Шпион

«Член партии с двадцать четвертого года, – думал я. – Работал, учился у нас, имел жену, ребенка. Как он попал к эсэсовцам? Почему он оказался в форме офицера? Неужели он всех нас обманывал?…»

К нашему костру подошел и присел у огня грузный человек в мешковатом суконном костюме. Старое, помятое лицо его с частыми складками на щеках и подбородке выглядело апатичным и равнодушным ко всему на свете, небольшие с тяжелыми веками глаза смотрели сонно.

– О чем разговор? – лениво спросил он.

– У этого товарища в парадном человека убили, – ответил Тадеуш, недовольный тем, что перебили рассказчика.

– Как это – убили? Когда?…

– Не вчера, конечно. В ночь перед началом войны…

И Тадеуш начал торопливо пересказывать услышанное.

– А на этом месте вы перебили, – заключил он и вдруг спросил у Бориса Андреевича: – Так встретились вы еще с этим Петровым?

– Встретился. – Борис Андреевич помолчал, задумался, а потом повторил негромко и чуть сипловато: – Встретился. Произошло это так. В самом конце войны я был мобилизован в армию. К тому времени, как вы знаете, армия была насыщена техникой, и это был один из важнейших факторов в нашей победе. Но при таком огромном количестве самых разнообразных машин необходимо было организовать их ремонт в очень больших масштабах. Я получил назначение по организации крупной ремонтной базы, предназначенной именно для этой цели. Расположилась она неподалеку от Вены, в Энцесфельде, на большом заводе. При немцах на этом заводе работали австрийцы и русские – частью военнопленные, частью люди, насильно угнанные в Германию. Они остались на заводе. Но руководство – начиная от мастеров и кончая директором – здесь все было немецкое, и все они убежали.

Между прочим, на этом заводе стоял мощный пресс – в десять тысяч тонн. Такой же пресс был и у нас. По бракованным заготовкам я понял, что немцы прессовали крыльчатки к реактивным турбинам (тогда реактивная техника только начинала развиваться, можно сказать, делала первые шаги), а у нас, я знал, прессовка такого рода деталей не удавалась. Мне очень хотелось выяснить, в чем же состояла технология, – я в свое время защищал диссертацию по теме, близкой к этому вопросу. Но немцы сожгли всю документацию, все чертежи, все расчеты… Все до последней бумажки.

Мне, впрочем, достаточно было только встретиться с человеком, который работал на этом прессе, чтобы он рассказал хоть, как была организована работа. А во всем остальном я бы уже и сам разобрался. Но таких людей на заводе не осталось.

– Правда, – рассказывали мне освобожденные нами военнопленные, – в шестидесяти километрах от Энцесфельда, на ремонтной базе такого же типа, как наша, работает теперь австриец по фамилии Шмидт, который при немцах был на этом прессе обер-мастером. Он бы мог, вероятно, кое-что сообщить.

Я не спешил поехать к этому Шмидту в Брендорф, так как очень много дел ожидало меня здесь. Но, когда мне подробнее рассказали о Шмидте, я решил выехать немедленно.

Освобожденные нами военнопленные сообщили, что Шмидт к ним подлаживался, оделял их табаком, едой, говорил, что сочувствует Советской России, что когда-то бывал в России (он хорошо говорил по-русски) и, наконец, что в те годы, когда Россия приглашала к себе специалистов из-за границы, он даже работал в Харькове в металлургическом институте и на заводе «Серп и молот».

– А какой он? – спросил я. И сразу же предложил: – Нет, не рассказывайте. Я сам скажу. Он высокий, плотный, с головой, словно втянутой в плечи, и с большими мохнатыми бровями?…

– Да, – ответили мне. – А вы, выходит, его знаете?…

Я взял с собой уполномоченного СМЕРШа (так в войну называли контрразведку), инженера – моего помощника, и сейчас же выехал в Брендорф. Ни уполномоченному, ни помощнику я не рассказал об основной цели поездки.

В Брендорфе была расположена такая же ремонтная база, как наша. Начальник ее, мой коллега, инженер-полковник, принял нас радушно. Я ему сказал, что хотел познакомиться с тем, как у него организована работа, так как мы только разворачивались, а у него уже был солидный опыт. Из беседы с ним и с инженерами, которых он пригласил, мы извлекли большую пользу. Но вот перед отъездом я сказал:

– Я слышал, что у вас работает Шмидт, который прежде был на заводе, где теперь расположена наша база.

– Работает, – подтвердил мой коллега. – Только я его назад к вам не отпущу.

– Почему?

– Самому нужен. Он по-русски хорошо говорит, а у меня с переводчиками – туго.

– Я его и не собираюсь забирать, – возразил я. – Только хотел посоветоваться. Он, как мне рассказывали, был обер-мастером на мощном прессе, и мне хотелось выяснить у него некоторые детали технологии.

– Это можно, – согласился начальник базы. – Сейчас мы его вызовем.

Кабинетом начальника ремонтной базы служила огромная комната, прежде предназначенная для заседания совета акционеров завода. Мы сидели у стола хозяина кабинета в таком порядке: в центре – инженер-полковник, начальник базы, рядом с ним – слева – уполномоченный СМЕРШа и мой помощник, а справа, немного в стороне, – я. Причем, длинная ковровая дорожка, которая шла от двери, была положена наискосок и как бы вела к тому месту, где я сидел.

Но вот открылась дверь, и на пороге показался Шмидт Я сразу узнал его. Это был – Петров. Он еще больше потолстел и шел по дорожке самоуверенный, спокойный, как всегда, глядя вниз из-под слегка насупленных мохнатых бровей.

И вдруг он увидел меня. Я никогда не представлял себе, что человек может так испугаться. Лицо у Петрова стало совершенно белым. И на этом белом лице выделялись еще более белые, чем лицо, губы.

Он подошел прямо ко мне, протянул руку и сказал:

– Здравствуйте, Борис Андреевич.

– С предателями Родины я не здороваюсь, – ответил я.

Товарищи вскочили со своих мест, удивленно переглядываясь, стараясь понять, откуда он знает мое имя, какой родины он предатель, если он, Шмидт, австриец.

– Куда ты дел партийный билет? – Уж не знаю, почему, но таким был первый вопрос, который я ему задал.

Глядя вниз, Шмидт ответил:

– Сжег. Когда остался на оккупированной территории – сжег.

Он искоса посмотрел на меня, так как, очевидно, не знал, что мне о нем известно.

– А где Фанечка и ребенок?

– Я их отправил.

– Куда? На тракторный завод?

На тракторном заводе немцы расстреливали евреев.

– Нет. В эвакуацию отправил.

– Что это значит? – не выдержал инженер-полковник, начальник базы.

– Шмидт, он же Петров, – просто шпион, – ответил я. – Я прошу его задержать… А затем расскажу, в чем дело.

Шмидт был арестован. Австрийцы-вольнонаемные, которые работали в мастерских, после его ареста, покачивая головами, говорили:

– О, это был гросс наци!

Все они были настолько запуганы Шмидтом-Петровым, что при нем не решались и пикнуть…

Костер наш совсем погас. Светало. От Днепра тянуло холодным предутренним ветерком. Пора было ставить донки, но никто не двигался с места.

– А кто же все-таки стрелял в вашем парадном? – нетерпеливо спросил человек в мешковатом костюме, который недавно подошел к нам.

– Позже, на допросе, как мне рассказали, выяснилось, что Шмидт (это тоже не его настоящая фамилия) не австриец, а немец – Людвиг фон Гамбах – был немецким резидентом в Харькове, – ответил Борис Андреевич. – Им был завербован счетный работник, которого мы нашли на лестнице. В день начала войны по заданию Петрова он должен был произвести какую-то диверсию, но отказался. По словам Петрова, отказ этот был вызван тем, что завербованный им человек струсил, но трудно было через столько лет понять, что происходило в действительности. Может быть, ему совесть не позволила этого сделать – он был недавно завербован Петровым. Во всяком случае он отказался и хотел уйти (разговор происходил в квартире у Петрова). Петров пытался задержать его. Он вырвался и пошел к двери. Тогда Петров догнал его и вонзил ему в спину иглу со шприцом. Немецкая разведка снабжала своих агентов такими шприцами, представляющими собой иглу, одетую на свинцовый тюбик на манер тех, в которых художники держат масляные краски. А в тюбике сильнодействующий яд. Человек, которого Петров уколол, знал, что это значит. Он выбежал в парадное и выстрелил три раза, чтоб кого-нибудь вызвать. Но Петров успел забрать у него оружие и рассыпать яд по лестнице.

– Вот – подлец! – ахнул Павел Данилович. Широкое лицо его с добрыми морщинками вокруг глаз выражало негодование и нетерпение. – А что же потом с ним сделали? – заторопил он рассказчика.

– Судили, – ответил Борис Андреевич. – Он был осужден на двадцать лет, и, что особенно интересно, мне товарищи рассказывали, что правительство ФРГ, когда вело переговоры о возвращении военнопленных, особенно настаивало, чтоб им был возвращен Людвиг фон Гамбах.