Год на Севере. Записки командующего войсками Северной области

В Стокгольме я сразу окунулся в борьбу народившегося уже германофильства с выходящими уже из моды принципами верности союзникам.

У меня, слава богу, сомнений не было, и я твердою стопою пошел по той дороге, которую считал путем чести и верности данному слову.

Теперь снова перехожу к тому, что «глаза мои видели», и возвращаюсь к первым дням моего пребывания в Швеции. Первым моим визитом было, конечно, посещение российского посланника в Стокгольме К.Н. Гулькевича.

Первое впечатление было чарующее. Константин Николаевич не только принял меня как соотечественника довольно высокого ранга, но и вошел в мое положение, поддержав меня материально, как борца за правые идеи. Глубокообразованный, культурный в самом высоком смысле этого слова, Константин Николаевич завоевывал к себе симпатии сразу своей утонченной вежливостью, ласковостью и вниманием к каждому высказываемому ему мнению.

От него первого я получил и те сведения, которые ориентировали меня о положении в Сибири, на юге России и на далеком Севере.

Неприятною для меня черточкой в К.Н. Гулькевиче было его несколько сдержанное отношение к союзным представительствам в Стокгольме. Он не был близок ни к французскому, ни к английскому представителям. Ближе других к нему были, пожалуй, японцы.

Столь же сдержанным было отношение и союзных представителей к К.Н. Гулькевичу. По всему тому, что я наблюдал в то время, и французы, и англичане просто относились с недоверием к своему русскому собрату.

Конечно, в германофильствующей Швеции положение русского посланника могло быть по меньшей мере сложным. Но все же я должен сказать, что осенью 1918 года, т. е. в ту эпоху, когда вся ставка северного и южного движения опиралась на помощь французов и англичан, изолированное положение русской миссии в Стокгольме было выше моего понимания.

Военного агента полковника Д.Л. Кандаурова я знал как офицера Генерального штаба очень давно. Д.Л. Кандауров был назначен в Швецию еще до войны. Он безупречно знал страну и прекрасно владел местным языком. При моем приезде в страну Дмитрий Леонтьевич отнесся ко мне как к своему начальнику Генерального штаба и предоставил мне все свои обширные сведения как по местной обстановке, так и по всему тому, что происходило в соседних сопредельных странах.

Полковник Кандауров тоже не был в тесной связи с французами. Объяснялось это тем, что вновь назначенный французский военный атташе не сделал Кандаурову визита, подчеркивая этим непризнание в лице Дмитрия Леонтьевича права на представительство русских интересов.

Повторяю, положение миссии было не из легких. Русский флаг на Strand-Wegen не вывешивался вплоть до дня образования Сибирского правительства.

Совершенно особое положение занимал в миссии военно-морской агент, капитан 2-го ранга Сташевский.

Участвуя, говорили мне, в каких-то угольных немецких предприятиях на Шпицбергене, Сташевский занимал какое-то экстерриториальное положение в миссии и вел энергичную пропаганду в офицерской среде против отправок военнослужащих в формирующиеся армии. Я не занимался поведением Сташевского в то время, но у меня было впечатление, что Сташевский не чужд был красному большевистскому флоту, а во всяком случае был в связи с морскими кругами большевистского Петрограда. Трудно разбираться в этом и теперь, но я пишу все это, чтобы запечатлеть ту пеструю картину, которую представляли собою официальные русские сферы, и чтобы снова отметить те невероятно сложные обстоятельства, в которых находился каждый вновь приехавший в Стокгольм, выскочивший из большевистского или из финляндского плена.

Если русская миссия представляла из себя что-то уже несколько распавшееся, то русская колония являлась уже не только не целым организмом, но случайным сборищем людей всех состояний, верований и направлений.

Яркую картину этого русского разложения можно было наблюдать в «Гранд-отеле».

Грандиозная гостиница сверхъевропейского масштаба без труда давала приют этим приезжающим или уезжающим толпам русских или бывших русских, т. е. финнов, эстонцев, украинцев и других народившихся национальностей.

Там я встретился и с рядом союзных представителей, пробиравшихся из России на родину.

Интересную картину представлял собою зимний сад, столовая и кафе «Гранд-отеля». Были там и большевики в безукоризненных фраках, и крупные русские баре, уцелевшие от резни, толпы несчастных изголодавшихся людей, служивших разведкам государств всего мира. И спекуляция. Знаменитый Д. Рубинштейн плавал как рыба в воде. Вся шайка «валютчиков», которую я в свое время наблюдал в Гельсингфорсе, непрерывно курсировала между Финляндией, Стокгольмом и Ревелем. Визы, даваемые с таким трудом порядочным людям, для этих, так сказать, «финансистов» не существовали.

Одновременно с этим в стокгольмском Лувре – «Nordiska» – распродавалась по партиям обстановка наших дворцов и крупных собственников. Антиквары заваливались драгоценным фарфором и бронзой, редкостные экземпляры старины стали дешевкой.

На этом фоне Стокгольм вырисовывался громадным рынком спекулятивно-политического характера. Люди терялись, заблуждались и в конце концов покупались той или иной политиканствующей и спекулировавшей группой.

Попутно не могу не отметить еще одной спекуляции, совершенно специального характера. Это торговля нашими судами Морского ведомства. Суда эти прибывали в стокгольмский рейд под разными фантастическими флагами, чаще всего украинскими, и продавались всякому, кто рисковал иметь дело с этого рода дельцами. Имея в виду чисто уголовный характер этих предприятий, я не хочу вспоминать имен тех лиц, которых я встретил на этом поприще.

Да! Картина была невеселая. Но вместе с тем я не могу и сравнивать этого времени с тем, которое приходится переживать теперь. Тогда были надежды, энергия, вера в скорый конец мучений. Кипела Сибирь, крестный путь Добровольческой армии уже обратился в победное шествие, завязывалась борьба на далеком Севере, на Западном фронте Великой войны происходила борьба «за последнюю четверть часа», в которой берет верх наиболее стойкий, наиболее могучий. Теперь то время больших сомнений, больших переживаний кажется, конечно, более привлекательным, чем уже устоявшаяся серенькая действительность.

Ознакомившись с обстановкой через К.Н. Гулькевича и Д.Л. Кандаурова, я сделал визит французскому посланнику Тьебо.

Французское посольство помещалось в одном доме с австрийским консульством. В разгар войны и принимая во внимание связь большевиков с нашими противниками, мне приходилось эти визиты обставлять осторожностью. Уже в первые дни моего пребывания в Стокгольме в петроградских газетах появились статьи, что я формирую в Швеции какие-то 12 батальонов. И, боже мой, как меня ругали в этих газетах. Большой мой друг г-жа В., бывшая в то время в России, даже затруднялась потом передать мне те выражения, которыми большевики выражали свое в отношении меня негодование.

Тьебо принял меня с свойственною своей нации любезностью и с полным доверием. Я обязан ему своею осведомленностью в положении дел на окраинах и, думаю я, может быть, и моим вызовом в Архангельск.

Уже в то время, т. е. в начале сентября 1918 года, определилось два направления, куда можно было устремиться, – Север и Юг.

К.Н. Гулькевич придавал большее значение Югу и советовал мне выжидать, предсказывая более широкий масштаб действий южных армий.

Я охотно выжидал, надеясь, что обо мне вспомнят и «позовут».

Ждать в Стокгольме было нетрудно. В короткое время после приезда я познакомился с союзными дипломатическими миссиями, был в курсе всех грандиозных событий Западного фронта и мог заранее обдумать тот шаг, который надлежало так или иначе сделать в ближайшем будущем.

Я сработал в это время меморандум по оценке всех русских борющихся политических партий, в котором настаивал на активной и немедленной помощи союзников в деле изгнания большевиков и восстановления порядка в России. Я доказывал, что малейшее запоздание укрепит большевистскую власть на несколько лет и что в этом случае Франция бесповоротно потеряет Россию как союзницу. По моей работе, как начальнику Генерального штаба, мне уже тогда была ясна и определенна связь большевиков с немецкими военно-политическими организациями, и я не сомневался, что в течение ближайших лет Россия может обратиться в германскую колонию.

В этом же меморандуме я с грустью отмечал рост германофильского движения в русской зарубежной среде и предостерегал, какое губительное влияние окажет это движение на все последующие события в отношении России при заключении мира.

К великому сожалению, этот период был отмечен большой национальной работой лишь левых партий и, главным образом, эсеров, шедших по пути честного продолжения борьбы до конца. Едва зародившиеся, вернее, сплотившиеся, правые группы сразу стали склоняться в сторону совершенно определенных сношений с тогда еще не рухнувшей монархической Германией.

Эта тенденция надолго укрепила недоверие союзников к правым группам вообще и отразилась на всей последующей работе правых в более поздние времена.

Я знаю, что моя работа, переданная г. Тьебо, была переведена на французский и английский языки и разослана тем лицам, которые работали в связи с русскими политическими организациями.

В конце сентября я получил через русскую миссию телеграмму от Н.И. Звегинцева, работавшего против большевиков на Мурмане.

Телеграмма эта гласила примерно следующее:

«Случайно узнал, что вы находитесь в Стокгольме. Рад был бы совместно работать на Севере». Помнится еще два-три слова в патриотическом духе.

Я знал Николая Ивановича Звегинцева блестящим командиром эскадрона лейб-гвардии Гусарского его величества полка. Знал я понаслышке, что еще в первые месяцы после революции он уехал на дальний Север на рыбные промыслы.

В бытность мою в Финляндии мне было известно, что Мурманский Совет рабочих (Совдеп), возмущенный позором Брест-Литовского договора, отложился от Москвы. Роль Звегинцева мне не была ясна. Я послал ему телеграмму, прося его дать мне сведения о себе и о положении на Мурмане.

В сущности говоря, в Стокгольме о Севере никто ничего толком не знал. Имелись лишь весьма неопределенные сведения о занятии Архангельска союзниками, силы коих хранились в глубокой тайне.

Тайна эта является понятной, если учесть, что война в этот период была в полном разгаре и никто не предполагал, что перемирие и победа столь близки.

Примерно в половине октября я получил через нашу миссию новую телеграмму с Севера. На этот раз она была подписана Нулансом, французским послом в России. Нуланс в кратких словах приглашал меня прибыть в Архангельск для военной работы.

Никаких подробностей, никаких пояснений мне не могли дать ни г. Тьебо, ни английская военная миссия. Последняя к тому же весьма сдержанно относилась к моему приглашению, сделанному французами, в то время как командующим союзными силами на Севере был генерал Королевской британской армии Пуль.

Тем не менее я принял решение и ответил, что выезжаю в кратчайший срок, после самых необходимых сборов.

Немного спустя в британской миссии также получили телеграмму, подписанную Пулем, с приглашением меня прибыть на Север, где нуждаются в моих силах для организации армии.

После этого «завеса» была несколько приоткрыта, и я лишь кое-что узнал о том, что происходит в Архангельске.

Положение рисовалось так: в самом начале августа эскадра, состоящая главным образом из английских судов, вошла в Северную Двину и высадила в Архангельске десант. Еще до прибытия эскадры большевики бежали, и в Архангельске совершился давно уже подготовляемый переворот. В результате переворота образовалось Северное правительство, возглавляемое Н.В. Чайковским.

Все остальное было в большом тумане. В русских кругах про Чайковского говорили разное, утверждали, что он участвовал в убийстве императора Александра II, что он и до сих пор является представителем крайних левых течений.

Далее шли упорные слухи о бесконтрольном хозяйничании англичан на Севере, о непорядках во вновь формируемых русских войсках, о полном хаосе в администрации в Северной области.

Решившись на отъезд, я горячо принялся за работу по организации всего того, что могло сосредоточить на Севере необходимый офицерский состав, бедствовавший в Стокгольме в условиях беженства.