Рваные души

– Да вы, господин поручик не отвлекайтесь больше на меня, занимайтесь своими делами, – Александр убрал блокнот и повернулся к Владимиру: – Вольдемар, то, что траншею захватили – это плюс, а то, что удержать не смогли, – это огромный минус. Ты уж, брат, не взыщи, но я должен командиру дивизии все доложить, работа такая. Вот только мне непонятно с артиллерией. Ты разобрался, почему в самый ответственный момент пушки замолчали?

– Нет еще. Когда вы к нам перебегали и обстрел начался, то корректировщика и связиста убило. Я послал Грищука к Шварцу на батарею с просьбой срочно ударить по второй линии, но дальше сам знаешь, как обернулось. Видимо, не успел Грищук или случилось что. – Владимир сам был расстроен случившейся неудачей. Первый бой в качестве командира батальона – и такое невезение. Еще впереди разговор с командиром полка, который еще вчера по-отечески наставлял его. Сколько уж бьются за эту треклятую высоту, а воз и ныне там. И людей столько полегло зря, и задачу не выполнил. И неважно, что с патронами беда и что артиллерия не поддержала – это уже вторично. На первом месте невыполнение боевого приказа. За это командир полка по головке не погладит. Все знали его крутой нрав.

– Ладно, Вольдемар, дай мне одного провожатого, который знает, где батарея находится, я туда сам зайду. Потом в штаб полка заскочу и в дивизию уеду. Кажется, я не обделался, – довольно заключил он, – предки могут мною гордиться.

– Ага. Еще плюс один портретик в общую галерею Фейербахов, – злорадно добавил Владимир. Он никак не мог успокоиться и простить себе этот бой.

– Не злорадствуй, Вольдемар, я еще художника не нашел, – Александр улыбнулся и подошел к Владимиру. – Ладно, не дрейфь, расскажу начальству, как ты хорошо наступать умеешь, а то, что отошли, это в некоторой степени не твоя вина: отсутствие нормального количества боеприпасов и огневой поддержки со стороны артиллерии.

– Ладно, не утешай, не маленький, – Владимир досадливо поморщился, – провожатого возьми из связистов, они тут все тропы знают. Они рядом с моим блиндажом сидят. Справишься? Позволь я пока порядок наведу в батальоне, неровен час, германцы атаковать начнут.

– Хорошо, найду сам, не кисни, – Александр пожал Владимиру руку и двинулся по траншее.

Владимир же отправился в сторону четвертой роты. Белорецкий нервно курил, сидя на ящике с патронами. Увидев Владимира, он нехотя встал и затушил папиросу.

– Что у вас случилось, Петр Сергеевич? Почему рота побежала? Потрудитесь объяснить! – голос Владимира стал железным.

Белорецкий молча мял папиросу в руке, превращая ее в труху. Стараясь не смотреть Владимиру в глаза, он глухим голосом заговорил:

– Один пулемет заклинило, причем серьезно. Второй расчет убило гранатой. Патронов так и не принесли. Те, что были, закончились подчистую. Потом немцы в окоп стали гранаты бросать и сами прыгать, а мне стрелять-то нечем, а они лезут и лезут. Кто-то завопил и бросился бежать, за ним другие. Удержать не смог. Застрелиться от стыда тоже не смог, нечем было. Чтобы в плен не попасть, пришлось с остальными убираться из траншеи. Если считаете виноватым, отдайте под суд. У меня все.

Он продолжал стоять, не поднимая глаз и рассматривая носки своих не в меру грязных сапог.

– Петр Сергеевич, о вашем проступке я доложу командиру полка, дальше по его усмотрению. А пока будьте любезны подготовить роту к возможной атаке со стороны противника. От командования вас, по-моему, еще никто не отстранял. Выполняйте! – Владимир повернулся и пошел искать Макарыча, все-таки нужно было прояснить ситуацию с подносом боеприпасов.

Макарыча Владимир нашел в блиндаже разведчиков. Тот сидел на нарах, откинувшись на бревенчатую стенку. Сапог левой ноги был снят, санитар заканчивал бинтовать ее. Белый бинт быстро краснел, пропитываясь свежей кровью. Увидев Владимира, Макарыч сделал попытку подняться, но, издав тяжелый стон, опустился на нары.

– Ваше благородие, не дошел. Спешил очень, а тут как назло рядом мина взорвалась, не успел отскочить, по ноге и полоснуло сильно. – Было видно, что Макарыч страдал не только от боли, но от осознания того, что не выполнил приказание, подвел своих. И сейчас он считал себя виновным в отступлении батальона, по его вине не успели поднести боеприпасы.

– Как он? – спросил Владимир у санитара, который, закончив с раной, убирал инструменты в сумку.

– Рана тяжелая, ступню почти оторвало, нужно срочно отправлять в госпиталь, иначе возможно заражение крови и гангрена. В таких условиях рану обработал, как мог, – безучастным уставшим голосом ответил санитар. За этот день он уже достаточно насмотрелся чужой боли и страданий, так что было не до человеческого сожаления. Работа санитара в том и заключается, чтобы подавить в себе всякое человеческое сочувствие, горечь утрат, страх и молча, переживая внутри себя, спасать человеческие жизни, перебегая под пулями и разрывами от одного бедолаги к другому. Бинтовать, вытаскивать, успокаивать и стараться дать солдату новый шанс на жизнь, которую у него с таким остервенением хотят забрать. И каждый раз отдавать раненому частичку самого себя, истощаясь душой и умирая вместо него. Вот поэтому ходят санитары сплошь угрюмые и нелюдимые. Все они изошлись на чужую боль и рано или поздно просто перестают ее замечать, потому что нельзя без конца отдавать свою душу, рано или поздно наступает предел, за которым остается только автоматизм действий.

– Макарыч, дорогой, ты только держись, сейчас же отправим тебя в госпиталь, там тебя быстро на ноги поставят, еще комаринскую плясать будешь. – Владимир чувствовал неловкость по отношению к этому богатырю, так нелепо пострадавшему от его приказа. – Кого за себя оставишь пока?

– Эх, господин капитан, ваши бы слова да Богу в уши, – Макарыч прикрыл глаза, – как я в таком виде Марфе Игнатьевне-то своей покажусь?

– Брось сопли на кулак наматывать, Макарыч, – Владимир повысил голос, стараясь вывести подпоручика из состояния самобичевания, – ты герой, и это никто никогда у тебя не отнимет. Вот и покажешься как герой. Ногу тебе соберут, на рыбалку ходить сможешь, да и на охоту тоже. Марфа Игнатьевна у тебя замечательная женщина, так что бояться тебе нечего. Кого вместо себя оставишь, повторяю?

– Прапорщика Удальцова, толковый он. Из наших, из сибиряков. На него можете полностью положиться, господин капитан, и верить, как мне верили. Он не подведет.

Удальцова Владимир помнил. Это был небольшой крепкий человек с каким-то необычно пронизывающим взглядом. Когда он смотрел на человека, казалось, что он видит все, что делается внутри и дальше за человеком, как будто нет преград его взору. Владимир велел тотчас же вызвать Удальцова, и как только тот явился, приказал принять команду разведчиков и первым делом немедленно доставить в госпиталь своего командира. Затем он горячо попрощался с Макарычем, желая тому скорейшего выздоровления, хотя понимал, что с таким ранением тот больше не сможет служить в действующей армии и придется ему с Марфой Игнатьевной теперь существовать на невысокую пенсию по инвалидности.

Затем Владимир вернулся к себе в блиндаж и поручил Семенычу немедленно найти Грищука. Он не мог понять, почему бездействовала батарея Шварца в такой нужный для батальона момент. Грищук появился буквально минут через десять. В распахнутой шинели, тяжело дыша, как будто пробежал большое расстояние, он влетел в блиндаж, вытер пот со лба, залпом осушил полную кружку воды, предложенную ему невесть откуда появившимся Семенычем, и, немного отдышавшись, стал докладывать:

– Был у Шварца на батарее. Тот дал нового корректировщика, но пришел приказ из штаба дивизии о немедленном прекращении огня. Приказ отдал начальник артиллерии дивизии. Дескать, и так снарядов мало, на оборону не хватит. Шварц при мне стал звонить в дивизию, но там его даже слушать не стали. Пообещали, что если произведет хоть один выстрел, то завтра рядовым пойдет в окопы. Он после этого трубку бросил и тут же бутылку водки, не сходя с места, выкушал. Потом сел и заплакал. Ну, я сразу к вам. Пока бежал, вижу, вы уже в свои окопы отступили.

– М-да, – Владимир присел на скамейку у стола, – вот так и воюем. Шварц снаряды, почитай, на себе таскает, и то голову ему намылили за это. В батальоне семьдесят два убитых и почти полторы сотни раненых. Большая часть потерь именно при отступлении. Больше всего не повезло четвертой роте. Да и Хижняка со Стекловым вытащить не удалось. Лежат теперь там, на горочке. Черт подери! – Он ударил кулаком по столу. – Ну когда же закончится это наше исконно русское разгильдяйство?! Неужели нельзя просто обеспечить войска всем необходимым? Неужели опыт окружений до сих пор ничему не научил нас? Разве можно не анализировать все неудачи, чтобы не повторять их больше? Мы как бараны все премся и премся на новые ворота! Голова уже вся в шишках, но нет, мы все лезем и лезем. Интересно, а наши дети, внуки так же будут воевать, не учась ни на наших, ни на своих ошибках? Как ты думаешь, Степан Тимофеевич?

Грищук присел рядышком, залпом осушил еще один стакан воды, предложенный Семенычем, немного подумал.

– Вы знаете, Владимир Федорович, на мой взгляд, не изменится ничего. Опыт всех войн, которые вела Россия, показывает, что мы всегда не готовы к войне. Русский мужик медленно запрягает, да быстро едет. Так что если в дальнейшем войны будут, то нашим потомкам обязательно не поздоровится.

– Вот и я так же думаю, Степан Тимофеевич, только страдает больше всех тот самый русский мужик. Странное дело, его все бьют и бьют, а до конца выбить не могут. Бабы все рожают и рожают. Уже вроде и не от кого скоро будет. Я думаю, еще год-два – и ситуация изменится. Вроде уже запрягли, пора бы и поехать. Наша задача продержаться, да людей побольше сберечь, а то такими темпами после войны и пахать будет некому. Сибиряков-то наших уже по пальцам пересчитать можно. А ведь какие хозяева сильные, на таких вся Россия-матушка держится и вовек держаться будет. Ладно, поговорили и будет, наше дело – воевать. Я пойду к связистам, доложу командиру полка о бое. А вы будьте любезны проверить готовность батальона к обороне. Хотя более чем уверен, что немцы сейчас не сунутся к нам, но мало ли что. Береженого Бог бережет. Если что, я у связистов. – Владимир надел фуражку и решительным шагом вышел из блиндажа.

Командир полка полковник Василий Емельянович Мясников был по-отечески справедлив и одновременно очень строг. Владимир по телефону доложил ему о ходе боя, об отступлении на исходные позиции. Он не знал, что перед этим Василий Емельянович уже получил разнос от начальника дивизии генерал-лейтенанта Василия Николаевича Братанова за невыполнение боевой задачи, поставленной полку. Надо отметить, что в этот день всей дивизии не удалось продвинуться ни на километр. Батальон Владимира хотя бы побывал в немецких окопах, в других подразделениях все было еще хуже. Большие потери – и никакого продвижения вперед. Немцы, выяснив направление основного удара русской армии, бросили в бой резервы и остановили наступление войск, создав на всем фронте дивизии явное преимущество, умело используя маневр и складки местности, позволявшей надежно обороняться даже довольно небольшими силами. При этом германская армия еще не испытывала нужды в боеприпасах.

Всего этого Владимир, конечно, не знал, поэтому попал прямо под горячую руку полковника. Такого отборнейшего мата он еще никогда не слышал. Сапожники и извозчики краснели бы от стыда и чувствовали себя просто ангелами на фоне разъяренного командира полка. Черти в аду скрипели зубами от зависти, от одного представления смертных мук, обещанных Владимиру полковником, а обозных проституток хватил бы инфаркт от одного представления тех извращений, которые лично полковник собирался устроить с Владимиром и солдатами его батальона. Владимир держал трубку телефона на некотором расстоянии от уха, чтобы не оглохнуть, и порой ему казалось, что сейчас из нее начнут извергаться брызги слюны взбешенного командира полка. Владимир молча слушал монолог, доносившийся из трубки, стараясь не вникать в его суть и думая о насущных проблемах батальона. Минут через двадцать монолог стал затихать, в нем появились первые порядочные слова. Еще через десять минут полковник успокоился и деловым тоном стал задавать вопросы об атаке, о потерях, о наличии боеприпасов. Пообещав помочь со снарядами и с пополнением, он потребовал возобновить атаку завтра утром и занять наконец-то эту высоту.

– Голубчик, поймите, пока мы топчемся на месте, выматывая свои силы, немцы в тылу только укрепляются. Прорыв, нам немедленно нужен прорыв на вашем участке. Завтра утром доложите о выполнении задачи. Надеюсь, на этот раз вы меня не подведете, – совершенно спокойным голосом закончил он.

– Так точно, господин полковник, когда мне ожидать пополнение и боеприпасы? – тут же задал встречный вопрос Владимир.

– С боеприпасами прямо сейчас организую, а пополнение ждите. Как только появится, сразу отправлю к вам. Все. Конец связи, – командир полка положил трубку.

«Значит, пополнения скорее всего сегодня не будет, – размышлял Владимир, направляясь к себе в блиндаж, – опять все своими поредевшими силами придется делать».

Придя в блиндаж, он тут же распорядился:

– Семеныч, через час у меня должны быть все командиры рот, от первой роты Сосновский, от разведчиков Удальцов, не забудь Степана Тимофеевича пригласить и начальника команды связистов. Кстати, сходи к ним, пусть Шварц корректировщика высылает, он мне уже нужен.

– Итак, господа, – начал он, когда все собрались, – задача остается прежней: высота. Завтра она должна быть взята. А теперь будем решать, как нам это сделать.

Глава 2

Высотку взяли тихо и почти без боя. Было еще темно, четыре часа утра, когда Удальцов со своими разведчиками бесшумно сняли часовых. Смирнов с первой штурмовой группой, отобранной из старых солдат, приблизились к окопам первой линии и по общему сигналу вырезали ножами и забросали гранатами почти всех спящих немцев. За это время Владимир с другой штурмовой группой пробились ко второй линии и стали чистить траншею, уничтожая полусонных, мечущихся в панике немцев и заставляя их бежать. Пока немцы пришли в себя, было уже поздно. Через час все было кончено. К половине шестого утра на позиции второй линии подтянулся весь батальон.

Продолжили наступление, и почти пять километров батальон двигался по раскисшей дороге, практически не встречая сопротивления, если не считать мелких стычек с отступавшим врагом. Потом впереди, на очередном холме, показалась еще одна линия окопов, которая свежими черными незамаскированными брустверами выделялась на фоне вчерашнего выпавшего и еще не успевшего растаять снега, перерезая дорогу и снова упираясь обоими концами в непролазные белорусские болота. О существовании этой линии узнали только вчера, когда ее заметил с воздуха совершающий разведывательный полет аэроплан. Немцы спешно возводили ее, наверное, уже не особо надеясь на первые две. Для Владимира это было неприятным сюрпризом. Да и командирам рот это известие энтузиазма не прибавило, все считали, что с взятием высотки дальше верст на двадцать никаких укреплений у немцев нет.

Батальон остановился и принялся закапываться в землю. Рыли траншеи, утопающие в весенней грязи, укрепляли их свежесрубленными деревцами, устанавливали пулеметные гнезда, строили блиндажи, щели, перекрытия. Все как обычно. Жизнь пехоты только и состоит из бесконечных атак, наступлений, переходов и окапываний. Потихоньку подтягивались тылы, переваливаясь на ухабах и постоянно застревая в грязи, добрались полевые кухни и спрятались в ближайшем лесочке. Шварц тоже переместил свою батарею поближе к переднему краю, выбрав для этих целей старые обустроенные позиции немецких артиллеристов. Война жила своей жизнью. Владимира вызвал к телефону командир полка и своим обычным строгим голосом приказал готовить наступление на завтрашнее утро. А перед этим принять пополнение, что несказанно обрадовало Владимира, так как в последних боях батальон понес значительные потери, которые нужно было срочно восполнить. Иначе об успешной атаке не могло быть и речи.

Владимир вызвал Удальцова и распорядился ночью выслать разведчиков к вражеским позициям, установить расположение пулеметных точек, а также попробовать отыскать проход в болотах. Его не оставляла мысль зайти немцам во фланг и внезапным ударом выбить их из этих свеженьких окопов. Это помогло бы избежать лишних жертв при проведении атаки в лоб. Также приказал собрать команду из обозников и захоронить всех своих солдат, погибших за взятую высотку, устроив для них одну большую братскую могилу прямо на вершине. Пусть в этой могиле лежат вместе и солдаты, и офицеры, а сверху поставить большой деревянный православный крест. Немцев же закопать отдельно, и креста им не ставить, пусть так и догнивают в чужой для них земле, на которую пришли захватчиками.

Ближе к вечеру Владимир отправился в тыл, чтобы принять пополнение. Обычно пополнение передавали километрах в трех от передовой. На этом настоял Владимир, он хотел сам посмотреть на тех, с кем ему придется воевать, на свежие боевые единицы, большая часть из которых погибнет в первом же бою. Остальные во втором или третьем. Но зато из тех, кто смог продержаться неделю и более в условиях непрерывных боев, шло формирование самого костяка батальона. Это был тот костяк, на который всегда можно было положиться, костяк, состоящий из солдат с обостренным инстинктом самосохранения, сумевших перебороть жуткий страх первых атак, совершивших первое убийство врага и научившихся не просто убивать противника, но видеть и слышать то, что творится вокруг. Дальше таким было легче. Убийство уже не казалось им каким-то сложным, непреодолимым действием, противоречивым божьей заповеди «не убий». Оно расценивалось всего лишь как суровая работа и воспринималось естественным принципом: если не ты, то тебя. Люди учились выживать, шел естественный отбор. Выживали не самые удачливые или умные, выживали те, кто смог быстрее всех приспособиться, принять и впитать всю незримую философию войны.

Пополнение было выстроено в шеренгу по два. Всего было около двухсот человек, хорошая добавка поредевшему батальону. Владимир молча шел вдоль строя, всматриваясь в лица этих людей, для которых становился роднее матери с отцом, в лица крестьян, ремесленников, рабочих, которых война вырвала из привычного уклада жизни, заставила надеть форму и отправиться на смерть, обрекая свои семьи на мучительно тяжелое одинокое существование. Люди стояли, тревожно вслушиваясь в близкое дыхание фронта, жившего своей жизнью. Вдруг он увидел чудо. Чудо стояло, переминаясь с ноги на ногу.

– Твою ж мать! – выругался в сердцах Владимир.

Пожалуй, это был самый нелепый солдат всего Западного фронта, да и, наверное, всей российской армии. Маленький, про таких обычно говорят «метр с кепкой», сутулый, тщедушный (и в чем только душа держится), лопоухий настолько, что, казалось, научись он махать ушами, то мог бы и взлететь. Большой загнутый орлиный нос несуразно выделялся на худеньком мальчишечьем прыщавом лице. Вдобавок это лицо дополняли круглые очки с большими линзами в толстой роговой оправе, сквозь которые виднелись карие близорукие глаза. Интендант тоже, похоже, шутник попался, выдав ему обмундирование размера на два больше. И сейчас солдат был похож на чучело в своей висящей шинели, края которой волочились по земле, рукава были такие большие, что пальцы тонули где-то в их бездонной глубине. Большие ботинки делали солдата похожим на циркового клоуна на арене. Обмотки на ногах были намотаны кое-как. Венчала это чудо огромная шапка, которая то и дело спадала на глаза, сдвигая очки вниз, и солдат все время ее поправлял, а она снова падала, и он снова без конца ее поправлял. Было видно, что винтовка, которую солдат держал на плече, составляет для него большую тяжесть. «И как он с ней только дошел досюда, – мелькнуло у Владимира в голове, – м-да… Аника-воин… И за что ж мне такое невезение?»

– Твою ж мать, – снова громко выругался Владимир, – кто таков? – спросил он, обращаясь к солдату.

– Штольман Мойша, господин командующий, – высоким писклявым голосом ответил тот, в очередной раз поправляя шапку.

– Не льсти мне, солдат! Когда мне понадобится подхалим, я сам тебя вызову! Как нужно обращаться к офицеру?

Ничего кроме смеха этот солдат у него не вызывал. Хотя Владимир прекрасно понимал, что завтра утром этот солдат идет в бой, из которого шансов выйти у него нет никаких.