Шурави бача

Шурави бача
Владимир Владимирович Холмовский

Книга о судьбе простого солдата. Сергей Крымов попадает в Афганистан в самый разгар боевых действий и оказывается участником и свидетелем этой страшной войны. Отношение солдат, офицеров, новобранцев и "дедов", Советской армии и мирного населения автор видит глазами своего героя. Он изображает их без приукрашивания.Книга для тех, кто ценит правду в описании подлинных событий жестокого времени.Содержит нецензурную брань.

Владимир Холмовский

Шурави-Бача

.

Батальон. Частная жизнь.

Через колючку было видно, как метрах в ста от дороги оживал соседний кишлак, утопающий в сочной зелени фруктовых деревьев. Тугой белый дым от сухого разгорающегося пламенем саксаула вырвался из облупленных труб тандыров и застыл над убогими строениями дувалов, проснувшихся после короткой ночи, мертвой струей повис, медленно расползаясь по утреннему красновато-розовому небу над пробудившейся долиной. Где-то в глубине селения хрипло, надрывисто закричал проснувшийся ишак, жадно схвативший первый глоток утреннего воздуха, и, задохнувшись сладостной прохладой, заикал. Дым поднимался все выше над крышами дувалов и таял, превращаясь в легкую дымку. Неожиданно налетевший ветерок, дышащий свежестью бурлящей горной речки, принес от купола соседней мечети протяжную молитву местного муллы, нудным голосом оповещающего всех о наступлении нового дня, и аппетитный запах горячих лепешек и кислого козьего молока из кишлака.

Потерев горячей ладонью нос и запустив руку себе за пазуху, Сергей достал из внутреннего нагрудного кармана солдатской гимнастерки разваливающуюся пачку сигарет «Охотничьи» Ярославской табачной фабрики, в шутку прозванных среди солдат «смертью на болоте». Перебирая пальцами, вглядываясь уставшими за ночь дежурства глазами внутрь пачки,

извлек подходящую, сунул ее в рот, поджег спичку, сладко затянулся и слегка закашлял. На его лице заиграл первый солнечный зайчик, пробившийся сквозь ветви деревьев караульной территории, которые гордо расправили свои могучие «крылья» над его стриженой головой, пропуская утренние лучи солнца, еще не жаркого, но уже набиравшего свою громадную силу. У Сергея было смуглое и по- восточному сухое добродушное лицо, не по годам припорошенные сединой виски, спокойный и в то же время настороженный взгляд, всегда ждущий и ищущий чего-то.

Ему было двадцать лет, он был молод, красив и статен. Большие карие глаза, прямой, чуть с горбинкой нос придавали ему вид мужественный и серьезный. Ростом он был не обижен – метр восемьдесят и еще немножко. Сергей Крымов с улыбкой разводил большой и средний пальцы руки, изображая, сколько, в общем, получается.

– Ну, ну, – подтрунивали его товарищи. – Сколько еще? Колись.

Тогда Сергей разводил руки в разные стороны и изображал что-то невероятное.

– Да отстаньте от меня. Все мое, сколько есть, понятно?

– А сколько есть? – не могли успокоиться вошедшие в азарт солдаты.

– Еще восемь.

– Да? Это немного, – возражали они.

– Э-ээээ, хорош, если не нравится, тогда отстаньте от меня. Накурились тут, по кайфу сейчас прикалывать. Сколько да сколько? Сколько есть, все мое, – растопырив пальцы на руке, нервничал Сергей. -

Коротышки, вот вы кто, понятно вам?

– Ах-ха-ха, – солдаты заливались гортанным смехом, удовлетворенные ответом своего товарища.

Служба шла на убыль. Отслужив больше года, Сергей был сам себе хозяином по законам, существовавшим в батальоне и вне его. А сейчас он стоял на часах и мечтал об отдыхе после бессонной ночи своего дежурства.

Рядом скрипнула давно не смазанными петлями дверь караульного помещения, и на пороге появилось тучное тело начальника, старшего прапорщика Федорова. В последнее время он был вечным дежурным арестантской ямы. «Дед» – так называли его офицеры и солдаты вне служебных дел, когда встречали где-нибудь на территории в добром расположении духа. Ему было лет пятьдесят на вид, но возраст не слишком отразился на его игривых повадках юноши. Заспанное лицо Деда было помято и напоминало старую ученическую промокашку, скомканную в кулаке и выброшенную за ненадобностью. Приложив большой палец руки к одной ноздре, он громко сморкнулся, издав хриплый продолжительный звук.

– Хр-р-р-ррр. Вот сучара, не вылазит! Понравилось, что ли? Чуть не задохнулся, – возмутился он заспанным пьяным голосом. – Вот гадина, – он еще раз сморкнулся, да так, что у Сергея зазвенело в ушах и эхо прокатилось над просыпающимися казармами.

– Ну как тяжба твоя, солдат, а-а-а? – грозно гаркнул он басовитым, с хрипотцой, голосом. – Все нормально, а-а-а? – обратился он к Сергею, продолжая

бесцеремонно сморкаться, но ожидая

ответа на поставленный вопрос.

Сергей это почувствовал и поспешил ответить незамедлительно:

– Так точно, все нормально, товарищ старший прапорщик, – отрапортовал он, пряча окурок сигареты у себя за спиной.

– Ты смотри, солдат, – повернувшись к нему лицом и извергнув перегарный выдох, погрозил пальцем Федоров. – Ты смотри в оба. Враги не спят, дембель в опасности. Ты понял, солдат, а-а-а?

– Так точно, товарищ старший прапорщик, – ответил Сергей. Так что?

Нахмурив брови, Федоров посмотрел по сторонам и, убедившись, что все в порядке, служба идет своим чередом, засунул в рот большой толстый грязный палец и, покрутив его во рту, словно выискивая что- нибудь мокрое в наступившей после очередного запоя сухости, поднял руку вверх над головой, потом вдохнул всей своей могучей грудью свежий утренний воздух, как бы подчеркивая свою принадлежность к солдатской губе, и зашел, покачиваясь, обратно, небрежно хлопнув старенькой дверью караульного помещения. В последний месяц службы, уже перевалившей за установленный срок, он частично освободился от своих обязанностей и беспробудно пил гадкую на вкус и вид афганскую самогонку. Но по-прежнему оставался хозяином солдатской гауптвахты и долг выполнял исправно, принимая провинившихся солдат на свое временное попечение.

– Заходите, мои дорогие судари, – говорил ласково он, распахивая большие тяжелые железные двери перед вновь прибывшими в его ведомство, освещая потоками света крутые бетонные ступеньки,

уходящие вниз, в яму, где находилась батальонная гауптвахта.

После всего, сделав некоторые распоряжения в своем хозяйстве вновь заступившим в караул солдатам, пожав руку начальнику караула, он уходил к себе. В специально отведенной для него комнате в глубине караульного помещения он и проводил время, наслаждаясь «шаропом» – самогонкой местного производства, для быстрого помутнения в головах шурави настоянной на курином помете и карбиде, или, в крайнем случае, вином «кастолином» на виноградных косточках, которое по первому требованию ему поставлял сын знакомого афганца- дуканщика из соседнего кишлака.

А когда опускались над батальоном сумерки, он пьяный прогуливался по территории со своим страшным другом-вараном на длинном кожаном поводке, нагоняя страх на встречных.

– О-о-о!! Появилось то, что не запылилось, – проговорил со злой ухмылочкой начальник штаба батальона, капитан Кривенко, привстал со сбитой крест-накрест скамьи в офицерской курилке и нервно отбросил окурок сигареты в покрышку колеса БТРа, вкопанную наполовину в землю и служившую урной для мусора. Дед вывел прогулять своего урода, как он мне надоел, скорей бы его отправить в Союз, надоел до чертиков, – произнес – Кривенко как-то брезгливо, пристально вглядываясь в появившиеся на фоне быстро блекнущего неба силуэты. – Опять будет сейчас доставать меня насчет своего дембеля. А что я могу сделать, если нет замены для него, красавца, не дают с центра никого, – продолжал он, обращаясь взглядом к рядом сидящему офицеру. – Надо отсюда

сматываться, пока он меня не заметил. – Он встал. – Да, чуть не забыл, скажи ему, если будет надоедать, что да где, ну, насчет меня, я уверен, что он не без причины сюда рулит со своим уродом, скажи ему, что я в бригаду уехал утром, хорошо? Я на сто процентов уверен, да что там на сто, на двести, – он посмотрел на своего собеседника, который все это время молчал,

– он опять нажрался в своей «яме». Его пьяная морда все равно не поймет, в чем здесь дело. С ним сейчас бесполезно разговаривать о чем бы то ни было, только нервы портить в таком состоянии. Не могу понять, как он пьет эту гадость, этот «шароп», если бы нормальный, чистый – другое дело! А то такая муть, заблудиться можно, да еще намешанный черт знает чем. Ну ладно, я обойду территорию – и в модуль. Ну, так договорились? Хорошо?

Офицер одобрительно кивнул, затягиваясь дымом сигареты.

По рассказам старожилов батальона, Дед, как-то возвращаясь с операции, нашел возле дороги яйцо. Долго вертел его в руках, потом бросил.

– Но как будто кто меня остановил, – рассказывал Дед, когда его расспрашивали насчет варана, что да как. – И взял его с собой в надежде, что из него вылупится какая-нибудь курица, как раз к дембелю будет мясо.

В ту пору он только что прибыл на службу из Союза и еще не огрубел от войны и от пьянства. Он вывел рептилию у себя в комнате под двухсотваттной лампой и сильно разозлился, когда увидел, что из этого вышло.

– Но сердце же мое не камень-булыжник, и эта маленькая ящерица – божья тварь, тоже жить хочет,

раз появилась на свет. Значит, судьба моя такая, и жить нам вместе, и спать, и есть, и пить, – хвастался Дед перед собравшимися солдатами после очередной принятой дозы «шаропа».

Он смирился с вараном, растил его, ухаживал за ним, как за своим чадом. Заставлял «губарей» отлавливать мышей и всяких крупных и мелких насекомых, которых в этой местности было предостаточно. Конечно же, не отказывал он своему любимцу, то есть Борьке, как он его назвал, и в лакомых кусках сладкого мяса с офицерского стола. Варан Борька жил вместе с Дедом, спал у него на животе, высунув двойной змеиный язык. Когда кто-нибудь заглядывал в каморку, издавал жуткое шипение, выпучивая маленькие красные глазки – предупреждал хозяина о появлении чужого.

– Я твой папка, иди ко мне, сынок мой, – ласково подзывал Дед варана и посвистывая особым, только ему предназначенным свистом.

И Борька, растопырив свои могучие лапы, опустив голову и прижимая ее к земле, приподняв бугристый мощный полуметровый хвост, разевал пасть, издавал ласковый мурлыкающий свист, медленно, вразвалочку приближался, устраивался рядом, как покорный щенок, положив голову на ноги хозяина, прикрывал глаза, в любой момент готовый стать в бойцовскую стойку для защиты Деда. У Деда было особое развлечение – демонстрировать Борькину силу на пленных «духах». Варан мощными ударами хвоста ломал «духам» ноги, разбивал в кровь головы, вырывал клочьями кожу. Полумертвых пленных Дед бросал обратно в одиночные камеры и удовлетворенный, с чувством собственного

превосходства, возвращался, наверх. Его боялись арестанты-солдаты, избегали офицеры, зная его неукротимый нрав, помня, как он звереет, когда сталкивается с гибелью своих. Его уважали и молчали.

Захваченных в плен душманов передавали в ведомство прапорщика Федорова. А поздним вечером, когда батальон засыпал и на фоне ночного неба, усыпанного миллионами ярких звезд, были видны несокрушимые силуэты часовых, с гауптвахты доносился тяжелый звук дверей и холодный щелчок закрываемого внутреннего засова. И немного погодя глухие крики и стоны из подземелья, где находились духи-боевики. В боевых операциях Федоров в последнее время не участвовал по причине нервного расстройства, но был свидетелем каждодневного возвращения ребят с заданий. Он вместе с вараном встречал их возле шлагбаума при въезде на территорию батальона. Солдат, убитых во время боевых действий, спускали в яму солдатской гауптвахты, потому что там было холодно, как в могиле, и до отправки в центральный распределитель они находились в подземелье вместе с пленными врагами.

***

Крымов вздрогнул от легкого прикосновения чьей-то руки. Он повернулся. Перед ним стоял молодой солдат из его роты, только из второго взвода. Его звали Жука. Вернее, это была кличка, а настоящего имени Сергей не знал, да и ни к чему было знать. У каждого «салабона» было свое прозвище до определенного срока службы, а точнее, до года. После года достойной, по солдатским понятиям, службы