Переводим с итальянского

Надо на работу устраиваться, а куда? Диплома-то нет – журналист недоучившийся, практик-самоучка. Со второго курса как турнули – все по самодеятельностям – там текстик сварганить, здесь сценарий подработать, а как сборник первый вышел, в соавторстве, правда, – в союз писателей приняли. Так что можно и не работать – членский билет творческого союза в те годы служил индульгенцией, спасал от обвинения в тунеядстве. Сейчас – всем, а властям в первую очередь, – по барабану, чем ты занимаешься. Никто не спросит, если в милицию не попадешь.

Пока постигал нелегкое писательское ремесло – и то сказать, нашел, чем заниматься! – ушлые ребята, вчерашние комсомольцы, вокруг активно так шустрили, из воздуха делали деньги, и пока ты корячился, они уже на иномарки пересели. Когда же, наконец, прорвало, то оказалось, что со своими, клянусь, не самыми плохими стихами, снова опоздал. Только уразумел, как именно необходимо, освоил, вошел, можно сказать, в профессию – поздно и никому не нужно!

И личная жизнь дала трещину. Квартиру на Пархоменко, в которую они с Валентиной вложили душу, после развода пришлось разменять. Сейчас бы тысяч триста за нее можно выторговать – в пяти минутах от метро, которого тогда, правда, не существовало. Да и не до того было – ходил смурной, на людей натыкаясь, сплошной февраль кругом. Все бим-бом. Сменяли на две однокомнатные с доплатой – одна здесь же, в этом районе, на Якира, в комсомольском доме, другая – на Березняках, что по тем временам считалось – у черта на куличках.

Валентина почти сразу замуж выскочила за крутелика какого-то по фармацевтической части, лекарства из Польши возил. Сейчас двое взрослых детей, живут в престижном коттеджном городке на Оболони, с видом на Днепр, с другой стороны – озеро, гольф-клуб, конно-спортивная школа. Говорила – передавали общие знакомые: «Ой, девочки, я будто на свет народилась! Как кандалы с себя сбросила!». И как сейчас ее увидел: в халатике на голое тело, на кухне что-то делает, одну ножку удобно на табуретку поставила, задорно блестят и зубы, и глаза, весело так, радостно, с ним нередко такой была, они ведь неплохо жили: «Ой, девочки!..». Аж кольнуло что-то внутри. Сколько лет прошло, а все занозой сидит первая любовь.

Ты же, как был один, как перст, так и остался. Ни кола, ни двора, ни жены, ни детей, ни дома теперь нет. Бомж по всем статьям. Все за свободу свою боялся, чтоб не потерять. «Есть высшая свобода, и мы идем за ней!».

Да, было когда-то такое. Этим четверостишием Булата они с Виталиком Сестроецким снабдили первый номер своего детища – любительского альманаха, который выпускался для студенческих строительных отрядов при штабе ССО. Даже не на краю света – за краем, на другой планете, в Кустанае, до которого добираться трое суток поездом. Был такой газетный штамп: «голубая планета Целина». Они изобразили ее в темном цвете. Так к обойме обвинений в их адрес чиновниками из штаба – кондовыми карьеристами и душителями творчества, могильщиками свободы – какими их с Виталиком считали – прибавилось одно: «Почему планета у нас голубая, а у вас – карта черная?».

Попали они в эту студенческую редакцию чисто случайно, как нередко бывает в молодые годы: кто-то отказался, не смог поехать, вышли на Виталика, тот согласился, на другую вакансию Виталик и предложил его кандидатуру. Сестроецкий – на два года старше, столкнулись в редакции студенческой многотиражки, друг друга толком не знали, потом пиво пили в одной компании в кафе на бульваре Шевченко, место тогда популярное, курили на лавочках у памятника Ленину. «Хоешь, поехали с нами?» Почему же не поехать, свои, можно сказать, ребята!

Главным у них – Вася Заяц, Василий Иванович, выпускник высшей партийной школы, которому светила солидная республиканская газета – то ли «Правда Украины», то ли «Радянка». Но ему сказали: вот тебе партийное поручение – студенческая газета, возглавь, докажи! Эх, если бы Вася знал тогда, чем все кончится, бежал бы со всех ног в противоположном направлении! И не подсказал никто… Сам-то по характеру – ужасный тугодум, нерешительный, кулема-кулемой. Всех этих Марксов-Лениных знает. Мы с Виталием тоже их проходили, да сразу после зачетов и экзаменов выбросили из головы. Вася после наших фокусов долго мыкался без работы. И ведь ночами просиживал над материалами, вчитываясь в каждое слово, на просвет вглядывался в каждый снимок и заголовок. Мы по ночам вино дудлили с девушками из местного кооперативного техникума, а он, бедняга, вычеркивал глупости из наших статей. Как-то осторожно спускались по лестнице, выпивки не хватило, а у него в кабинете свет горит. «Тихо ты! – Виталик закрыл мне рот рукой! – Не видишь, Чапай думает!»

Тот первый номер, со снимком на всю обложку уплывающего вдаль поезда в туманной дымке и строками Булата: «Есть высшая свобода, и мы идем за ней!», стал бомбой. Песни Окуджавы тогда регулярно крутили вражеские «голоса», хотя и делали оговорку, что звучат они без согласия автора, Булата исключили из партии, изгнали из союза писателей. Его с самого начала власти упорно затирали, не признавали, клеили ярлыки типа: «Вертинский для неуспевающих студентов», «сочинитель белогвардейских мелодий», «мещанские стихи и никакой музыки» и т. д. Тогда же, в начале семидесятых, когда популярность Окуджавы вышла за пределы Союза, за него взялись по-настоящему.

И здесь – они со своим журнальчиком, выпуск которого после первого номера был экстренно приостановлен, а редактор Вася Заяц истребован на ковер сначала в Киев, а потом, страшно подумать, в саму Москву! Мы с Сестроецким предложили бокал шампанского «на дорожку» и попросили захватить с собой, опустив в первый же московский почтовый ящик, небольшой пакет: «Москва, Союз писателей, Окуджаве Б.Ш.» Выполнил ли Вася нашу просьбу, дошли ли те несколько экземпляров нашего расхристанного альманаха до адресата, неизвестно. С Васей Зайцем, он же Василь Иваныч Чапаев, он же Чапай, никогда в жизни больше не виделись. С поста редактора его сняли, так что возвращаться обратно в Кустанай ему никакого смысла не было. Удивительно другое: куда он мог сгинуть? Никто из знакомых, в том числе и журналистов, у которых я интересовался, не слышал о нем никогда. И в прессе, и в жизни он больше так и не всплыл. Ну, не удивительно ли!

Дошла и до нас очередь. Поначалу все выглядело не так уж и безнадежно, тем более, как мы старались успокоить всех проверяющих, речь-то идет о досадном недоразумении. Как могли, объясняли нашему начальству из штаба студоторядов, что Окуджава – великий поэт. И очень удивлялись, что они этого не хотят понять. Мы же по молодости и наивности, на сто процентов уверенные в своей правоте, явно, как бы сейчас сказали, неадекватно оценивали ситуацию. Считали, что полемизируем с комсомольцами из штаба. На самом деле, они только озвучивали то, что им вкладывали в уста люди, всегда остающиеся за кадром. Потом в жизни мы часто спотыкались об эти же грабли, повторяли одну и ту же ошибку. И каждый раз эти люди нас обставляли, действовали скрытно, подло исподтишка, не выходя из тени на всеобщее обозрение. Мы же воевали с подставными лицами.

Собрав объяснительные, разрешили выпускать альманах дальше, правда, все материалы пришлось носить на визу комиссару (была такая должность в штабе ССО). Когда же вернулись в Киев, в деканате на доске объявлений висел приказ о нашем исключении. Меня – со второго курса, Виталия – с четвертого. Вот так погуляли просторами целинных степей! Пошли с горя на «Кукушку», любимое «злачное» место студентов, – открытое кафе на Петровской аллее. «Целинных» денег хватило на «отвальную».

– Давай и Васю Чапая помянем, – сказал Виталий. – Не самый подлый, человек. В общем-то, пострадал ни за что, можно сказать.

…Вышел из машины, поднял голову и сразу уперся в наши окна. С ума сойти и не жить! Балкон, как был застеклен самодельными лагами – тесть покойный с ее братом, то есть, моим шурином, на «Ленкузнице» работали, оттуда и материалы таскали через забор, – так и стоит по сей день. Надо же! Сколько лет прошло? Не лет – жизней! И вот сегодня – когда ни конторы, ни семьи, ни людей многих на свете нет, а те, советских времен алюминиевые стропила, вынесенные за две поллитры с территории завода, тоже, кстати, давно почившего в бозе, возвышаются до сих пор на нашем – бывшем – балконе! Там и столик должен быть, раскладной, из такого же металла, по вечерам с друзьями пиво пили, крутили гибкие пластинки под рюмашку.

А Виталия Сестроецкого недавно встретил: преуспевает, возглавляет солидный украино-американский фонд или, как сам говорит «фундацию» под патронатом Сороса. На «Лексусе» с охраной человек ездит! Столкнулись лицом к лицу на базаре – на Печерском рынке. Там все козырные живут – и депутаты, и министры – элита, в общем. Я, честно говоря, заночевал у одной зазнобы, но не в высотных домах, откуда у меня такие знакомые? В пятиэтажке, «хрущевке», в доме, где в годы нашего детства был продуктовый магазин, сейчас автосалон «Пежо». Тогда со школы добирались сюда, на окраину, на стареньком трамвае «тридцатке», ходившей от Печерского моста до вокзала. Сейчас – престижный район, депутаты живут! Отошли в сторону, народу на этом рынке – тьма, к тому же, кажется, нерабочий день. Мне то – по барабану, каждый день – выходной.

Он обрадовался, дергает меня за куртку, кульками по ногам бьет, слюной брызжет во все стороны, орет, люди оглядываются. Терпеть не могу этих встреч со старыми друзьями, полузабытыми знакомыми из тех, прошлых жизней. Глупые вопросы: «Где ты сейчас?», «Женат?», «Дети есть? А внуки?», «А я, представляешь, дед уже!». После каждой такой встречи жить не хочется.

– Ты помнишь, Зуб, как мы в Кустанае хулиганили? Высокий класс, доложу тебе! Подшивка «Горизонта» осталась? Я часто на дОсуге листаю – представь себе, весьма, весьма… И, знаешь, что еще вспоминаю? Как однажды, уже после того, что с нами произошло, столкнулись случайно в Золотоворотском скверике. Ты говоришь: «Пластинку Окуджавы достал, поехали ко мне, на Пархоменко, послушаем!» И закатились на всю ночь, помнишь?

«Господи, да чего он так кричит! Едва на ногах стоишь, дышать на людей боишься, а он со своей дурней»…

– Что-то смутно. Да сколько таких ночей было!

– Ну, как же! На балкончике, напротив Деда Лукьяна, яйцами сырыми самогон запивали, «Батальное полотно» слушали раз семьдесят подряд! Соседи грозились милицию вызвать. «Заезжего музыканта»… Спорили, как правильно: «И новый плащ надену» или «И новый плащ одену»?

– «Надену» – правильно.

– Эх, ты! «Одену!», мы же выяснили тогда.

– Да, что-то такое определенно было…

– Вспомнил! Молоток! Ты где сейчас, кстати? Помощь, может, какая нужна?

– Да вот без работы который год. С хлеба на воду перебиваюсь…

– Ну да! Правда, что ли? То-то мне говорили. Так ты обращайся, не пропадай. Погоди, у меня где-то визитка должна быть… Эх, в другом пиджаке осталась! Жаль! Есть где записать?

– Да нет, не надо. Ты лучше мне на опохмел гривен десять ссудил бы?

– О чем ты говоришь, вопросов нет!

Я часто думаю, что исключение из университета нам пошло в масть. Виталька вон в люди выбился, а так – кто знает, левачил бы всю жизнь. Ведь как почти сплошь и рядом бывает: поступают, скажем, после школы в вуз, и преподаватели не нарадуются: какие оригинально мыслящие, непохожие, интересные, оригинальные ребята, а через пять лет – куда все только подевалось – скучные, будто под копирку одинаковые.

2. Зеркало заднего вида

… Восьмой этаж, с видом на тюрьму. Если ясная, хорошая погода, видно как заключенные прохаживаются во время прогулок, а сверху, по периметру каменного мешка, солдатики с автоматами их охраняют. Экзотика! Другие деньги платят, чтобы понаблюдать, здесь же – бесплатно смотри, хоть лопни! Расхожая шутка тех времен: раньше жил напротив тюрьмы, теперь – напротив своего дома. Тогда это казалось смешным? Не столько смешным – актуальным, что называется в жилу. Как раз пришел Андропов к власти (заметили, о нем всегда так говорят: не избрали, выдвинули, доверили, а именно пришел, то есть, самостоятельно взял власть). Активный такой товарищ, проверки начались по части дисциплины – в кинотеатрах, парикмахерских, магазинах, кто в рабочее время посещает. Показуха элементарная, чтобы народ гудеть начал. Уверен, никого и пальцем не тронули. Зато сколько разговоров: «Мою знакомую (женщину с нашей работы, товарища брата, соученика нашего Женьки и т. д.) в кинотеатре задержали – двое подошли: документы, почему не на работе, записали все данные, извелась вся, ждет, когда телега придет на работу». Это верхний слой, популизм, как сейчас говорят. Но, правда и то, что торгашей стали понемногу щипать. В Киеве начальник управления торговли застрелился, а один руководитель исполкома – повесился. Как специально, подгадал, аккурат в день тогдашней Конституции, тоже время нашел! Сначала власти не афишировали, да разве скроешь, молва разнесла, весь день по Киеву черные «Волги» туда-сюда носились!

– Андропов до всех доберется! И правильно, разворовали, довели страну! Трусов в магазине свободно не купишь – все по блату!

– Ничего не выйдет, перемелется, как было, так и останется.

– Систему надо менять, прогнила давно, а они – прокладку!

– Еще ни разу так не было, чтобы ничего не было. Как-то оно будет…

Такое не раз уже, кстати на моей памяти случалось, у некоторых граждан нервы не выдерживали, стрелялись, и зря, оказывается, ничего такого страшного не происходило. Могли бы жить себе, припеваючи.

Так вот, когда при Андропове «посадки» начались, один товарищ из нашего дома, на Пархоменко, оказался напротив, в изоляторе. Сердобольные бабушки, что просиживали все дни на ящиках из-под молока, каждый день бегали, передачи ему носили. Тогда-то и стала популярной фраза про тюрьму.

Так сколько же лет, Господи? Вселялись, кажется, в 81-м, на ноябрьские праздники. Тогда дома сдавали под первое мая, если не успевали – на 7 ноября, и, конечно, к Новому году. Точно, в тот день хоккей как раз был – «Сокол» – ЦСКА, киевляне сенсационно выиграли, Женька Шастин, кумир местной публики, две шайбы самому Третьяку шандарахнул! Судья, как ни подсуживал «конюшне», как не удалял наших, все равно выиграли!

Хоккей смотрел в новой квартире, сидел на ковре, уткнувшись в экран, пиво из бутылки дудлил. Во Дворец спорта не пошел, как раз мебель перевозили весь день. На обед теща трехлитровую банку самогона своего знаменитого выставила, по случаю новоселья. На мандариновых корочках, почти без запаха, двойной перегонки, чистый, как слеза! И крепость завидная – градусов под семьдесят. На голодный желудок «грузчиков» быстро сморило, Васька Селиванов в трамвае уснул, так и ездил всю ночь – от Красной площади до Шулявки, пока не сдали в вытрезвитель. Пришлось утром ехать в отделение милиции, на Хоревую, выкупать за пятнадцать рублей. По нынешним временам – тьфу, не деньги, говорить не о чем! А тогда чуть ли не у соседей занимать пришлось, все вокруг тянули на одну зарплату, копейка в копейку. Но главное, – чтобы на работу не сообщили, тогда с этим строго, могли и на улицу выставить запросто!

Сколько таких случаев сплошь и рядом. Удивительно, как всякая ерунда в память въедается, десятистепенная, нужна тебе, как прошлогодний снег, пепел истлевший. Вот загадка: зачем столько лет занозой в душе сидит?

И шурин жил здесь же, рядом, на Белорусской. Ходили друг к другу по выходным обедать, да и по вечерам в будни, после работы, заскакивали. Господи, да было ли это все? Сейчас невозможно представить: сидели все за одним за столом, как только помещались – шурин со своей Галкой, мы с Валентиной, тесть с тещей, родители. Дамы – винишко, мы – самогон, иногда водку, если водились деньги, закусывали, чем Бог послал. Хохмили, любили друг друга, казалось, так будет вечно.

Шурин – парень центровой, козырный. Весь Подол в друзьях, жил там на Игоревской, а переехал к супруге на Лукьяновку – и здесь первый человек. Вот кто умел с людьми обходиться, общий язык с любым мог в двадцать минут найти.

Продавщицы, подавальщицы в столовке, официантки души не чаяли. Тогда ведь как было: на бутылку сбрасывались вдвоем-втроем, шли в диетическую, брали капусточки какой за восемь копеек, винегрету, стаканы пустые, под столом разливали втихаря. В точках общепита шурин желанный гость. Не одна краля-судомойка, выдавая чистые стаканы, провожала полным надежд взглядом. Напрасно! «Рожденный пить, любить не может!» – говорил наставительно шурин, когда приставали слишком назойливо.

Во всех питейных точках его знали, как облупленного. Стоит только появиться с ним где-нибудь, уже окликают: «Карен, Саня, привет! Иди к нам быстрей, третий нужен…» Фамилия – Корниенко, на микрорайоне все Кареном звали. Высокий, спортивный парень, смуглый, волосы темные вьются, очки темные, хамелеоны, по тем временам большая редкость. Не кичился, носом не крутил и не заносился. С последним алкашом, если пригласит, из горла бутылку термоядерного чернила – «Червоного Мiцного», «Лиманского» или «Солнецедара» – не брезговал раздавить. Для друга, что называлось, последнюю рубашку готов снять. Сколько не залетали, в разные истории по пьяному делу попадали, такого, чтоб друзей бросил, не помог, не выручил – ни в жизнь! Бывало, всю мелочь, до копейки, отдаст, если кто не знакомый попросит.

Стояли как-то за маслом под Новый год, отпускали по двести граммов в одни руки, люди с шести утра очередь на улице занимали. Дубарь страшный, мороз – минус 18, с ветерком. А что делать – без масла Новый год не встретишь. Был там один магазинчик, продуктовый, на весь район дежурный – и молоко, и сахар, и колбаса, и спиртное – все в одном. Шурин так себя поставил, что им в непосредственно в подсобке наливали, по тем временам – неслыханное дело! Не очень, правда, чистые стаканы, после мукИ, на зубах песком трещала. По тем временам – немыслимый блат. К 1982 году не только масла не стало – все продукты, как корова языком слизала, голый вассер кругом. На сахар через ЖЭКи выдавали талоны, на каждого прописанного на данной жилплощади, по два кило в месяц. А за маслом – очереди несусветные, по километру. Стояли на улице, отбивали чечетку, в нейлоновых курточках, что делать – других-то и нет, откуда у бедных студентов соболя? Казалось, еще немного, и уши треснут от холода. Хорошо, подсобка рядом, по очереди, чтобы не так заметно, отлучались. Такса известная: рубль – стакан красненького. И за то спасибо, хоть и дорого, конечно!

– Что мы деньги выбрасываем? – предлагаю шурину. – У меня же – самогон, в такой зусман – получше будет, согреемся хоть. Да и дома никого. Пока Валентина моя на работе, из банки цедили по сто граммов. Раза три за очередь успевали. Махнул рюмку-другую – стоять намного веселее.

Шурин к тому времени свой бизнес открыл. Один его знакомый на работе имел доступ к множительному аппарату. Тогда слово «ксерокс» никто не знал. Оборудование строгой секретности считалось, режимное. За исключением некоторых закрытых учреждений, милиции, КГБ и горкома партии – нигде больше не устанавливалось. Даже в райкомах – не положено. Но и там, где они стояли, режим и дисциплина железные. Каждый размноженный документ фиксировался в специальном прошитом журнале, подписи – кто давал разрешение, кто – исполнитель, кто лично множил.

Шурин придумал талоны на сахар «тиражировать» и своим людям «сдавать» по «трехе». Кило сахару-песка тогда стоило семьдесят восемь копеек. Был еще, правда, за восемьдесят четыре, «кубинский», как его называли. Когда появился, народ поначалу роптал: хуже отечественного сахар, но на шесть копеек дороже. Дурят нашего брата! Потом, когда не стало вообще никакого, расхватывали за милую душу, и шести копеек не жалко, лишь бы только в продаже! Да скоро и кубинский исчез с прилавков, еще до того, как талоны ввели. И если, допустим, ты жил здесь, а прописан на Подоле, как шурин мой, – дуй туда, отстаивай очередь в жэке, в котором зажравшаяся шушера принимает два раза в неделю, в самое неудобное время.

Послав их куда подальше, шурин наладил сбыт талонов, чем, во-первых, решил свои личные финансовые проблемы, а, во-вторых, существенно пополнил семейный бюджет. Сахар-то всем нужен! Многие, кстати сказать, из него самогон гнали. Правда, дрожжи, без которых ничего не получится, исчезли еще раньше, года два назад.

Через месяц они с Галкой в очередь на стиральную машину «Малютка» записались. По тем временам – ужасный дефицит, роскошь недоступная. И потому, что четыреста рублей стоила, и, главное, – «достать» нет никакой возможности. Валентина считала, причем, на полном серьезе, что «стиралки» эти, по наивысшему распоряжению, мановению волшебной палочки, плавно спускаются с неба, предназначены только избранным, за их особые какие-то немыслимые, исключительные заслуги. И простому смертному о них и мечтать нечего. Впрочем, тогда все так «доставали» – и мебель, и книги, и одежду, и продукты.