Год на Севере. Записки командующего войсками Северной области

В отношении возможностей отправки офицеров и обеспечения их семей мне оказал полную поддержку К.Н. Гулькевич, который немедленно выделил из имеющихся в его распоряжении казенных денег 100 тысяч шведских крон на образование первоначального фонда.

Для заведывания этим делом мною была образована комиссия, под председательством вызванного мною из Финляндии полковника М.Н. Архипова, высоко мною почитаемого за его доблестную, известную мне службу в финляндских стрелковых бригадах. Бесконечно нуждаясь в сотрудничестве М.Н. Архипова на Севере, я тем не менее решил временно оставить его в Стокгольме для налаживания отправки военнослужащих и борьбы с пропагандою большевиков, распространявших о Севере самые нелепые, но вместе с тем упорные слухи.

С этой минуты начинается новая для меня душевная драма. Уже потрясенный отношением офицерского состава к революции на французском фронте, здесь, в Стокгольме, я испытывал новое глубокое разочарование. Я все еще наивно верил, что каждый из нас обязан продолжать войну и должен ехать туда, где ему открывается возможность встать в ряды войск.

Осенью 1918 года офицерство было уже до такой степени издергано, разочаровано и разложено, что на мои призывы ехать отзывались весьма немногие. Из Финляндии были почти что ежедневно приезды, но в северные войска записывались весьма немногие и чаще всего неохотно. Надо еще прибавить, что в Стокгольме появились какие-то темные, сомнительные личности, установить и проверить документы коих не было никакой возможности. Комиссии моей приходилось чаще всего действовать по внутреннему убеждению, что, конечно, заранее предрешало возможность ошибок и недоразумений.

Устроив мои личные дела, я пригласил Б.В. Романова ехать со мною, обещав ему устройство в области если не по военной части, то, во всяком случае, в гражданской администрации.

Я был бесконечно обрадован его согласием. Тяжело было трогаться в далекий путь, в совершенно неизвестные условия – одному. Да и работа предвиделась не из легких, и нужно было иметь около себя человека, которому веришь и с которым можно совершенно откровенно поделиться сомнениями и посоветоваться.

Сборы недолгие. Несложный багаж уложен, не забыты шахматы на дорогу и два литра коньяку, добытые с превеликим трудом в трезвой Швеции.

31 октября, в серый тихий осенний день, я был уже на вокзале.

Несколько рукопожатий немногим друзьям, моя жена, остающаяся без близких в незнакомой стране, – и поезд понес меня по Лапландии, не то на новые приключения, не то на подвиг, не то на авантюру.

Путешествие, даже и по прекрасной Швеции, в октябре невесело. От Бодена и до Нарвика природа хотя и величественная, но мрачная. День короткий, и чем дальше к северу, тем мрачнее. Я не хочу останавливаться на подробностях путешествия. Скажу лишь, что из Нарвика надо уже идти фьордами сначала на маленьком и скверном пароходе, потом где-то ночью ждать большого парохода на довольно скверной пристани, на холоде и на дожде. На этой же скверной пристани, где я сидел на тумбе, завернувшись в непромокашку, рядом со мною стоял гроб, ожидающий перевозки тоже куда-то к северу. И без того мрачно на душе, а тут еще и это соседство.

Наконец, пересадка на большой, чистый, удобный норвежский пароход и многодневный переход через Тромсе и Гаммерфест в Варде, мимо Нордкапа.

Поздней осенью даже дивные норвежские фьорды не весьма привлекательны. Серое море, скалы покрыты снегом, покачивает, пассажиры даже страдают немножко. Мы с Б.В. Романовым не терпели от качки, исправно питались вполне хорошим столом в кают-компании и без конца играли в шахматы.

Помню небольшую прогулку по Тромсе, чистенькому приморскому городишку, и посещение Гаммерфеста для отправки писем назад.

Чуть не в полдень – в Гаммерфесте была темнейшая ночь. Лишь красные полосы на небе в стороне заката. Отвратительное впечатление. Все эти городки после Тромсе пропитаны еще зловонием от массы рыбьих внутренностей, которые после приготовления трески к сушке выбрасываются и растаскиваются чайками.

В темноте подошли к Варде и, спотыкаясь во мраке, добрели до главной гостиницы. Номер в пятом этаже, ветер воет и стучит ставнями, освещение хотя и электрическое, но более чем скромное. Впечатление не из бодрящих.

Так сказать, архангельские встречи начались еще с Тромсе. Там на пароходе сел капитан 2-го ранга Бескровный, наш военно-морской агент в Копенгагене. Как я узнал с его слов, он ездил по своим делам в Копенгаген, а теперь возвращался к месту своей службы, которая оказалась довольно мудреной для моего тогдашнего понимания. Бескровный служил в «гражданском управлении при британском командовании». Управление это было создано генералом Пулем и вскоре после моего приезда расформировалось… но об этом скажу позже.

Бескровный, со свойственной ему толковостью и неменьшей осведомленностью, рассказал о всех затруднениях в формировании русских войск в области и выразил предположение, что я вызван, чтобы взять войска в свои руки, а вернее всего, и принять должность генерал-губернатора.

Там же на пароходе я познакомился с графом Мериндолем, корреспондентом «Морнинг пост». Мериндоль специализировался на русском Белом движении, был, по существу, сам русским человеком по своей педагогической службе в лицее и Смольном институте, обожал Россию и ненавидел большевиков.

Кроме того, я встретился в пути с небольшой группой архангельских коммерсантов, которые мне рассказали несколько эпизодов из местной жизни уже во время английской оккупации. Я говорю – английской, так как о других нациях как-то и слышно не было, да и главное командование и управление было в английских руках.

В Варде я прежде всего познакомился с русским консулом, господином Янсоном, встречавшим прибывших и любезно оказавшим свое содействие в отношении помещения нас в гостинице.

В этой гостинице постоянно жили и французский, и английский консулы, и Янсон. Квартир в крошечном Барде не было. Питались все за общим табльдотом. Если принять во внимание зимнюю темноту, отсутствие общества и развлечений, сложную политическую обстановку и массу предлогов для маленьких столкновений и ссор, то легко понять, что эти люди, загнанные на край света, ненавидели друг друга. В особенности отличался Янсон. Весьма толковый, очень осведомленный, он относился с болезненной критикой к английскому контролю, в лапы которого мы попали.

Я думаю, что многое станет понятным, если я упомяну, что, например, группа русских предпринимателей не могла отправить из Варде партию картофеля для Мурманска.

Английский консул не давал разрешения, ссылаясь на какой-то фантастический «грибок» в этом продукте, а Янсон бесился и ничего не мог сделать. Разговоры за табльдотом в смысле остроты и напряженности положения не поддаются описанию.

Я с глубоким огорчением думал о том, что каждый военнослужащий, едущий в Северную армию, будет пропускаться через это горнило неблагоприятных слухов, дрязг и ссор. Прожили мы в этой обстановке дня три-четыре, ожидая парохода в Мурманск. Задержки были с погрузкой. Надо было отправить какие-то деревянные части для строящихся бараков. Здесь опять после долгого промежутка времени пришлось встретиться с «завоеванияим революции». Весь груз, валявшийся на пристани, норвежские мальчишки, работающие на всех пристанях нашего пути, погрузили бы, работая втроем-вчетвером, часов в пять времени. Большая русская команда крупного морского парохода не могла управиться с этими пустяками чуть ли не неделю.

Пароход, имени которого я не помню, был в большом беспорядке. Пресной воды в умывальниках не было. Грязь всюду невылазная. Команда находилась в состоянии непрерывной ругани с капитаном и его помощником. Питаться на пароходе надо было собственным попечением, горячую воду добывать с трудом и с крепкими словами, спать с клопами и тараканами. Наконец, после разных недоразумений, опозданий, порч разных частей машины, мы все-таки пошли и, слава богу, без всяких аварий добрались до знаменитого незамерзающего Мурманского порта.

II. Мурманск

Я проспал на нашем пароходе довольно долго. Когда, одевшись, я вышел на палубу, то был поражен красотой развернувшейся передо мною картины. В это ноябрьское утро в Мурманске, как редкий случай, была солнечная погода. Величественный, может быть, чуть не первый в мире незамерзающий рейд, способный вместить флоты чуть ли не всей Европы, окружен покрытыми снегом горами. У подножия гор на восточной стороне лепится городок, кажущийся издалека даже красивым. Убожество деревянных построек издали не замечается. Грязи и хлама, в изобилии валяющегося повсюду, не видно.

Этому уголку предстоит большая будущность. Во время моей работы по должности генерал-губернатора мне не раз приходилось держать в руках план разбивки Мурманска, составленный еще во время проектирования постройки железной дороги, соединяющей этот порт с Петроградом. Разбивка города была спроектирована какою-то большою знаменитостью по этой части в Европе, и первые постройки были поставлены в строгом соответствии с этой разбивкой. Вдумываясь в этот план и зная лично местность и природу, я всегда видел перед собою грандиозный порт, обслуживающий всю Россию, и развернувшийся около него на обоих берегах бухты богатый, красивый город, залитый электричеством, изобилующий отелями, дворцами, кишащий сотнями тысяч жителей. Это будет. В торговом отношении Мурманск будет играть гораздо более важную роль, чем Владивосток, еще 50 лет тому назад представлявший собою ничтожную деревню.

Долго не удавалось причалить, но вот, наконец, затрещали сваи и доски пристани, застонала обшивка нашего парохода, и мы у цели.

На берег не пускают. Тут и английский контроль, и собственная портовая полиция, и еще какие-то власти.

С большим трудом мне удалось послать записку Звегинцеву. Николай Иванович сам пришел на пароход, вызволил меня из моего плена и увел к себе в вагон, в котором он жил вместе с капитаном 2-го ранга Веселаго.

Я рад был попасть прежде всего к нему и от него лично узнать всю ту действительность, до которой нельзя было добраться ни в Стокгольме, ни в пути.

История Николая Ивановича Звегинцева глубоко поучительна.

Генерал Звегинцев, прибывший в Мурманск в качестве частного человека, искавшего просто средств к жизни, принял не только деятельное участие во всей эволюции края, но и был вдохновителем и руководителем всей реконструкции власти и призвания союзников.

Организация заговора, поднятие национального чувства в членах совета, наконец, решимость этого совета порвать с Москвою и войти в соглашение с союзной эскадрой на рейде – все это было внушено, разработано и сделано Звегинцевым и капитаном 2-го ранга Веселаго, причем оба они не раз в переговорах с большевиками проходили по касательной – к «стенке».

Переворот совершился. Союзниками был спущен какой-то ничтожный десант, и Совдеп, красный по существу, остался тем же красным Совдепом, но с ориентацией на порицание брестского позора и объявленной верностью союзникам.

Вот почему красные финны, бежавшие из Финляндии при оккупации таковой немцами и финскими егерскими батальонами, сформированными в Германии, нашли себе приют в Мурманском крае и были использованы как активная сила против агрессивных замыслов Финляндии, подпертой немецкими оккупационными войсками.

Генерал Звегинцев, работая все время рука об руку с представителями местной власти, по-прежнему красной, добился возможности мобилизации и русских формирований. Ясно, что эти войсковые части не могли лепиться по образцу старой императорской армии, но ведь надо было делать что-то для организации обороны края. Как Звегинцев, так и Веселаго, все время сдвигая общественное мнение вправо, тем не менее должны были время от времени идти на уступки и компромиссы с левыми.

Я совершенно ясно отдаю себе отчет во всей трудности этих, скажу, подвигов. Нетрудно в революции выжидать и затем садиться на готовое. Куда труднее, опаснее и невыгоднее вот эта подготовительная работа, которая всегда приводит всех ее участников к трагическому концу.

С созданием в Архангельске Северного правительства, власть которого распространялась и на Мурманский край – в этом последнем был произведен фактически второй переворот, так как Совдеп в конце концов был упразднен и власть в крае вручена В.В. Ермолову, который, собственно, и являлся генерал-губернатором.

Ясно, что положение Звегинцева и Веселаго, бывших все время в рабочей связи с прежним Совдепом, стало очень трудным.

Вот именно этого-то и не могут понять многие представители реакционных течений. И Звегинцев, и Веселаго, я считаю, сделали в крае больше, чем все те, которые работали после и не удержали края в руках. А между тем от несправедливых нападок справа не мог спасти их ни я, ни покушения левых, в одном из которых Веселаго получил, кажется, 16 ран. Местная следственная комиссия, между прочим, утверждала, что это покушение было подстроено самим же Веселаго, для самореабилитации. Достаточно сказать, что взрывом бомбы был разнесен целый угол домика, в котором жил Веселаго.