Два названия

– Всю? До конца?

– Нет, – сказал Павел Шевченко. – У нас в детском доме была только первая часть. Как она называлась?… «Ярмарка на площади»?

– Вам понравилось?

– Понравилось… Только трудно читается.

– Вы должны перечитать эту книгу, – приглядываясь к Павлу Шевченко, сказала Марина Александровна. – Я вам ее дам. Я понимаю, что у вас в казарме нет условий для чтения, но вы в свободное время можете приходить к нам и здесь читать, писать, разговаривать.

– Спасибо, – сказал Павел Шевченко.

Он заметил, что майор Макаренко смотрит на него и Марину Александровну с удовольствием и что брюхо майора Макаренко медленно, как студень, колышется под широким армейские ремнем.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

В тот день, когда Шевченко Павел получил документ об окончании средней школы, он отправился в военкомат. Он не хотел и на минуту откладывать решение важнейшего дела. В Германии были фашисты. В Италии были фашисты. В Японии были фашисты. В Испании победил кровавый Франко. Шевченко Павел считал, что в этих условиях для комсомольца есть только одно достойное место – армия. Нужно идти в армию, нужно поступить в военное училище, чтобы стать командиром, чтобы в будущих боях с фашизмом быть на самом нужном и важном участке.

Как это всегда бывало, примеру Шевченко Павла последовала большая часть мальчиков – выпускников их класса. Всех их приняли в училище: двух – в летное, одного – в авиатехническое, а один – Саньга Венцель – почему-то пошел в военно-интендантское. Но Шевченко Павла не взяли.

Его отвергла медицинская комиссия из-за зрения. И из-за того, что что-то такое было не в порядке с верхушками легких.

Шевченко Павел был очень огорчен, но в конце концов решил, что существует еще один боевой участок, на котором есть где приложить силы. Это – поэзия. И он поступил на филологический факультет Киевского университета.

Как-то так получалось, что Шевченко Павла всегда избирали в руководство комсомольских организаций. Он сам не знал почему. Прежде он думал, что это потому, что он выступает на собраниях, а он не мог не выступать, когда его волновал вопрос, обсуждаемый комсомольцами, или когда ему казалось, что кто-то поступил несправедливо. Но на этот раз на первом организационном собрании комсомольцев курса он не выступал, он сидел молча и с интересом, с огромным уважением слушал, что говорят другие, но все равно именно его почему-то избрали групкомсоргом и сразу же выдвинули в члены комсомольского бюро факультета.

В те дни проходило много комсомольских собраний, и Шевченко Павлу приходилось часто выступать. Слушали его охотно. Хотя говорил он без всяких ораторских ухищрений, говорил горячо и путанно, его убежденность и его вера привлекали к себе, вызывали уважение, отбивали охоту иронизировать.

Как и в детском доме, он считал университетских девчонок такими же товарищами, как ребят, и старался даже про себя не видеть между ними разницы.

И вообще, по сравнению с детским домом жизнь его мало переменилась: жил в общежитии, обедал в университетской столовой, которая если и отличалась от детдомовской, то только тем, что еды тут давали меньше, чем в детдоме, и была она худшего качества, к тому же за эту еду еще и приходилось платить.

Так бы он и жил дальше, если бы на вечеринке по поводу именин его сокурсника Максима Борисова, куда Шевченко Павел попал совершенно случайно, к нему вдруг не подошла высокая девушка с маленьким красивым лицом, которое портили только уши неправильной формы, они торчали в стороны, как у рыси, и не сказала бы: «Так это и есть знаменитый Шевченко?»

Ее звали Тамарой. Она еще училась в десятом классе и, следовательно, была младше Павла. Но она за руку утащила его на кухню, куда все время то заходили, то выходили люди, и у раковины, в которую почему-то лилась из крана толстая струя воды и брызгала на все вокруг, она поцеловала его в губы, а потом они целовались в парадном, и Шевченко Павел проводил ее домой.

Он был счастлив, у него все время запотевали стекла очков, и тогда он отпускал жестковатую, сильную руку Тамары и протирал стекла собственной рубашкой – носить с собой носовой платок он еще не научился.

Еще несколько раз он бегал вечером в Первомайский парк на свидания с Тамарой, они выходили к крутому склону, спускавшемуся к Днепру, и целовались там под деревом, под огромной липой, которую они облюбовали. Она сама взяла его руку и положила себе на грудь, его это очень смутило, и, пока они целовались там под липой, ему бывало очень хорошо, а когда они возвращались и он провожал ее домой, он чувствовал, что Тамаре неинтересно то, что он рассказывает, что его рассуждения о Жан-Кристофе и соображения о значении литературы в жизни людей ей скучны. Затем Тамара не пришла на свидание раз, другой, и Шевченко Павел почувствовал странное облегчение, в котором не смел сознаться самому себе.

Он перед тем ощущал большую ответственность за свои отношения с Тамарой, он искренне считал, что человек, который поцеловал девушку, берет на себя обязательство любить и уважать ее на всю жизнь, и сейчас, когда эта ответственность стала меньше, он вздохнул свободней. И даже не считал себя обиженным, когда позвонил ей по телефону-автомату и услышал в ответ, что она больше не хочет с ним встречаться, потому что он, так она и выразилась, «герой не ее романа».

В те дни для него открылась чудесная и удивительная правда о связи, о потрясающем единстве всех людей на земле: живших на заре истории человечества, современников и тех, кто еще появится.

Эту связь, эту цепь, состоявшую из множества звеньев, он искал и находил во всем – в Эсхиле, которого он прочел впервые и которого не мог читать без комка в горле. «Прикованный Прометей», первым бросивший вызов богам и судьбе, с редкой ясностью соединялся в его сознании с шевченковским Прометеем:

Споконвiку Прометея
Там орел карае,
Що день божий добрi ребра
й серце розбивае.
Розбивае, та не вип'е
Живущоi кровi, —
Воно знову оживае
І смiеться знову.

И когда вечером он пришел на Владимирскую горку и подошел к склону, огороженному металлическими прутьями, и увидел внизу огни Подола, сердце его сладостно сдавило ощущение, пережитое некогда Эсхилом.

Мы в Скифии – мы на краю земли…

И брезжила в его сознании новая прекрасная поэма о рабочем – Прометее, который, как на знаменитом плакате, взмахивает молотом и разбивает цепи капитализма, опутавшие земной шар.

Сцена перед боем с половцами и пленом из «Слова о полку Игореве» с ее удивительными, насыщенными грозовым электричеством подробностями повторялась в «Думе про Опанаса»:

Брешут рыжие лисицы
На чумацкий табор…

И как в ветровые времена князя Игоря, сулили гибель Приднепровью грохот солдатских сапог на ночной улице и газоубежища, которые сооружались в старых подвалах под киевскими домами, где даже наново зацементированные полы, потолки и стены не могли уничтожить всепропитавшего запаха гнилой картошки и кислой капусты.

Каждое воскресенье ровно в четыре часа он приходил на обед к своей маме – Марии Яковлевне Киселевой. Он уже привык к тому, что на протяжении многих лет в этот день, минута в минуту, точно к четырем часам, туда приходил старый друг Марии Яковлевны полковник Иван Иванович Иванов. Иван Иванович, худощавый, высокий, бритоголовый, всегда появлялся в черном штатском костюме, в белой рубашке с черным галстуком, и хотя Шевченко Павел ни разу не видел его в военной форме, как-то выглядел на нем этот черный костюм так, что чувствовалось – военный, командир, лишь переоделся в цивильное, а в самом деле эта одежда ему чужда.

И вдруг Иван Иванович исчез. Мария Яковлевна позвонила в штаб округа. В штабе спросили, кто говорит, а затем сказали, что Иван Иванович отправлен в длительную командировку на Дальний Восток, и отказались сообщить адрес.

Шевченко Павел видел, как Мария Яковлевна расстроена всем этим, он уже знал, что иногда люди исчезали, и никто даже не спрашивал об их судьбе. Так было с их преподавателем русского языка в университете, – человек исчез, а когда Шевченко Павел спросил о нем секретаря партбюро, тот оглянулся по сторонам и ответил шепотом:

– За связь с врагами народа.

В это воскресенье Шевченко Павел пришел к Марии Яковлевне раньше, чем обычно, – к двум часам. Он обещал немного подтянуть по-немецки родного сына Марии Яковлевны – кудрявого, самолюбивого паренька Володю, который собирался стать актером, успешно выступал в пьесах, поставленных школьным драмкружком, а учился через пень-колоду: даже по литературе и истории у него не бывало выше тройки. Шевченко Павел про себя не раз удивлялся, как у такого замечательного человека, как Мария Яковлевна, такой никчемный сынок. Но он думал, что Мария Яковлевна в этом не виновата, она отдавала так много сердца детскому дому, чужим детям, что на своего у нее уже не хватало времени. А отца у Володи не было. Шевченко Павел никогда не расспрашивал, но из каких-то мелких деталей, недомолвок, намеков у него сложилось впечатление, что Володин отец и муж Марии Яковлевны оставил их, когда Володе не было еще и года, ушел к другой женщине, спился и умер. По профессии он был журналистом, и Володя – немыслимо хвастливый мальчишка – когда-то по секрету от мамы показал Шевченко Павлу книгу своего отца – небольшую брошюру со странным названием «Царство воды и ветра».

– Я влюблен, – сказал Володя Шевченко Павлу. Его цыганское лицо с крупными кольцами черных волос, опускавшихся на глаза, выражало преувеличенный восторг. – Ты, как поэт, должен меня понять. Она прекрасна, как песня. И как же в такое время можно учить гнусавый «дойче шпрахе»?

– А какие у нее отметки? – спросил Шевченко Павел.

– Точно так в феодальные времена, – патетически поднял руку Володя, – спрашивали: «А какое у нее приданое?» Но я выше этих корыстных интересов, хотя она – отличница и без ее шпаргалки я бы никогда не получил четверки на контрольной по алгебре. Нам давали задачи по рядам, чтобы мы не могли списывать друг у друга, но она успела решить задачу и за свой ряд и за мой.

И все-таки они занялись немецким. И Шевченко Павел – в который раз – пытался втолковать будущей звезде отечественной сцены, что в тех случаях, когда какое-либо слово имеет мужской род в русском языке, из этого совершенно не следует, что оно должно иметь мужской род и в немецком.

Позвонили в дверь, и Шевченко Павел насторожился, он заметил, что так же насторожился и вскочил с места Володя. Это был знакомый звонок. Очень короткий и внезапный, когда к кнопке прикасаются на долю секунды, – дзинь. Мария Яковлевна была на кухне. Она пошла открыть входные двери, а Шевченко Павел и Володя встали из-за стола, переглянулись и подошли к порогу столовой. И действительно, в комнату вошел Иван Иванович. Он ничуть не изменился, был все в том же черном костюме и белой рубашке с черным галстуком, но левая рука его почему-то висела на черной, подвязанной за шею косынке.

– Что с вами? – спросила Мария Яковлевна.

– Ничего, – улыбнулся Иван Иванович. – Был в командировке. На Дальнем Востоке.

– А что с рукой?

– Чепуха какая-то получилась… Открывал консервы, соскочил нож, порезал руку. Казалось бы, мелочь, но вот в результате общее заражение крови, госпиталь, операция… Потому я о себе ничего и не сообщал.

– Как же вы могли? – с упреком посмотрела на него Мария Яковлевна. – Ведь я здесь черт знает что думала.

– Раз вы сами так резко отзываетесь о собственных мыслях, то я уж не стану спрашивать, что именно вы думали, – улыбнулся Иван Иванович.