Речь на Всесоюзной режиссёрской конференции 15 июня 1939 года

Первые аплодисменты в честь Мейерхольда раздались в зале конференции в тот момент, когда его имя назвал художественный руководитель саратовского театра И. А. Слонов, ему было поручено огласить состав рабочего президиума.

Конференция начиналась в атмосфере оптимистического оживления, зал вёл себя самовольно. Его настроенность на третий день работы при переходе к прениям вынудила председательствовавшего М. Б. Храпченко попробовать «вообще запретить на конференции аплодисменты, смех и реплики», причём «попытка эта была сделана столь серьёзно и настойчиво, что вызвала у всего зала всеобщее возмущение и демонстративные аплодисменты вслед оратору». Так сказано в заготовке письма, с которым рассчитывала обратиться к Сталину секция драматургов Союза писателей, враждовавшая с Комитетом по делам искусств[110 - Цит. по: Театр, 1990, № 1, с.445. Хранится: ИМЛИ, рукописный отдел, фонд А. Н. Толстого, № 7104, л.8–9; письмо написано до 26 июня 1939 года.].

Зал был инициативен уже в процедуре открытия. Положенными аплодисментами были встречены названные первыми в списке рабочего президиума имена заместителя председателя Совнаркома А. Я. Вышинского и заместителя заведующего Агитпропом Г. Ф. Александрова, далее список строился по алфавиту, и лишь рядом с фамилией Мейерхольда стенографистка пометила: «Бурные аплодисменты», после чего остальные фамилии также встречались аплодисментами.

На следующей странице стенограммы стоит ремарка:

«За столом президиума появляется встреченный бурными аплодисментами делегатов конференции заместитель председателя СНК СССР тов. А. Я. Вышинский»[111 - См.: РГАЛИ, ф.962, оп.7, ед. хр.457, л.4–6. В сообщении «Правды» 14 июня об открытии конференции Мейерхольд не назван: «В президиум избираются заместитель председателя СНК СССР тов. А. Я. Вышинский, встреченный шумными аплодисментами, зам. заведующего Управлением пропаганды и агитации ЦК ВКП(б) тов. Г. Ф. Александров, крупнейшие режиссёры и театральные деятели тт. Берсенев, Бабочкин, Завадский, Михоэлс, Немирович-Данченко, Попов, Самосуд, Толстой, Фадеев и другие».В Материалах в списке президиума фамилия Вышинского введена по алфавиту в общий ряд.].

На деле овация вспыхнула при появлении Мейерхольда. Очевидно, вслед за Вышинским и Александровым он шёл одним из первых среди режиссёров, что было естественным знаком уважения к нему со стороны коллег. «Мейерхольда встретили овацией», – рассказал М. А. и Е. С. Булгаковым художник Б. Р. Эрдман, придя к ним вечером того же дня с заседания конференции[112 - Дневник Елены Булгаковой. М.,1990, c.266.]. Перед отъездом в Ленинград Мейерхольд говорил домашним, что держался на сцене так, будто овация адресована Вышинскому[113 - Свидетельство М. А. Валентей, см.: Мир искусств, М.,1991, с.435.]. В Ленинграде при встрече с Д. Д. Шостаковичем он «с досадой отозвался о конференции» – «смысл его отрывистых фраз по этому поводу сводился к тому, что съехавшиеся со всех концов страны режиссёры оказали ему горячий приём и это решительно не понравилось высокому начальству»[114 - Гликман И.Д. Мейерхольд и музыкальный театр. Л.,1989, с.348. Об этой же встрече чуть иначе рассказано Д. Д. Шостаковичем, см.: Театральное наследие В. Э. Мейерхольда. М.,1978, с.300.]. О том, что Вышинскому «манифестация в честь Мейерхольда пришлась явно не по вкусу», написал в 1990 году А. П. Мацкин, помнивший «недовольное и не скрывавшее недовольства лицо Вышинского»[115 - Мацкин А.П. Время ухода // Театр, 1990, № 1, с.41. Мацкин вспоминал, очевидно, именно встречу Мейерхольда залом в первый день конференции, а не овацию в его честь во второй день во время доклада Попова. Рассказав об открытии конференции, он не приводит своих впечатлений о речи Мейерхольда, произнесённой в третий день работы, и цитирует её текст как прежде ему неизвестный («мне добыли стенограмму»).]. Сталин ещё в мае поставил Фадеева в известность, что предстоит арест Мейерхольда; об этой перспективе едва ли не был осведомлен Вышинский.

Открывая конференцию, Храпченко спросил собравшихся о замечаниях к повестке дня, и тогда голос из зала предложил включить в повестку доклад Мейерхольда о стиле спектакля. Зал поддержал это пожелание аплодисментами.

Храпченко дал слово Мейерхольду, тот отказался от неожиданного предложения и обещал коснуться вопросов стиля в прениях, если этого потребует ход дискуссии (см. ниже с. 67–69)[116 - Этот же вопрос возникал ещё на заседании бюро режиссёрской секции при подготовке конференции, и тогда Мейерхольд говорил: «Теперь относительно стиля. Я не совсем понимаю, о чём тут идёт речь. Мы знаем, что такое стиль в живописи, в архитектуре, в скульптуре. Но в театре всякий по-своему рассуждает на этот счёт. Это нужно раскрыть обязательно. Сделать это нужно в рабочем порядке. Я думаю, что на таком заседании можно только бросать отдельные мысли с тем, чтобы потом разрабатывать их в отдельных комиссиях, в тройках или пятёрках. Не читать же мне на самом деле тут доклад на тему, что такое стиль в театре» (РГАЛИ, ф.998, оп.1, ед. хр.708, л.29).].

7

В цитированном черновике письма секции драматургов упомянуто, что «на режиссёрской конференции в честь Мейерхольда была устроена овация всем залом», и подчёркнуто, что Храпченко в прениях «выпустил» Мейерхольда на трибуну, «предварительно написав ему шпаргалку – что и как говорить, в чём каяться»[117 - Цит. по: Театр, 1990, № 1, с.145.]. Среди бумаг Мейерхольда такой «шпаргалки» нет, но в них прослеживаются следы давления, которое началось едва ли не в середине первого заседания.

Первый день конференции, 13 июня, был занят напутственным словом Вышинского и пространным докладом Солодовникова.

Ещё до перерыва, поделившего его доклад на две части, Солодовников осудил спекуляцию драматургов на актуальной тематике. Это вызвало пометы Мейерхольда «Приспособленчество» и «Долой фетишизм» на последней странице тезисов Попова (она же – задняя обложка брошюры).

Возле этих помет в верхнем поле страницы (см. ниже с.84) тогда же сделана запись: «Вопрос о престолонаследии». Её не сочтёшь собственной мыслью Мейерхольда, она цитатна, но в стенограммах нет подобной темы.

Нечто близкое могло прозвучать в перерыве в кулуарах президиума (если не ещё раньше, во время гремевшей овации) как оценка встречи Мейерхольда залом.

С этой пометой можно связать фразы, убористо написанные карандашом в незанятой типографским текстом нижней части той же обложки. Этот набросок появился на заседании в Доме актёра, когда под рукой не было другой бумаги. Возможно, он сделан после перерыва под продолжение доклада Солодовникова, позже его слов о приспособленческой драматургии.

Возник он несомненно 13 июня, в нём идёт речь об аплодисментах, которыми был встречен Мейерхольд при первом появлении – вечером 14 июня Мейерхольд будет писать начало будущей речи и упомянет овации первого и второго дня (см. ниже с.100).

Все аспекты непредвиденно возникшей острейшей ситуации запечатлены в этом коротком карандашном тексте.

Он несомненно вызван воздействием внешней силы, поставившей Мейерхольда перед необходимостью высказаться и диктовавшей ход мысли:

«Мы собрались для того, чтобы двинуть искусство на большие высоты [нрзб.]. Часть съехавшихся делегатов может быть дезориентирована Вашими хлопками по моему адресу.

[Если среди присутствующих даже три процента. – Зачёркнуто.]

Может создаться впечатление, что [спасение. – Зачёркнуто.] этот [новый. – Зачёркнуто.] подъём на новые высоты мыслим только при одном условии, что вот Мейерхольд с его формалистическими выкрутасами [должен стать вождём этого движения. – Зачёркнуто.]

Самокритика.

На сегодня я не лучший.

Реализм».

Факсимильное воспроизведение этого текста см. на с.84.

Изложенная пунктиром логика наброска выстроилась чётко.

В нём содержится принадлежащее Мейерхольду свидетельство того, что он был встречен так, как встречали тогда вождей, – слово «вождь» возникло в предпоследних строках непроизвольно и тотчас было зачёркнуто.

С той же определённостью сам факт появления этого текста фиксировал требование не допустить «дезориентации» и не позволить залу связывать с вчерашним «формалистом» Мейерхольдом надежду на подъём театра. Это требование могло возникнуть только у руководителей президиума.

Слово «самокритика», выделенное отдельной строкой, читается как предложение ответить на приветственную овацию анализом своих ошибок. О них не было речи при подготовке конференции; казалось, что «ошибки» в прошлом; говорить о них Мейерхольд не собирался, никакой «самокритики» он не предполагал.

Фраза «На сегодня я не лучший» похожа на заранее подсказанный вывод из «самокритики», её итог. Слово «Реализм» написано крупно слева от наброска перпендикулярно к нему и дважды подчёркнуто – им обозначена программа, продиктованная искусству. Употреблено оно, разумеется, в зауженном смысле, полученном им в недавние годы и исключавшем ставку на «театральность», о которой накануне конференции уже заговорил представитель комитета по делам искусств.

В подготовительных набросках к выступлению Мейерхольд на следующий день отметит, что недавно изданная повесть А. Н. Толстого «Хлеб» написана «без метафор» (см. ниже с.92). На конференции он скажет о решении «раз навсегда отделаться от ошибок формализма» (см. ниже с.113). Ощущение множественности возможностей театрального искусства всегда жило в Мейерхольде, и можно думать, что вынужденный принять диктуемые условия, он видел возможные пути предстоящей работы, некую вполне осуществимую художественную задачу.

8

Вечером 13 июня Мейерхольд начинал готовить конспект будущей речи. Он использовал небольшой, в пол-листа, именной бланк с типографским грифом «Государственный театр им. Мейерхольда. Народный артист Республики Вс. Э. Мейерхольд. У л. Горького, 15, тел. 15–20, доп. 10».

На таких же бланках он продолжил готовиться в следующий вечер. Писал он на их оборотах чернилами.

В тот вечер на первом из семи бланков, которые возьмёт с собой на заседание 15 июня, он установил характер предстоящего выступления, его жанр («некоторое вмешательство в порядок прений», см. ниже с.92) и сформулировал свой подход – практик, участвующий в обсуждении вопросов, затронутых докладчиками. Он предполагал строить выступление как отклик на прозвучавшие высказывания.

Он вписал на этот бланк по памяти – не в том порядке, в каком они прозвучали – некоторые высказывания Вышинского и Солодовникова, услышанные днём, и наметил переходы от них к темам, которые считал основными.

От цитированных Вышинским слов Ленина о переработке прошлой культуры и от замечаний Солодовникова о слабости нынешних завлитов он предполагал перейти к разговору о творческих и организационных функциях режиссёра, призванного решать масштабные задачи, не передоверяясь завлитам, не поддаваясь ни догматизму, ни эклектике и эпигонству, опираясь на лабораторные искания специального научно-исследовательского института (см. ниже с.90). От слов Ленина о значении фантазии он намечал переход к анализу тех элементов творческого процесса (волнение, воображение), которые противопоставлял рационализму.

Следующим вечером он пометит этот листок буквой «А» – появится его продолжение, листки «Б» и «В».

9

На второй день заседаний, 14 июня, во время заключительной части затянувшегося двухчасового доклада А. Д. Попова инициативой владел зал.

Стоило Попову сказать, что нынешние режиссёры плохо знают наследие Станиславского, голос из зала остановил докладчика и предложил почтить вставанием память Станиславского, скончавшегося год назад. Все поднялись.

Тот же голос предложил направить приветствие В. И. Немировичу-Данченко и просить его принять участие в дискуссии. Храпченко обещал учесть это предложение.

Продолжая, Попов сказал:

«Знаем ли мы, несмотря на то, что любим, что имя этого режиссёра вызвало на этой конференции бурные аплодисменты, – знаем ли мы по-настоящему другого мастера советского театра и мирового театра, Всеволода Эмильевича Мейерхольда?»

После этих слов стенографистка пометила: «Бурные аплодисменты, переходящие в овацию. Возгласы: “Браво!” Все встают».

Продолжение слов Попова о Мейерхольде зал четырежды прерывал аплодисментами и тем самым самостоятельно протрактовал услышанное.

Дважды аплодисменты заставляли нейтральные, казалось бы, высказывания звучать как высшие хвалы Мейерхольду («Мы закрываем глаза на огромную культуру, носителем которой является Мейерхольд!») и превращали их в обозначение его особого места среди присутствующих («Сколько он знает из области всех соседних с театром искусств и в области культуры театра? Дай нам бог, который не существует, чтобы мы знали хотя бы половину!»).

Также дважды, сопровождая аплодисменты возгласами «Правильно!», зал поддержал Попова в осуждении тех, кто совсем недавно «позволили себе в пятнадцати строчках охарактеризовать всего Мейерхольда и весь его путь». Сопровождавшие ликвидацию ГосТИМа инспирированные выступления печати помнились как недостойные.

Попову пришлось обратить к залу несколько охлаждающих фраз: «Мы недостаточно принципиальны в своих восторгах, это отчасти касается и моих, и ваших аплодисментов». Тем самым он подтвердил своё участие в овациях.

Завершая разросшийся раздел, посвящённый Мейерхольду, Попов упомянул о кризисе Мейерхольда, о его отходе «от традиций щепкинского понимания театра, от традиций понимания театра Станиславского», ориентированной на «актёрское сердце», и со сдержанной определённостью отметил, что в своих ошибках Мейерхольд «частично сознался, частично не сознался». В архивной стенограмме – при её незначительной правке кем-то – эта фраза зачёркнута. Мейерхольд очень точно по смыслу, но иными словами записал её на лицевой обложке тезисов.