Возвращение из Мексики

– Если б сцепились с этой отрыжкой, мало бы не показалось…

Он задирает голову вверх.

– Это роли не играет, игра проиграна. Европейцы напоминают это насекомое: вознеслись высоко, а на самом деле – пришпилены булавкой. Экспонаты музея, чьи внутренности пронзил безжалостный металл истории.

И опять я ничего не понимаю. Плюнь на них, пришпиленных булавками, не приезжай сюда! Но ты почему-то приезжаешь, обихаживаешь давным-давно свалившую подругу, растапливаешь камины и смотришь вокруг с трагическим выражением лица!

– Может, в Spit заглянем? – предлагаю. – Вдруг он работает?

– Что ж, пойдем…

По дороге в Spit останавливаемся на одной из улиц, где под рекламой пиццерии завис человечек с рюкзачком – муляж то ли альпиниста, то ли отчаянного любителя пиццы. Фигурка нелепая, но оптимизма в ней больше, чем в изломанных статуях из черного металла. Хочу пожрать! – сигнализирует скалолаз, и это естественное желание в царстве снега и холода более чем понятно.

Наши взгляды взлетают выше – на окна над вывеской.

– Узнаешь? – спрашивает Ковач.

– Конечно…

В окнах третьего этажа виден свет, что не типично для здешней замогильной ауры. Но объяснимо: здесь располагается что-то типа молодежной коммуны, когда часть дома снимает компания молодых людей, не желающих делить кров с предками. Одного из них зовут Макс, это ее сын, он, собственно, и показал забавный дом с изголодавшимся альпинистом на фасаде. Даже в гости приглашал, но это, я думаю, был просто жест вежливости.

В окнах мелькают тени, там играет музыка, так что зайти, если честно, хочется. Только что мы скажем Максу? Он тоже родился в стране, где забастовки никого не пугают, но давно ее забыл, и на родном языке говорит с акцентом. Он дважды поступал в университет, бросал его, устраивался работать, опять бросал, теперь живет непонятно на что.

– Он нас очень беспокоит, – говорил Свен, озабоченно сводя брови к переносице (она кривила при этом лицо, но не возражала).

Окно внезапно распахивается. Слышен возбужденный говор, затем что-то небольшое и темное вылетает из освещенного квадрата и, описав дугу, шмякается на мостовую. Похоже, бутылка: не будь снега, она брызнула бы осколками, но мягкая белая подстилка уберегла сосуд (и нас, возможно). Когда створку захлопывают, говор стихает. Молодежь выпивает? Курит травку? Развлекается с девушками? В любом случае в гости заваливаться не с руки, то есть, погреться не получится.

– Безнадега… – машет рукой Ковач. И, пнув бутылку ногой, вновь устремляется вперед.

Сияющая неоновыми буквами вывеска Spit видна издалека, значит, центральная комиссионка работает. Хочется скаламбурить, дескать, весь город «спит», погрузившись в забастовочную летаргию, и только Spit не спит. Но я гашу игривость, она неуместна на фоне серьезности моего спутника. Если честно, я его побаиваюсь, серьезного и странного Ковача. Он безжалостен в своих высказываниях, так что мне порой жалко и Свена, и ее, которая живет в большом и холодном доме, почему-то боясь из него выходить. Днем, когда Свен отправляется на работу, они уединяются в мансарде, откуда час-другой доносятся характерные звуки. Ковач спускается первым, как всегда, серьезный, и нервно закуривает. Она спускается позже (лицо у нее просветленное и одновременно измученное), и первым делом тянется к бутылке. На скулах Ковача появляются желваки, но он хранит молчание.

Не спящий Spit напоминает оазис посреди снежной пустыни. Везде жизнь замерла, а тут она если не бурлит, то хотя бы копошится, ползает вдоль длинных полок, уставленных бэушной посудой, сувенирами, кухонными принадлежностями и прочей мурой, от которой избавляются при первой возможности. Цены копеечные, новодел перемешан со стариной, и тут уж каждому свое. Кто-то запихивает в корзину все подряд, благо стоит товар еврик-другой, кто-то выискивает раритеты, которые не стыдно поставить на видное место или перепродать через антикварную лавку.

Ковач перемещается вдоль полок, игнорируя залежи барахла. Среди неторопливой публики он выглядит уже не пингвином, а черным вороном, готовым клюнуть каждого. Но он не клюет, лишь с тоской озирает тех, кто напихивает в корзины уцененку.

Ковач вдруг останавливается, будто что вспомнил.

– Она говорила: здесь бывают удачные дни – после того, как умирает кто-то одинокий и богатый. В магазине сразу появляется множество ценных вещиц, тогда в этом Spite не протолкнуться.

На лице опять – горькая усмешка.

– Вообще-то бельгийцы долго живут, – говорю. – Значит, удачи случаются не часто.

– Живут долго. Но все равно умирают.

– И что?

– Они купят эти вещи, а потом сами умрут.

– И что?!

– Ничего. Ни-че-го!

Интересно: ему жаль осиротевших вещей? Или бельгийцев, забывших о своей бренности? Я плохо понимаю приятеля: то ли он соболезнует этому миру, то ли презирает его всеми фибрами души. Я лично хочу купить керамическую кружку для пива, и хрен с тем, что когда-нибудь она осиротеет, и из нее будет пить кто-то другой. Вещи должны переживать хозяев, поэтому я молча сую кружку с выпуклым майоликовым узором в корзину.

– И ты туда же? – криво усмехается Ковач, который даже корзину не взял. – Ну-ну.

Внезапно у входной двери слышится крик, и возникает человеческое движение. Пройдя туда, видим толпу, в ее центре кто-то невидимый издает резкие гортанные звуки. Когда люди расступаются, крикливый невидимка предстает в обличье смуглого парня с жесткой курчавой шевелюрой.

Парня шатает, он пьян. Или под наркотой, потому что глаза красные и явно безумные. Он указывает на всех пальцем, изрыгая непонятные слова, затем грозит кулаком. Мол, ужо я вам! Покупатели стараются отпрянуть, в глазах здешних «фру» читается испуг, да и мужчины, похоже, оробели. А у парня на губах уже пена, видно, сильно вставило. Кулак к потолку, и опять крик – дикий, истеричный, полный непонятной боли… Неожиданно вспоминаю о том, что полиция обещала забастовать, значит, уколотый крикун может изгаляться, сколько хочет, приструнить некому.

Урезонить крикуна пробует единственная на весь магазин охранница – женщина в черном, как видно, без оружия. Но попытка безуспешна, парень с легкостью вырывается, продолжая оглашать Spit истошным ором. Внезапно в центр выходит Ковач. Фига ты лезешь, дружище?! Он же чумной, неуправляемый, и что у него в кармане – один его африканский (мусульманский?) бог знает!

Дело, однако, сделано: Ковач встает напротив. И громко, с отчаянием произносит:

– Замолчи! Сейчас же замолчи!

Звуки незнакомой речи настораживают крикуна, он с тревогой смотрит на Ковача.

– И уходи! Немедленно!

Как ни удивительно, смуглый слушается. Утерев пену с губ, он обводит всех мутным взглядом и, повернувшись, уходит на заплетающихся ногах.

Кажется, это называется русским мессианизмом, мы всегда лезем спасать тех, кто в этом не нуждается. Или нуждается? Весь магазин, если честно, описался, а русский герой перевернул ситуацию!

– Тебе можно в зоопарке работать, – говорю. – Если тигр разбушуется или слон, одним взглядом успокоишь…

– Да ну их! – машет рукой герой, и опять непонятно: что он этим хочет сказать?

Между тем к нам приближаются двое в магазинной униформе, наверное, хотят поблагодарить.

– Вы из России, да?

Ну, конечно, и в Spite наши люди! Им лет по пятьдесят, зовут их Коля и Дарья, а работают они уборщиком и продавщицей. Довольны ли? Вполне: и место бойкое, и с людьми пообщаться получается.

– Вот с такими? – киваю на дверь.

– Да таких немного! Это марокканец один, его отсюда уволили, так он головой двинулся. Каждую неделю заявляется и кричит, что подожжет магазин.

– И как – не боитесь?

– Всякое может быть… Но пока бог миловал.

Они показывают нам потаенные прилавки, где разложены особо ценные и при этом очень дешевые товары. Они и сами здесь кое-что приобретают, так сказать, для дома – для семьи.

– После того, как умрет кто-то одинокий и богатый? – усмехается Ковач.

– Чего? – не въезжает Коля.