Дурной глаз

В уме он перебирал варианты – исключительно от нечего делать, конечно, только от нечего делать, – и находил их или слишком ненадёжными, или слишком болезненными, или слишком сложными. Петля. Пуля. Газ. Таблетки – он мог их достать. Но никогда не прыжок с высоты. Даже теоретически. Никогда.

Что помешало ему довести эти размышления до конца? Инстинкт самосохранения, не иначе. Но в первую очередь, Рита. Провернуть задуманное означало вывалить на дочь второй грузовик дерьма сразу поверх первого.

И вот момент, о котором Ян думал ночами, приближается с каждым его шагом. Теперь ему совсем не хочется этого приближения. Ужас его колоссален. Он ощущает себя персонажем сна обколотого тяжелобольного, в панике мечущегося на пропитанных потом жарких простынях и не способного проснуться.

Вторую половину пути Ян проделал не столь решительно. Он вдруг начал чувствовать каждую секунду своего движения. Это был совершенно новый, изумивший его опыт, и Ян пытался удержаться за мгновения, отследить их, замедлить. У лестницы на башню выстроилась очередь из двух человек, и он обрадовался даже столь ничтожной задержке. Появилась мысль метнуться к стойке ресторанчика, купить бутылку чего-нибудь самого крепкого и накидаться, чтобы подавить кошмар предстоящего восхождения. Потом Ян вспомнил историю о парне, который избил собственную мать ради богатства, и понял: если он напьётся, никакого подъёма на обзорную площадку не будет. Он станет тем парнем. Ян вздрогнул. И занял очередь, которая, пока он мешкал, сократилась до одного человека, пожилого японца в панаме.

Японец бросил свои два франка в автомат, прошёл за вращающиеся ворота и начал бойко подниматься по лестнице. Лицо его выражало не испуг, но воодушевление.

«Ты правда думал, что этот момент не наступит?»

Он запустил руку в карман джинсов и нащупал там пустоту. В другой – монетки нет. Его сердце пустилось в очередной галоп. Перед мысленным взором пронеслось видение: он возвращается к Гораку, как прогулявший урок школьник к учителю без надежды на оправдание. За его спиной уже заняли очередь две азиатские девчушки, кажется, те самые, которых он видел раньше прогуливающимися на вершине горы. Ян обернулся, и девочки синхронно ему улыбнулись.

Глупо надеяться на другой результат, если повторяешь одно и то же, как сказал, кажется, Эйнштейн, но Ян вновь впихнул руки в карманы, и монетка оказалась в правом, куда он её и засунул, ткнулась ребром под ноготь указательного пальца. Пару секунд он ловил монетку – и вот она уже поблёскивает на его мокрой от пота ладони, а он таращится на неё, как на что-то смертоносное, словно отчеканенное из полония.

Ещё несколько мгновений, и два франка упали в прорезь автомата. Металлическое «бряк». Ян прошёл через вращающиеся ворота. Они захлопнулись за ним с ружейным щелчком.

Японец ушёл на несколько пролётов вверх, и Ян последовал за ним, удивляясь лёгкости и поспешности своих шагов. Страшное пока не случилось, шаг – он жив, другой – жив, ещё один – всё ещё с нами. Даже боязнь высоты не давала о себе знать.

До второго пролёта.

Внезапно промежутки между элементами конструкции башни стали шире, самого пространства – больше. Ещё шаг да полшага, и Ян будто упёрся в невидимую стену. Вцепился в поручень, опустил глаза, продвинулся ещё чуть-чуть вверх – и бездна ринулась к нему отовсюду. Он видел её даже в просветах между ступенями – пустоты, в которые можно провалиться. Боковым зрением он замечал сизые горы и небо, очень, очень много неба, и так близко. Геометрия окружающегося пространства изменялась, изгибалась, сама сила тяжести стала тянуть не вниз, но вбок.

Его остолбенелые, гудящие, как провода, ноги вросли в ступени. Он зажмурился, но от этого стало только хуже. Его другие глаза – глаза воображения – оставались распахнутыми, и мир в них, опрокидываясь, кубарем летел в бездну над головой: столики ресторанчика, кусты, обломки башни, люди… и он сам, всё высасывало гигантским космическим вихрем.

В какой-то чудовищный миг – этим утром чудовищным было всё, но миг оказался просто квинтэссенцией – он едва не повернул назад. Чего уж проще! В отличие от того, что ему надлежало исполнить, это было… естественным.

Он опять закрыл глаза и рывком поднялся на следующий пролёт.

И дальше всё. Его рука, схватившая перила, вросла в металл, сама стала металлом. Не было никакой силы, способной сдвинуть его с места. Не было.

Над ним ревела, раздуваясь, как пузырь, бездна – и опрокидывалась, кувыркалась, опрокидывалась, кувыркалась…

«Никак. Умоляю. Я не могу».

Он чувствовал, что умирает, что умер на этих ступенях несколько раз – и всё же каким-то чудом оставался жив.

Снизу, из мира людей, прямых плоскостей и привычной гравитации, донеслись голоса на чужом языке. Девочки-азиатки, беззаботно переговариваясь, прошли мимо. Одна несла на бумажной тарелке жареную сосиску. У другой на плече раскачивалась большущая раскрытая сумка. Ею девочка зацепила Яна, и он невольно отшатнулся. Что-то легонько ткнуло его пониже грудной клетки. Его «фуджик». Ян так привык к этой ноше, что перестал её замечать.

Девочка сказала: «I’m sorry», и подружки продолжили подъём.

Свободной рукой Ян ухватил раскачивающуюся камеру и почувствовал, как уходит напряжение из второй руки, той, что вцепилась в перила.

«Забить голову мыслями. Любыми».

«Золотой час» – первый час после восхода солнца или последний до заката, – среди фотографов считается лучшим временем для съёмок на природе. Дневной солнечный свет слишком жёсткий, вечерний требует задирать ISO и пользоваться штативом. Высокое ISO давало зерно на снимке, чего Ян старался избегать, а штатив он до сих пор не приобрёл. Собирался заказать ко дню рожденья.

Он отпустил перила. Расстегнул чехол камеры, поднёс фотоаппарат к лицу и почувствовал, как в мир возвращается равновесие – не такой уж и огромный мир, если смотреть на него через экран «фуджика». Сфокусировал фотоаппарат на череде ступеней, развернувшейся перед ним, и сделал пробный снимок.

Фото вышло чуть засветлённым, и Ян убавил экспозицию. Пускай «золотой час» миновал, но если закрыть диафрагму и приноровиться, солнце на фотографиях будет отбрасывать лучи, делая снимок интереснее. Ян вспомнил, как долго у него не получалось добиться такого эффекта, когда он только начинал осваивать искусство пейзажной съёмки. Каким-то чудом те его снимки собирали лайки в Инста, и Ян даже думал, что всё делает правильно, пока не углубился серьёзно в теорию. В те дни он мог начать читать литературу по фотографии утром и прийти в себя под вечер, когда книга заканчивалась.

Он снова прицелился и нажал на спуск. Снимок гор и россыпи домишек по другую от Цюриха сторону гряды вышел весьма недурным: слоёный пирог из ближнего и дальнего планов. Такой эффект ему нравился… но что если изменить угол съёмки и сделать угол шире?

Он поднялся на две ступени, прикованный к пространству фотокамерой, как новым центром тяготения. Страх никуда не исчез, как и гул в ногах, но стал менее важен. Менее значителен.

Да, вот отсюда кадр определённо выйдет лучше.

Писк фокусировки, нажатие кнопки, лёгкое жужжание, словно пчела придавлена пальцем. И – ещё один шаг в высоту.

Фотографировал всё мало-мальски интересное, отыскивая его в привычном. Линейная перспектива, образованная периллами и ступенями. Снятые с открытой диафрагмой балки, за которыми просматриваются размытые оранжевые горы. Случайно попавший в кадр маленький мальчик, которого вела за руку вниз мать, его ноги в сандалиях, носки в разноцветную полоску, в сочетании со ступенями создающие и контраст, и ритм. Всё в таком духе. Главное, не отрывать взор от экрана камеры.

Так Ян сделал девятнадцать снимков, а на двадцатом обнаружил, что выбрался на вершину башни. Оказался над бездной.

Сквозь его нарастающее воодушевление в мысли пробивалось паническое:

«Ты ведь не собираешься этого делать?! Не собираешься?!»

«Я лишь хочу сделать кадр вот с этого ракурса», – ответил Ян сам себе. Кадрирование не менее важно, чем свет или время съёмки. В фотографии есть свои приёмы удачного построения кадра, и когда Ян это усвоил, то обнаружил, что стал смотреть на потенциальный снимок не как на красивую картинку, а как на удачное (или не очень) сочетание линий, цветовых пятен и пропорций. Ему стало нравиться, например, как воображаемые линии между объектами в кадре образуют треугольник, он влюбился без памяти в диагонали и фрейминг. Стал использовать эти приёмы чаще и осознанней. Пусть он до сих пор не выиграл ни в одном интернет-конкурсе, но его снимки стали высоко оцениваться жюри. Он не сомневался, что, если не сдастся, однажды первое место в категории «пейзажное фото» достанется ему. Так всегда твердил ему внутренний голос.

«Не будет «однажды», – возразил сейчас другой голос в его голове, стылый и скулящий. – Вышло твоё время. Делай, за чем пришёл – или оставайся тут навечно».

И так воодушевление покинуло его.

Ян столь сильно сжал «фуджик» в ладонях, что побелела кожа на костяшках пальцев. Как будто он хотел раздавить камеру. Он зажмурился, но убедился снова, что это не помогает.

Ладно, он сделал нечто запредельное: поднялся в воющую, колокольную, полную синего света бездну, но упасть в неё – нет, нет, нет, нет. Чистое безумие.

Он шагнул к ограждению.

Не считая Яна, на площадке было пятеро туристов, включая азиатских девочек, старых знакомых. Пожилой японец, который взошёл на башню до Яна, перегнулся за перила и мурлыкал песенку. Девчата селфились на фоне небес. Сумка одной из них лежала на полу чуть в стороне, всё ещё открытая, и рядом стояла тарелочка в разводах соуса с попкой недоеденной сосиски по центру.

Интересно, подумал Ян, что будет, если кто-то догадается, зачем он здесь, и попытается его остановить? «Эй, тут man хочет прыгнуть! Не надо, не делай этого, dude, тебе есть, ради чего жить!» Как бы тогда разрешилось пари?

Могло ли это всё оказаться злым реалити-шоу, словно перекочевавшим из неснятой серии «Чёрного зеркала», только со спасением в последний момент?

Вместо этого, понял он, будет вот что: девчата закончат селфиться, подберут вещи и спустятся, а он останется торчать на башне, пока не истечёт время и Горак не сделает звонок, и ещё бесконечно долго после этого, до ночи. Он почувствовал себя измотанным. По его спине стекал пот, и пот был холодным.

Взгляд вернулся к дисплею «фуджика», и Ян увидел чрез него открытую сумку, края которой напоминали чеканутую ухмылку Чеширского кота. Он машинально нажал на кнопку, и жужжащий звук спуска отрезвил хлеще пощёчины. Несмотря на ужас и опустошённость, Ян начал рассуждать ясно и стремительно. Он точно сам превратился в чёткий снимок, сделанный при отличном освещении. Его руки протрясло до плеч, но то было волнение уже совсем иного рода.

Он перевёл камеру в режим съёмки видео, развернул объективом к себе и, приблизив к лицу, заговорил тихо, чтобы не привлекать внимания, но чётко:

– I have to ask you to pass this card to my daughter. Not the police, not anyone else. Her name is Rita Makarova. I think it will not be a problem to find her after what will happen now. This is my last words to her, so please find her. I beg you[2 - Я прошу передать эту карту моей дочери. Ни полиции, ни кому-то ещё. Её зовут Рита Макарова. Думаю, не будет сложности найти её после того, что сейчас случится. Это мои последние слова ей, поэтому, пожалуйста, найдите её. Умоляю (англ.).], – добавил он со всей проникновенностью, на которую был способен, и, продиктовав для той, кто найдёт карту памяти, мангеймский адрес дочери, перешёл на русский – теперь для Риты. Ему хотелось говорить много, но приходилось быть кратким:

– Рита. Я должен так поступить. Это ради тебя. Чтобы ты могла освободиться. Они могут говорить, что я струсил и потому сделал то, что сделал. Это всё неправда. Ты их не слушай. Просто не пытайся в этом разобраться. Я надеюсь, всё получилось. У меня никогда не было никого дороже вас с мамой, и другого тебе знать не нужно. Главное, что ты будешь жива. Об этой записи никому не сообщай. Никому, никогда. – Ян бросил быстрый взгляд на девчонок, которые, похоже, намеревались делать селфи бесконечно, благослови их бог. – Вот что я хочу тебе сказать. Я люблю тебя очень сильно, котик, – закончил он, сознавая, что это его последние слова на земле, и остановил запись.

Чтобы достать карту памяти, ему пришлось отстегнуть ремень камеры. Затем его негнущиеся, как под новокаином, пальцы вступили в борьбу с крышечкой аккумуляторного отсека, где находилась карта. В это время азиаточка, та, что не доела карривурст, легла грудью на перила, позируя, и её подруга касалась смартфона подушечкой розового пальчика. Смартфон отзывался жужжанием. Удобные моменты уносились безвозвратно, и на мысленном экране Ян уже видел, как цифры-секунды, сменяя друг друга, сливаются в мерцающее размытое пятно, пока крышечка отказывалась поддаваться.

«Сначала всё плохо, а потом становится только хуже».