У тебя тут начальник НКВД – дурак! Он арестовывает испытанных коммунистов!

Ягода отвечал уклончиво, но иногда принимал сторону Хитарова. И приходилось освобождать этих инострашек – Куртов и Фридрихов, а вместо них брать Сидоровых и Ахметзяновых. Хитаров не чуял основной линии партии, государства – на усиление борьбы с врагами народа.

– Спорим на две бутылки, что Хитаров сообщник вредителей, – говорил прокурор Соронин начальнику НКВД.