Зеркало для журналиста

– И что я ему скажу? Что у нас никак не получается? Да и где его взять, врача-то? Не в студенческую же поликлинику идти? Еще в деканат сообщат, из универа исключат… Может, у тебя кто есть, знакомые какие? Ты же киевлянин, Витя.

Нет у меня никого. И быть не может. Я такое слово «гинеколог» впервые от нее услышал.

– Я бы в Кишиневе нашла в два счета…

Она – из Молдавии, там и родители живут.

Сами понимаете, разговор на такие темы не может положительно сказываться на всем том, чем мы занимаемся или пытаемся заняться.

И я, в который раз, обещаю.

Из нашей абитуриентской группы в университет поступило трое – я, сразу после школы, набрав двадцать баллов на четырех экзаменах. Элька – согласно договора по обмену между университетами двух братских республик. Влад Мирошниченко – после «рабфака» – так называлось подготовительное отделение, туда зачисляли членов КПСС, у которых был производственный стаж, или демобилизованных после службы в армии. На первом курсе мы сразу выбились в начальство – Мирошниченко стал парторгом курса, меня избрали комсоргом, Элю – профгруппоргом.

На революционные праздники – 1 мая и 7 ноября – мы отвечали за явку студентов нашего курса на демонстрацию. Нормальные люди спят, а тебе – подниматься чуть свет и пешком пилить (транспорт не работал, улицы перекрыты) в универ, на место сбора колонны. Мы приходили на час раньше, получали в коптерке красного корпуса кумачовые транспаранты, лозунги и портреты членов политбюро, раздавали студентам. Фишка в том, чтобы самому остаться с пустыми руками. Потому заранее опрашивали весь курс и составляли список, бдительно следили, чтобы без уважительной причины никто не сачконул. Такое случилось в нашу самую первую демонстрацию и мне досталось сразу два огромных лозунга. Один пришлось замаскировать в кустах, его какой-то придурочный оттуда утащил, поднялся жуткий скандал, когда обнаружили. Ведь все эти игрушки выдавались под расписку. Так что запросто могли пришить политику, обвинив во вредительстве. Еще бы: лозунг «Слава Ленинскому комсомолу!» сам же комсорг и похитил.

После того случая Влад собрал партбюро и основательно меня пропесочил. Поэтому теперь за три дня до демонстрации я сдавал заявку на лозунги не с потолка – после опроса своих комсомольцев. И никаких выпивок в колонне, до начала демонстрации. Когда же все закончится, и лозунги на длинных строганных палках сданы в каморку, опять же под расписку, люди разойдутся, можно и нам немного расслабиться. Мы, заранее договорившись, шли к кому-нибудь на хату или ехали в общагу на Ломоносова, где устраивали складчину.

И тогда, 7 ноября 1973-го, все было, как обычно. Только Элька взвинченная, впрочем, поначалу это не выглядело слишком заметно. Да и события той вечеринки, если честно, помню избирательно. Зачем я надрался? Мне казалось – под настроение. Гуляли на Коцюбинского, в писательском доме, на квартире Игорька, нашего однокурсника. Его «предки» уехали на дачу в Конча-Заспу. Отец Игоря – Олесь Дупий – известный украинский писатель, его имя часто упоминается в обойме признанных классиков украинской прозы, кропает и пьесы, во Франка идут. В книжном шкафу я заметил более десятка книг, автором которых был Дупий. Пространственно они умещались на одной полке, даже немного свободного места оставалось.

– Видишь, Цвет, – сказал Владлен, – меньше, чем полметра всего-то книг, ерунда по большому счету, зато – какая жизнь! Четырехкомнатная квартира в центре города, дом в Конче, секретарство в Спiлцi, лауреатство, постоянное место во всех президиумах. Неужели и у нас когда-нибудь так будет?

– И всего-то десяток книжек, – эхом откликнулась Эля.

Стол с закусками отодвинут к стене, поэтому места и без того в просторной комнате – как на стадионе. Танцевали под медленные и грустные мелодии Джо Дассена. Когда я отходил к столу, чтобы присоединиться то к одной, то к другой компании, не желавших терять времени на танцы, Элю несколько раз приглашал Мирошниченко. Они о чем-то тихо разговаривали – ничего особенного, парторг с профгруппоргом – почти производственное совещание. Со стороны хорошо смотрелись – рослый, статный Мирошниченко, бывший сержант-пограничник и тоненькая хрупкая Эльвира, всю жизнь занимавшаяся бальными танцами. Фигурка – мечта, точеная, как пешечка, ноги – вообще, полный отпад. Я изредка бросал на них взгляд – не слишком ли он нарушает дистанцию? И когда замечал, что он долго шепчет ей на ухо, опасно приближаясь, издали грозил ему пальцем. Не наглей, Влад, с чужой чувихой!

Эта красавица – моя девушка, парторг напрасно бьет к ней клинья, и с ним я тоже на дружеской ноге, и нам всем хорошо, иначе и не может быть. А снег идет, и девушки все вокруг такие красивые, а парни – мои друзья, все мужественные и благородные, как герои Ремарка или Хемингуэя, и впереди – вся жизнь! И столько еще будет теплого, солнечного, светлого, и я стану знаменитым писателем, и меня полюбят самые красивые женщины, и толпы поклонников, и все премии будут мои, я узнаю мир, все страны и континенты. У нас с Элей будет дружная и прочная семья, двое детей – дочка и сын, дочка будет такая же красивая, как мама, сын – такой же умный, как его отец. А снег падает и падает, тихо-тихо, по ниточке тонкой скользя, его ласковые хлопья, как белые птицы, садятся мне на руки, на губы, на волосы, а я – памятник. Вы разве не знаете? Меня давно увековечили в бронзе, снежинки падают, и бронза тихо звенит.

Есть такая студенческая поговорка: чем лучше вечером, тем хуже утром. Что-то в этом роде. Уснул я, оказывается, прямо за столом. И не я один. Рядом на полу дремало еще несколько человек. Игорек ведь предупреждал: можно и с ночевкой. Выпив пива прямо из горлышка, пусть и теплого, но такого желанного, посмотрел на часы: половина четвертого! Утра, судя по всему, так как темно. Куда же все подевались – Игорь, Влад, Эля? Самое главное – Эля! Она ведь с Мирошниченко вчера весь вечер танцевала! Ведь что ей делать оставалось, если ты бухал, как последний жлоб?

Поднялся из-за стола, чуть не рухнул на кого-то внизу.

– Цвет, ты успокоишься сегодня или нет, а то я тебя успокою!

– Тише ты, обалдуй царя небесного! Не видишь, люди спят!

Стараясь ступать как можно неслышней, вышел в коридор. В туалете горел свет. Может, там кто-то застрял? Осторожненько нажал на дверь. Никого, слава Богу! Повезло! И в ванной свет. Понятненько, богатые люди, что им лишние копейки за электроэнергию, пусть нагорает себе. Вот у немцев, говорят… Чья-то расческа на полочке у зеркала. Точь в точь, как у Эли моей. Так… Означает ли это, что она где-то здесь? Может, таким странным образом подает мне сигнал? Ну да, не могла же без меня уйти? Попросила, наверное, Игоря постелить ей где-нибудь, пока я просплюсь, ждет меня, девочка моя.

Какая-то дверь – осторожненько нажимаю: так, Игорек спит в обнимку со своей девушкой, школьная подруга, вечером знакомил. Еще одна дверь – квартира, как у нас, распашонкой, только одна комната лишняя. Здесь-то я их и увидел, голубков. Даже простыней не успели накрыться, ее голова у него на груди, курят, в чем мать родила. Влад попытался вскочить, она его удержала, обняв за плечо:

– Не надо, Владик, я ему потом сама все объясню.

И мне:

– Витя, закрой, пожалуйста, дверь, утром поговорим.

Психика молодая, неустойчивая. Потом, несколько раз в жизни, на мою долю выпадали подобные удары и похлеще бывало. Но тот, первый, саднит до сих пор. Наверное, потому, думаю я, что был совершенно не готов, то есть, абсолютно не защищен, открыт, подставился. Главное – думал, среди друзей такое не принято. За что и получил.

Носился в горячке по промозглому, предрассветному Киеву, транспорт не ходил, на такси денег нет, холодрыга, какая бывает в начале ноября – ветер со всей дури гнал огромные свинцовые тучи – то ли дождь, то ли крупа с неба валит. В каком-то парадном, на Свердлова, отлеживался под лестницей, проваливаясь в забытье, то ли кошмарных видений, то ли галюников, то ли снов таких бешеных, как собак. Утром вскочил, разбуженный первыми проснувшимися жильцами, переступившими брезгливо мое беспомощное тело, услышав в свой адрес злобные матюги. А ведь самый центр города, здесь киевская интеллигенция проживает, на самом деле – чертятник, хуже задрипанного села.

После осенних каникул профгрупорг Эльвира Борсученко пересела от меня, комсорга курса, к парторгу Владлену Мирошниченко. Это дало богатую пищу местным острословам, которые сразу же констатировали: «Элька легла на повышение». А что? Некислая, скажу вам, шутка, заголовок в стиле продвинутых газет.

С тех пор их всюду видели только вместе – отличницу Борсученко, чьи курсовые работы печатались в научных вестниках и альманахах, и бывшего сержанта-пограничника, парторга и члена факультетского бюро Владлена Мирошниченко. Все тепло улыбались им вслед и завидовали белой завистью, – какая великолепная пара! С ними не разговаривал. С Элей это удавалось сравнительно легко, мы просто не замечали друг друга и проходили мимо, как будто нас разделяла стеклянная стена. С Мирошниченко сталкивала общественная работа, комсомол, как известно, первый помощник и надежный резерв партии. Но и из этого положения выход вскоре нашелся – партбюро решило закрепить одного из своих членов ответственным за работу с комсомолом. Им, на мое счастье, стал Миша Громов, который все прекрасно понимал, не лез в душу и добровольно взял на себя роль посредника.

Болтали, что им даже комнату в общаге выделили на двоих, не сразу, а на четвертом, по-моему, курсе. Впрочем, тогда это меня интересовало много меньше, поскольку своих забот полно, да и время лечит. Не думаю, что на такое нарушение пошли бы наши держиморды, в общежитии царили драконовские порядки. Тем более, что они не были официально зарегистрированными. А для шушеры, что держала общежитие, без бумажки – ты никто. Поэтому Эльвира с Владом могли спать в одной постели только до двадцати трех часов, после – расходиться по своим комнатам.

Пятый курс налетел ураганом – госэкзамены, диплом, выпускные… На носу – распределение. Все чаще слышался недоуменный шепот, сопровождавший их приближение: «Почему не женятся, тянут, им же вместе надо…». Я же в то время пил вино и вел богемную жизнь, до своих проблем дела не было, что о чужих говорить.

Пришло время решать. Оба не имели постоянной прописки в Киеве, порядки строгие, снисхождения никому не делалось. Кто без прописки – государство направляло как молодых специалистов на три года в те места, откуда их рекомендовали на учебу. То есть, Эльке предстояло вернуться в родную Молдавию, чего она очень не хотела. Чтобы зацепиться в столице, надо выходить замуж за киевлянина. Мирошниченко же прописки постоянной не имел, ему светила районная газета в одной из областей Украины – на выбор. Чтобы остаться в Киеве, надо опять таки, жениться на прописке, поступить в аспирантуру или попасть в редакцию солидной республиканской газеты, где в тебе очень бы нуждались.

Из всех вариантов Мирошниченко остановился на аспирантуре. Вакантных мест там не было, предстояло «выбить» единицу в ректорате за счет другого факультета. Дело почти гиблое: кто же свое отдаст, но для партбюро факультета, бессменным членом которого он являлся с самого первого курса, ничего невозможного нет. Ясно, что при любом раскладе женитьба не входила в ближайшие планы Владлена. Но Эльвира забеременела, надо сказать, очень не ко времени, и к защите диплома всем без справки все видно. Потом говорили, что в это дело вмешалось опять таки партбюро, вызывали Владлена, произошел крутой разговор, чуть ли не обязали жениться. Может, и так. Я-то о всех событиях узнавал едва ли не последним, поскольку заскакивал в деканат практически только в день экзаменов и зачетов. Но, допускаю, партбюро свое слово сказало. Итак, на курсе готовились к свадьбе. Собственно, никакой сенсации – «молодые» встречались чуть ли не с первого курса, а теперь, когда Элька к тому же ходила беременная…

Дальше события развивались примерно так (опять же по рассказам). В день свадьбы Владлен не нашел ничего лучшего, чем не прийти в ЗАГС. Напрасно невеста в фате, многочисленные родственники и приезжие из Молдавии, однокурсники торчали не один час у здания Голосеевского ЗАГСА – по месту временной прописки «молодых». Не выдержав такого позора, невеста бросилась к проходящему такси, отбыла в неизвестном направлении и пропала. Никаких мобильных телефонов тогда не существовало и в помине, выходной день, в отделении милиции – один дежурный, который заявление брать отказывался, мотивируя отсутствием веских причин. Другая группа тем временем прочесывала улицу Ломоносова и окрестности, обшарила все углы в общежитии, перешли в соседнее.

Здесь и обнаружили труп студентки-выпускницы Эльвиры Борсученко, покончившей с собой «путем повешения на чердаке общежития № 5 по ул. Ломоносова г. Киева» (так в милицейском протоколе). В фате и свадебном наряде.

Провожали Элю всем курсом, родители забрали тело в Кишинев. Наши сопровождали, я тоже ездил – раз парторг не может, значит, надо, чтобы комсорг присутствовал. Что касается Владлена, то его долго таскали по ментовкам и прокуратурам, в конце концов закрыли до суда. На допросах он все отрицал, говорил, что ни о какой свадьбе именно в этот день знать не знал. Конечно, разговор у них с покойной заходил не раз, но решили подождать до осени, чтобы уже после распределения, ведь не решен вопрос с его аспирантурой. Между тем, все распределились, защитили дипломы, уехали из Киева, а те, кто остался, по-видимому, не шибко интересовались, тем более что человек сидит в СИЗО в ожидании суда.

Суда-то как раз и не было, резина тянулась очень долго, пока, наконец, Владлена не выпустили на свободу. Он сразу же уехал в Одессу, о чем мы узнали много лет спустя, завербовался там комиссаром на какое-то «долгоиграющее» судно и отбыл в плавание на несколько лет. Оказывается, можно и там стенгазету выпускать. В университете восстановился задним числом, заочно, так что диплом защитил лет через пять после нас, тихой сапой, об этом, по-моему, никто из наших и не знал.

«Всплыл» же Владлен в Киевском горкоме партии – заведующим сектором прессы. Почти каждого второго из способных журналистов заманивали на партийную работу. Но любой вам скажет: та мясорубка не для творческого человека. Туда, если шли толковые ребята, то только ради карьеры или чтобы получить квартиру. Владлен по тем временам убил двух зайцев сразу – и прописку, наконец, получил, и шикарную квартиру. Довольно быстро зашагал по карьерной лестнице, через какое-то время стал заместителем заведующего отделом, успел поработать в ЦК КПУ, откуда и был рекомендован главным редактором «Слова». Эту главу его биографии многие знают из газет и предвыборных листовок, когда баллотировался в депутаты Верховной Рады. Да и сейчас – первый заместитель министра, человек публичный, с телеэкрана не сходит, что называется, у всех на виду. А вот обо всей, как он говорит, лирике – Эльвире, неудавшейся женитьбе, позорном бегстве на флот и т. д. – мало кто знает и помнит. Разве что мы, его однокурсники. Наверное, поэтому он за нас с Мишей Громовым держится, дружбу пытается крепить, в самолете недавно выставился – для Влада не характерно. Никак, что-то замышляет, что-то ему от нас понадобится в скором времени. В своем стиле плетет очередную интригу? Может, с Мишкой посоветоваться? Да он не шибко на такие разговоры ведется.

Котляр, он же Крячко

Михаил Громов мучился бессонницей в одноместном номере пятизвездочной гостиницы в японской Осаке. Раньше, когда был молодым, в те же студенческие годы, на сон никогда не жаловался. Случалось, засыпал и в вагонах метро, и в электричках, и в автобусах. Зато отсыпался в поездах! Когда-то возвращаясь из стройотряда в Кустанае, проспал двое суток, проснулся – шесть вечера, харьковский вокзал, незнакомый перрон, стоит поезд. И так хорошо – голова свежая, отдохнувшая, столько сил, бодрости, энергии! Потом, правда, с незнакомыми ребятами в зеленых стройотрядовских куртках, всю ночь под гитару пели, вина ящик через окно на каком-то полустанке купили. Прощай, «сухой закон», целина кончилась! Дешевый студенческий «биомицин», «БIле мIцне». Миша по приезде статью продиктовал в студенческую газету «Полустанок на обратном пути» – о стройотрядовской романтике, кострах, ребятах, их работе, мыслях о будущем.