Возвращение из Мексики

– Ничего. Старушка-Европа распродает себя по дешевке. Оптом и в розницу. Налетай, подешевело!

Наши люди переглядываются, явно обескураженные.

– А вы почему не бастуете? – спрашиваю. – Вся Бельгия похерила работу, а вы, получается, шагаете не в ногу?

– Пусть местные бастуют, – отвечает Дарья. – Они с жиру бесятся, зарплаты большие требуют; а нам чего? Нам хватает.

Наверное, в знак протеста Ковач приобретает огромную фруктовницу из мельхиора. Она стоит двадцать евро, что для Spita дороговато, но протестанту по фиг: сунув под мышку абсолютно не нужную вещь, он направляется к кассе.

Обратно возвращаемся другим путем, движемся через заледенелый парк и вдруг оказываемся среди аккуратных белых коттеджей. Небольшие одноэтажные домики похожи, как клоны; расставленные вдоль дорожек на равном расстоянии друг от друга, они напоминают стильные кладбищенские склепы. Говорить об этом Ковачу? Пожалуй, не стоит, а то он такое развитие даст моему тезису… Тем более, что сие благообразие – дом престарелых, так объяснил Свен, провозя нас здесь на «Ситроене». Наверное, здесь и живут богатые и одинокие, дожидаясь неизбежной кончины. Из белого коттеджа выносят бездыханное тело, везут на сожжение, потом в колумбарий, и вот уже неблагодарные потомки шарят по углам освободившегося жилья дедули (бабули?), собирают ненужное, на их взгляд, барахлишко, и в гранд-комиссионку, где покупатели всегда найдутся.

Ковач опять идет впереди, размахивая в такт шагам мельхиоровым уродцем. Веди меня, мой мрачный друг, прозревающий новое оледенение Европы. Твой взгляд – это взгляд могильщика, человека из похоронной команды, который делает свою работу без радости, только куда денешься? Ты будешь подбрасывать череп в руках, с грустью восклицая: «О, бедный Йорик!», но все равно возьмешь в руки лопату и швырнешь в могилу пласт чернозема. Все умрут, короче, а ты останешься стонать на развалинах былого величия, последний из могикан по имени Ковач…

2

Звонить приходится долго. Наконец, дверь распахивается, и на пороге возникает она – в халате и с заспанным лицом. Получив в подарок мельхиоровую нелепицу, она с недоумением вертит ее в руках.

– Это мне?!

Ковач молча раздевается.

– Я тебя спрашиваю: это мне?!

Он проходит в гостиную, останавливается у камина.

– Опять не топила? Вот же деревяшки, могла бы бросить в топку!

Он с треском крошит деревяшки, аккуратно сложенные у камина. Их таскает с работы Свен: когда на факультет приходит партия приборов, он разламывает деревянные каркасы, набивает ими багажник «Ситроена» и привозит домой. Он очень горд тем, что добывает дармовое топливо, говорит: экономит много денег. Только русской жене экономия по барабану, она может целыми днями лежать в холодном доме и смотреть в потолок.

– Свен не пришел? – спрашиваю. – Он же говорил, что университет тоже бастует…

– У них забастовка на рабочих местах.

Она ставит фруктовницу на камин.

– Под пепельницу сгодится, – говорит, глядя на Ковача. Тот пожимает плечами, мол, твое дело.

В топке загорается деревяшка, вторая, пламя вспыхивает в полную силу, и я присаживаюсь на корточки. Чувствуя волну тепла, протягиваю руки к огню (весь день мечтал согреться!). Огонь гипнотизирует, и я не успеваю заметить, как парочка отправляется в мансарду.

Вдруг приходит в голову: их секс – сродни манипуляциям реаниматолога. Врач пытается расшевелить анемичного пациента, поддержать в нем жизнь, и пациент на время оживает. Но вскоре энергия иссякает, требуется новое вливание, то есть, Ковачу опять надо трахать ее с отчаянной надеждой на выздоровление. Эй, дружище! Пациент скорее мертв, чем жив! Только он не слышит мысленный посыл, а озвучить его я не решусь. Мне оно надо? Пусть переживает Свен, это он объелся груш и позволяет жене то, чего позволять нельзя. С другой стороны, если сам не можешь работать «реаниматологом», не мешай другим. В этом двухэтажном доме со старинной мебелью, стильными обоями и патио – космический холод, здесь постоянно нужно согреваться, а твоя профессорская душа ни фига не греет (как и тело, впрочем).

Свен появляется раньше, чем двое спускаются сверху. Интересно: будет скандал? Поскачет через три ступеньки, схватив по дороге колющий или режущий предмет? Увы (или к счастью?), не скачет, присаживается рядом и тоже протягивает руки к огню. Говорит, что такой зимы не помнит давно, даже машины перестают заводиться. Его «Ситроен», например, проведя день на улице, еле завелся! И снега на крыше столько, что черепица, возможно, не выдержит. А еще забастовка… Нет, если так решил профсоюз, он присоединился, но большого смысла в этом не видит.

– В жизни вообще мало смысла, – отвечаю. – Зато в ней есть драйв. Забастовка для вас – драйв, развлекуха.

– Развлекуха – это что?

– Это адреналин. Кровь разогревает до нужного градуса.

– Ага… Как думаешь, если я очищу патио, кровь будет разогрета?

Он с явным облегчением находит себе занятие и вскоре маячит за окном, раскидывая лопатой сугробы. Наконец, парочка спускается, Ковач закуривает, она наливает виски в стакан. После чего втроем смотрим в окно. За стеклом – Свен, он работает медленно, но методично, очищая свои кровные полторы сотки от белой пушистой напасти. Когда доходит до левой стенки, у правой опять наметает сугробчик, и профессор вынужден туда возвратиться.

– Знаете, – спрашиваю, – на что можно смотреть бесконечно? На горящий огонь, на текущую воду и на то, как другой работает.

Шутка не принимается, эти двое серьезны до умопомрачения. Я отворачиваюсь к камину, выбирая в качестве объекта наблюдения огонь, она же накрывает на стол. Скорей бы накрыла, чтобы опрокинуть стопку и снять напряг, как ни крути, имеющий место быть. О, благодатный алкоголь! Без тебя мы бы здесь пропали, загнулись бы, вымерли бы, как неандертальцы. Я листал однажды такой альбом, где были изображены неандертальцы в шкурах. Среди снегов, сбившиеся в кучку, они выглядели жалко, и, как утверждала подпись под рисунком, очередного оледенения эти ребята не пережили. А почему? Потому что технология возгонки еще не была освоена, ни коньячка тебе, ни вискаря, которые разогревают кровь гораздо лучше лопаты.

За столом этого добра навалом, только успеваем подливать. Но ощущения, что мы, в отличие от неандертальцев, благоденствуем, почему-то нет. Подай горчицу, передай артишоки, налей коньяку – вот и весь застольный базар. Потом, правда, Свен отмякает (он всегда пьянеет быстрее всех), и начинается рассказ о героическом подвиге преподавателей, решивших не отрываться от машинистов и работников бензозаправок. Он лично не любит бастовать, но нация должна быть единой в своем протесте, пусть знают, что сокращение социальных выплат и урезание бюджета даром не пройдет! Поэтому – никаких лекций и приемов экзаменов, только выход на работу!

– В Льеже университет работает, – говорит она. – Я в Интернете об этом прочитала.

– Так это валлоны! Они всегда нас предают!

Свен обращает ко мне разрумянившуюся физиономию.

– Они даже не хотят учить голландский язык, представляете?!

– А должны? – спрашиваю. – Ну, если они валлоны?

– Мы же учим их французский! У нас два государственных языка, пусть делают, как мы! А если не хотят, пусть присоединяются к Франции!

Ковач, по обыкновению, кривит лицо.

– Это так важно?

– Что важно? – не въезжает Свен.

– Изучение вашими франкофонами голландского языка? Если решить эту проблему, остальное будет в ажуре, да?

– Я думаю, это снимет напряженность общества…

– Ая думаю, не снимет. Вот не снимет, и все!

Готовый вспыхнуть спор прерывает дверной звонок. Судя по мелькнувшему в коридоре длинному хайру, это Макс, почему-то он не входит в комнату, беседует с матерью в коридоре. Вначале приглушенная, беседа набирает обороты, даже специально прикрытая дверь не спасает.

– Он очень нас беспокоит… – озабоченно нахмуривается Свен. – Он выехал из России в десять лет и был очень хороший мальчик. Теперь стал взрослый, и появились проблемы. Мне кажется… – он понижает голос до шепота, – кажется, он связан с наркотиками!

– Большие детки, – говорю, – большие бедки.

– Бедка – это что? – расширяет языковой запас профессор.

– Это проблема типа форс-мажор.

Входная дверь хлопает, значит, Макс ушел. Она не спешит возвращаться, и я, поднявшись, выглядываю в окно. У почтового ящика в форме избушки на курьих ножках топчутся двое – Макс и тот марокканец, что орал в магазине. Он уже вроде вменяемый, что-то говорит парню, а тот кивает.

– Ковач! – восклицаю в удивлении. – Иди-ка, полюбуйся на эту картину!

Но тот не желает любоваться, ждет, когда она вернется за стол. Парни тем временем закуривают, Макс говорит с кем-то по мобильному, затем сует телефон в карман, и оба, накинув капюшоны, удаляются по улице.