Дурной глаз

Окружающий мир поплыл, и на какой-то момент Ян подумал, что сейчас отключится. Ему пришлось укусить себя за нижнюю губу. В голове не осталось мыслей – один бесконечный нарастающий гул.

Далее произошло два события одновременно: он едва не уронил камеру и открыл аккумуляторный отсек. Теперь нужно было слегка нажать на карту, чтобы её вытолкнула пружина.

Ян нажал, и вот карта памяти лежит на его ладони, там, где недавно поблескивала монетка. Он спрятал её в кулаке.

Пожилой японец, насмотревшись на дали, повернулся и направился к лестнице, огибая присутствующих на площадке учтиво и плавно, как воды ручья. Ян сделал вид, что хочет пропустить японца, и как бы невзначай шагнул в сторону девочек, которые теперь рассматривали снимки в смартфоне. Его кулак оказался над распахнутым зевом сумки. Яну требовался лишь единственный проблеск удачи в этот чёрный, чудовищный день.

Он разжал пальцы, карта выпала, и, ударившись о бок лыбящейся, как огромная жаба, сумки, улетела за ограждение… Именно так он это увидел в своём паникующем воображении.

Но нет. Карта угодила прямиком в распахнутое чрево сумки – вот он, проблеск удачи. Время спустя девушка, придя в себя от событий, свидетельницей которым ей предстояло стать, полезет в сумку и найдёт внутри подкинутое. И в этом случае Яну опять понадобится чуточка везения, чтобы девочка захотела узнать, что же содержится в карте памяти. Зыбкий план, но на что ему ещё оставалось рассчитывать?

Ян бросил беглый взгляд на подружек: не заметили ли они его трюк? Те по-прежнему не отрывались от смартфона. Ян впервые почувствовал себя почти спокойно.

Лелея в объятиях оскоплённую камеру, он сместился к краю площадки, туда, где недавно напевал себе под нос японец. Смотрел прямо перед собой, и это не была какая-то внезапно обретённая отвага. Подобное чувство он испытывал, когда однажды, спустя год после смерти Марии, напился. Рита уехала к подруге погостить на неделю, а он пригласил к себе друга – 0,7 литра «Джек Дэниэлс». Спустя две трети бутылки, в полубеспамятстве, он осознал, что следующая стопка отправит его в затяжной нокаут. Любой выбор был по-своему ужасен… но и заманчив, определённо. Это походило на… ну, как встать у края пропасти. И он выпил стопку, не потому что хотел, а потому, что это было всё, что он мог сделать, потому что время анестезирует, но не лечит, и это паршивая анестезия, хуже некуда; потому что даже будучи пьяным, он помнил всё.

Их первое свидание и платье, которое тогда было на ней – синее, лёгкое, слегка просвечивающее. Их походы на озеро за городом, ночной берег, шелест ветра высоко в кронах сосен и россыпь огней деревни на другом брегу. Пироги с корицей и яблоками, которые она пекла, и глинтвейн, который они варили вместе с каждым наступлением зимы. И как одновременно, не сговариваясь, начинали петь одну и ту же песню, когда ехали в машине. Он помнил её запах, свежий, как будто она только что пришла с мороза, и касание щеки, прохладной даже в июльскую жару. Помнил, как она сказала, что ждёт ребёнка, и как он смеялся, а потом плакал, и всё от счастья. Каток, куда они ходили уже втроём, и спустя полгода Рита носилась по ледяному полю, как заправская фигуристка, хотя он сам так толком и не научился стоять на коньках, не держась за бортик. Он помнил, как Мария сыпала снег ему за шарф и помнил – больше и сильнее всего – её последние месяцы. Эти воспоминания лежали поверх других, ранних и светлых, как кусок стены обрушившейся башни, которой когда-то была его жизнь, но даже по ним он отчаянно и безнадёжно тосковал.

Так что он взялся за перила, и паника, последний раз встрепенувшись, схлынула, сметённая лавиной адреналина, которую вызвала – тут Ян поразился – эйфория.

Он понятия не имел, есть ли что за чертой. Философия была не по его части, как и религия. Он не был даже реаниматологом и ему не приходилось вытаскивать людей с той стороны. Он был всего лишь детский врач. Неплохой, как считалось, даже хороший. Он любил свою профессию, своё хобби, а больше всего – жену и дочь, которую оставлял в мире, где существовали такие люди, как Горак и те, кто за ним стоит.

Ему оставалось лишь надеяться, что таких людей немного.

Для этого нужна всего-то чуточка везения. Да?

Он понимал, что всё нужно делать быстро, без мыслей. Как опрокинуть в себя лишнюю стопку виски.

Так он и поступил.

***

В тени здания на вершине горы, за которое повернул покидающий сцену человек, называвший себя Гораком, человек с глазами-точками, смотровая башня была не видна. Зато отсюда было превосходно слышно всё, что творилось у ресторанчика. Когда раздались крики – мужские, женские, даже детские – он улыбнулся в усы и начал неспешно спускаться по склону Утлиберга.

В кармане ожила «Нокиа», и он ответил на вызов.

– Кончено, – прозвучал в трубке девчоночий голос. Девчонка говорила по-английски с лёгким азиатским акцентом.

– Осложнения?

– Да никаких. Бросил мне в сумку карту памяти. Больше ничего.

– Утилизируй, – сказал Горак и прервал сигнал. Затем ткнул пальцем, под ногтем которого запеклась кровь, в кнопку быстрого вызова.

Дожидаясь ответа, он умиротворённо думал о том, как прекрасно всё срослось. Отметил, что главный герой сегодняшнего пари уложился в сорок с небольшим минут из отведённого часа. За всю карьеру Горака это тянуло на рекорд.

Он блаженно улыбнулся, когда на его вызов ответили, и невольно ускорил шаг. Его душа пела.

Утро выдалось волшебным.

Паук

Он сидел на границе прямоугольника света, падающего из открытой комнаты на дощатый пол прихожей. Его уродливая тень, напоминающая выпотрошенную запятую, оскверняла солнечный след. Его лапы медленно ощупывали воздух, словно пробуя на вкус. Его размеры были кощунственны: с кисть руки трёхлетнего ребёнка, где обрюзгшее, покрытое седым с подпалинами ворсом тело было ладонью, а лапы – пальцами. Прорвавшийся гнойник на губе соседа по маршрутке. Порочно извивающийся в лохани абортария нежеланный эмбрион. Недопустимый изъян в ткани реальности. Паук.

Женя Самойлов застыл на пороге. Сердце, которое ликовало ещё пять минут назад, теперь падало, кувыркаясь, в промозглую пустоту бездонного колодца. Даже его дыхание замерло. Лишь волоски шевелились на плечах, и это не было фигурой речи.

Паук размером с кисть руки трехлетнего малыша. Женя буквально видел эти слова. Они сияли на его мысленном экране.

Первые полгода проживания в съёмной квартирке он не жаловался на присутствие всякой нежелательной – как, впрочем, и желательной – живности. Потом соседи сверху затеяли ремонт, и сквозь незримые щели, потаённые каверны, потревоженные, к нему начали просачиваться незваные гости. Сначала чешуйницы. За свои двадцать с небольшим лет Женя и представить не мог, что с человеком может сосуществовать такая гнусь. За чешуйницами последовала пищевая моль. Потребовалось два месяца, чтобы её вывести. Потом он пережил нашествие мелких коричневых жучков, облюбовавших кухонные полки с приправами. Если такого жучка раздавить, он вонял какой-то горькой, напоминающей лекарство дрянью. Проблема жучков решилась проще – Женя перебрал и промыл полки, избавился от специй, и готово.

Передышка была недолгой. В квартиру пришли тараканы. Чёрные каплевидные отродья растекались по столешнице, как миниатюрные болиды по гоночной трассе, стоило ночью включить в кухне свет. Женя испробовал несколько видов отрав и наконец одолел врага. Настало затишье, но Женя ждал следующей волны вредителей, горько пошучивая про себя, что в этот раз ему придётся иметь дело с крысами.

Всё вышло гораздо хуже. Чешуйницы и тараканы (матушка называла их «стасиками») – противные, гадкие создания божии, но и только. Пауки же приводили его в ужас. В них всё было чуждо привычной и понятной анатомии, как будто пауки явились на Землю в незапамятные времена с далёких остывших звёзд, некогда взъерошенных и одичалых, одним взором испепелявших ближайшие планеты. Эти их лапы и то, как восьминогие твари их переставляют – ни одно земное создание не передвигается таким способом: будто танцуя враскоряку. Эти чёрные капельки глаз, которые наблюдают за тобой, куда бы ты ни направился. Эти челюсти с сокрытой промеж клыков вагинально-розовой мякотью, и то, как пауки питаются: хуже, чем вампиры. Эти откормленные брюха и бородавки на задницах. Нет, определённо, такие создания не могли зародиться на Земле, разум не мог вместить всю их чужеродность, оставляя за гранью нечто ещё более ужасное, как и не мог он представить пространство с большим, чем три, числом измерений.

Женя уставился на урода, выползшего к свету словно из горячечного сна, а тот и не думал пропадать или хотя бы убраться восвояси.

«Он огромный. Как птицеед или тарантул». Женя никогда не видел таких крупных пауков живьём.

Шевелящиеся лапы отбрасывали на пол длинные, извивающиеся тени, будто паукан хотел поведать что-то на языке жестов.

Кроме папки со шнурками, с которой пришёл Женя, под рукой ничего не было. В кладовке хранилась швабра, но чтобы добраться до неё, нужно было миновать жестикулирующее членистоногое. Обойти его, не спугнув, не представлялось возможным, а Женя не хотел его спугивать. Он намеревался покончить с пауком за один раз. Говорят, это плохая примета – убить паука, но Жене было плевать.

Он медленно нагнулся и не без усилий снял с ноги кроссовок. Восьминогая зверюга продемонстрировала очередной рисунок из теней, как мальчуган, делающий из сложенных ладошек птичку или собачью голову. Содрогаясь от отвращения, воображая, как чвякнет и липко развалится под подошвой мерзкое создание, Женя сделал о-о-о-очень осторожный шаг к цели, и та среагировала моментально, уловив, что намерения квартиросъёмщика нечисты.

Паук дёрнулся вперёд на длину своего тела, замер, словно споткнувшись, но в следующую долю секунды рванул в сторону кладовки. Двигался он молниеносно. Земные существа не могут, не должны так стремительно двигаться.

Женя застонал от омерзения и разочарования. Дверь в кладовку была приоткрыта, и паукан влетел в щель, на прощание замешкавшись, чтобы помахать ему лапами: был рад знакомству, ещё увидимся.

Пока Женя соображал, нырять ли в тёмную захламлённую кладовку или, заперев её, придумать план ликвидации противника, того и след простыл. Женя представил, как паук снуёт во мраке среди поставленных друг на друга пыльных стульев, дожидаясь более подходящего момента для вылазки – не исключено, что уже этой ночью, – и выбрал вариант номер два. Он захлопнул дверь и устремился в кухню, один кроссовок в руке, второй на ноге. Там он достал из-под раковины полупустой баллончик «рапотора», оставшийся с антитараканьей кампании, и вернулся к кладовке. Не давая себе колебаться, дабы не смалодушничать, распахнул дверь и выпустил в кладовку струю аэрозоля. Прошёлся от пола до потолка, словно поп, освящающий квартиру в новостройке. Несмотря на то, что он задержал дыхание, нос и горло наполнились ржавчиной. Тем не менее, он не спешил прекращать – викинг, которого экстаз боя превратил в берсерка, неистового, не чувствительного к боли и потере крови.

Он крестил пространство кладовки струёй яда вверх и вниз, влево и вправо, пока не почувствовал, что глаза готовы вытечь вместе с обожжённой гортанью. Тогда он опустил баллончик – тот сделался ощутимо легче, – захлопнул дверь и защёлкнул шпингалет. Такой химатаки не сможет пережить никакой паук, уверял он себя, часто-часто дыша и неспособный надышаться. Разодранное горло хрипело, как у Дарта Вейдера. Стучало в висках. Мучительно кряхтя, Женя побрёл, полуослепший, в кухню, чтобы открыть окно. По пути незаметно для себя потерял снятый кроссовок. Мартовский холод, ворвавшийся в квартирёнку, показался сказочно сладким, смягчил горло, положил на распухшие веки остужающий компресс. Женя прикрыл глаза и постоял под ветром, дыша полной грудью. Приподнятое настроение постепенно возвращалось. Этим утром врач, изучив его томографию, сказал, что ничего тревожного на снимках нет, а участившиеся головные боли вызваны стрессом и недосыпанием. Предложил посетить психолога, выписал таблетки – рецепт Женя взял, а без психолога решил обойтись.

Начиналась весна. Где-то в Европе бушевал китайский коронавирус, но лидеры общественного мнения авторитетно заверяли, что Россия надёжно защищена от пандемии, COVID-19 ненамного опаснее ОРВИ, а если и опасен, то одним древним, почти ветхозаветным старцам. Жизнь налаживалась. Весной всегда так.

Паукана это, разумеется, не касалось. Его весна закончилась, едва начавшись. Он заполз в лабиринт из упаковок стирального порошка и сломанной некрасивой мебели, принадлежащей хозяйке квартиры, бабе Тане, чтобы там найти свой конец: сухая скорлупа со скрюченными лапами, мёртвые глаза таращатся в темноту и покрываются пылью.

Но кладовку Женя решил не открывать до субботней уборки.

Мало ли. Так оно будет надёжнее.

***

Паук вернулся спустя десять дней, когда Женя и думать о нём забыл. Он – Женя – пришёл с работы раньше обычного, потому что объявили режим самоизоляции («всего до конца месяца», ободрил начальник отдела), и застал паука за прогулкой по прихожей, как будто это он был тут хозяином. Если бы у Жени, как в прошлый раз, была папка, он бы её выронил. Волосы на теле опять встали дыбом, но теперь к ним добавились волосы на загривке. Потому что паук вырос.

Раньше он был размером с кисть руки ребёнка. Сейчас – с кисть руки, сука, взрослого. Вымахал настолько, что Женя даже без очков мог рассмотреть особенности строения членистоногого во всей их анатомической безобразности.

Вот только рассматривать совсем не хотелось. Всё та же серая, с подпалинами, шерстистая тварь, переставляющая переломанные лапы на манер какого-то миниатюрного робота, вроде тех, из Boston Dynamics, что показывают на «Ютубе». Над челюстями (хелицерами, поправили бы аранеологи) россыпью смоляных капель чернели глаза. Они пялились на вошедшего с вызовом и возмущённым изумлением: «Здрасьте, давно не виделись. А ты чего так рано?».

Женя забыл, как дышать. Паук остановил свой марш по прихожей и вдруг развернулся к нему. Движение было столь стремительным, что его невозможно было уловить: вот паук идёт в сторону кухни, щёлк, и вот уже изменил положение. Это напоминало плохой монтаж, когда из происходящего на киноэкране вырезано несколько кадров.