Не дрейфь, борода!

* * *

Октябрь. Звонок на урок. Физичка возится в подсобке. Через открытую дверь слышно, как она хлопает дверцами шкафов и шумно выдвигает ящики – сегодня лабораторная – а у нее, как всегда, ничего не готово.

На днях Маргариту Игоревну разбирали на педсовете. Требовали уволить, но Ник Ник заступился. Говорят, они с ней однокашники и он даже ее клеил, пока она не выскочила за комсомольского вожака. Тогда – комсомольского, а теперь – директора Православного банка. Самого большого в городе. Не хухры-мухры. Жорик считает, что дирик поэтому ее и защищает. Такой муж – находка для школы. Только фигня все это, ведь физичка с ним больше не живет. Жорик говорит, что он ее после загранкомандировки «венерой» наградил. Может, специально? Кому с такой клячей жить хочется?

– Ребята, – выползает из подсобки физичка, – нет маятника Максвелла, а электростатический задевался куда-то. В общем…

Лера тяжело вздыхает, захлопывает учебник и смотрит в потолок.

– Не волнуйтесь, Маргарита Игоревна, – успокаивает Жорик. – Бог с ними, с этими магнитами. Да и с лабораторной тоже. В другой раз.

Он лукаво подмигивает мне.

– Зато я вот что нашла, – физичка показывает облезшую, в черных проплешинах трубу на подломленных стойках. – Телескоп. Ножки изолентой подмотаем. Или болтиком прикрутим.

– Прикрутим, – с усмешкой соглашается Жорик и опять подмигивает мне. – И подмотаем, если надо.

– Тогда вечером, – физичка тычет пальцем в небо, – покажу вам Сириус.

* * *

Ноябрь. Чернильная ночь. Дождя нет, и небо все в разноцветных точках. Слева – Сириус. Справа от него созвездие Ориона. Еще правее – комета Хейла-Боппа.

Я открываю окно подсобки. Застывшими пальцами отдираю от рамы холодную кругляшку шпингалета. Лера стоит за спиной. Я чувствую, как она снисходительно улыбается. Я дергаю кругляшку вверх, но затвор, точно врос, никак не хочет поддаваться. Дергаю еще раз. И еще.

«Ну, открывайся! – шепчу я, раскачивая упрямую железяку занемевшими пальцами. – Открывайся!»

* * *

Декабрь. У нас четвертная контрольная. Лера и я написали первыми. Мы вместе ходим на подготовительные курсы в университет. После курсов я провожаю ее домой и вчера наконец поцеловал родинку над верхней губой. Первый раз.

В классе тишина.

– Следующий, – шепчет Жорик, передавая мою тетрадку по ряду. Соседний списывает у Леры.

Физичка, подперев дряблую щеку ладонью, мерно посапывает за столом. Иногда во сне она громко вздыхает, и тогда класс замирает, прислушиваясь к ее причмокиванию и глядя, как она поудобнее устраивает щеку на ладони.

До звонка мы тихонько, чтобы не разбудить, поднимаемся и, положив тетрадки на стол, бесшумно уходим из класса.

* * *

Январь. В школе холодно. Не топят. Мы у физички в подсобке. Свет выключен. В открытое окно торчит телескоп. К нему целая очередь. Физичка показывает кольца Сатурна.

Мы с Лерой забились в угол. Она дрожит, и я беру ее руку, тонкую, точно вырезанную из бумаги. Осторожно склоняюсь и дотрагиваюсь до нее, пахнущей ландышевым мылом, губами. Отогреваю дыханием. Сначала ладонь. Потом пальцы. Один за другим. Лера свободной рукой гладит мне волосы, робко и нежно, как никогда и никто не гладил до этого.

* * *

Февраль. Звонок на урок. Топот ног, хлопанье дверей, цоканье учительских каблуков. А потом – тишина. Вязкая. Необычная.

Я спокойно докуриваю у окна в туалете. Знаю, что физичка еще не пришла. На перемене к ней забежал Ник Ник и сообщил, что во дворе ее ждет муж.

– Коля, – ответила она, – пусть идет на хер.

Так и сказала: «Коля… на хер».

– Ты с ума сошла, – закудахтал дирик. – Я без сметы работаю. Кто за ремонт заплатит?

– Хорошо, – ответила она. – Выпить хочешь?

– Да ты совсем спятила! На тебя жалуются. Родители телегу накатали. Из РОНО звонили…

– Ну, как хочешь.

В окно хлюпает южная зима. Я затягиваюсь горьковатым дымком и смотрю на миндалевые деревья, мокрые, с замысловато раскоряченными, будто на японских гравюрах, ветками. Смотрю на школьный двор с мутными лужами, в которых отражается раскисшее небо. На выкрашенный корабельной краской рукоход. На баскетбольную площадку со сломанным щитом. Все кажется беспросветно холодным, и только «нью-йоркер», длинный, приземисто-широкий, на колесах без единой грязинки, разбавляет эту беспросветность. От его золотисто тонированных стекол, мягких обводов и блестящих шилдиков исходит теплое сияние. Вспоминается песенка, которую каждое утро я слышу по «Маяку»:

Над белым городом я вижу лунный свет золотой,

Я слышу шепот перламутровых волн.

Цветут пунцовые кораллы, спит жемчужный прибой.

Город счастья – давний мой сон.

Танцует море в стиле румба-pasadores.

В такт ему шуршит песок.

Мой смуглый мальчик, снова слышу я твой голос —

Ветер мне его несет.

Парамарибо, Парамарибо, Парамарибо…[2 - Песня «Парамарибо» группы «Квартал».]

Физичка выходит во двор. Тощая, в красной кофте с вытянутыми карманами, она подходит к «нью-йоркеру» и пинает его ногой.

Из машины вылезает муж. Поправляет седеющие на висках волосы и что-то ей говорит. Потом крутит пальцем у виска, тычет золотой печаткой в грязные подтеки на школьной стене, показывает на лакированный бок машины и кого-то манит оттуда.

Физичка обхватывает себя руками за плечи, словно ее знобит. Сутулится. Смотрит в сторону.

Телохранитель подает шубу, длинную, с переливающимся волнистым мехом. Я видел такую в витрине. «Цвет – виски, шкурки не тонированные, размер – 44—46. Станьте обладателем единственного в городе эталона мехового стиля!»

Муж набрасывает шубу физичке на плечи и закутывает ее, точно ребенка. Мех мягко струится до самой земли. Я думаю, училки, подглядывающие в окна, просто умирают от зависти.

Муж делает шаг назад и, склонив голову набок, довольно ухмыляется. Из жестяной коробочки достает сигариллу, коричневую, в костяном мундштуке, и нюхает ее. Телохранитель подносит зажигалку. Муж выпускает струйку дыма и кивает физичке на открытую дверь «нью-йоркера». Но она расправляет крыльями руки, и шуба, цвета виски, шелковисто-игривая, падает на мокрый асфальт. Муж на секунду застывает, а затем наотмашь бьет физичку по лицу.

Наваливается разбухшее от влаги небо, и первые капли плюхаются на ржавый подоконник.

Физичка, нелепо поджав под себя ногу, сидит на сыром асфальте. Подол платья высоко задрался. Из прорванного чулка вылезла ободранная коленка. Маргарита Игоревна смотрит вслед уплывающему «нью-йоркеру» и обтирает кровь с разбитых губ. Потом сует руку в отвислый карман кофты, достает блестящую фляжку и подносит к губам.