Лунный календарь любовников

Перед глазами попеременно мелькали «Бурный день» Левитана и этюды Мари Янко из Gobelins l’еcole de l’Image, после чего я обнаружил, что потратил на собственные фантазии не менее трёх часов, даже не приступив к подмалёвку. Мы переменили позу и я, всё – таки, начал писать.

«На сегодня готово, спасибо».

Она пошевелилась, вытянула ноги и первым делом отыскала два золотых кольца и серьги, только после этого – надела платье, взяла, не пересчитав деньги, конечно же, в удвоенной сумме, и задала всего один вопрос:

– Который час?

– На кухне есть часы. Слева от мастерской.

С кухни я только и услышал «Матерь божья! Почти пять часов прошло!», а когда зашёл, она ставила чайник на газовую плиту.

– Ты ведь не натурщица, – сказал я и щёлкнул зажигалкой.

– Нет.

Она сделала шаг.

– И даже не студентка Академии?

Она сделала ещё шаг, поймала на вдохе клубы серого дыма и снисходительно улыбнулась.

– Академии. Медицинской.

Тут мне стало окончательно понятно, почему она стояла так спокойно и при этом живо, а глядела снисходительно – осуждающе.

– Говорят, ваша кошка любит варенье, это правда?

– Ты можешь спросить у неё сама, а впрочем, это правда. Но не всё варенье, а вишневое с кизилом, по фамильному рецепту. Хочешь попробовать?

Не дожидаясь ответа, я достал варенье, больше похожее на вино, и две серебряных ложки.

– Могу я узнать твоё имя?

– Онелик.

– Настоящее?

– Вполне себе. Кажется, финское, а может, мать вычитала его из книжек.

Я накормил её вареньем, напоил чаем, трижды назвал «маленькой», угостил терпким табаком и проклял всё на свете. Но как только дверь за Онелик закрылась, я отправил своей натурщице сообщение «прошу более не пропускать встреч и не присылать Онелик».

Однако в следующее воскресенье всё повторилось и на моём пороге вновь была она.

Я проверил сообщения, где черным по белому было написано «Прошу в следующее воскресенье по возможности снова прислать Онелик».

Этот фокус я проворачивал ещё несколько недель кряду, параллельно делая сразу две картины, как бы живя двумя разными жизнями. Но устав от грязного декабрьского снега, затащив огромную ель на четвертый этаж, и откупорив две бутылки испанской риохи, я был вынужден признать, что не могу платить женщине, которую хочу пригласить на свидание. И что ещё хуже, я уже плачу женщине, чтобы видеть её и не приглашать на свидание.

Каждое моё утро начинается не просто с воспоминаний о её глазах, а с тревожной попытки смешать синий, серый и фиолетовый, чтобы воссоздать тот самый цвет горчанки.

С этими мыслями я выкинул всё виноградное мыло и написал Онелик письмо, не зная, окажется оно в последствии прощанием или приглашением, однако, написал я его так, словно мы уже были как минимум на третьем свидании.

«Твое дыхание… оно такое обжигающее! Особенно во сне. Особенно во тьме. Ты —мой вид сверху. Моя альта виста. Ты – идеальное сочетание холмов и равнин тела».

Варвара

Он приметил её ещё в Москве на приеме у госпожи Соловьевой. Бездетную молодую вдову с огромным состоянием, которая зашнуровывала ботинки корсетным шнуром и привезла из Европы на модной фетровой шляпке запах венского кофе, лондонского асфальта и французской выпечки. Варвара была несчастна и верила в любовь, а Алексеев обладал даром: из тысячи женщин он мог безошибочно определить ту, которая не утратила наивности, имела склонность к психическому слиянию с мужчиной и банковский счёт с шестизначным числом. Он искусно подбирал жертв для себя и других членов преступного сообщества «пиковый валет».

У Соловьевой Варвара и Алексеев обменялись парой фраз, выпили шампанское с ликером, а через три недели уже отдыхали в Вене. На деньги Варвары, разумеется. Она покупала ему редкие антикварные вещицы, картины известных художников, дорогие ткани и оплачивала заграничные путешествия.

А в мае он исчез, оставив сухое письмо, в котором признался в огромных карточных долгах, просил простить его и больше не искать встреч. Варвара не досчиталась тридцати тысяч рублей и драгоценностей с бриллиантами на сумму в два раза больше, но что страшнее всего – она уже догадывалась, что носит под сердцем сына.

О беременности знала только мать Вари и её помощница. В конце декабря в Германии родился мальчик. Шёл мокрый крупный снег. Мальчик был слаб и умер на третьи сутки. Похоронили на православном кладбище, не дав имени. Варя почти не плакала. Сердце её словно замерло. Она была одержима лишь одним желанием: найти Алексеева. Он мерещился ей на улицах Мюнхена и Эдинбурга. В маленьких лавочках и фешенебельных ресторанах. Мать говорила:

– Забудь его. Слава богу, ребёнок умер, ты богата, красива и свободна. Подумай о себе.

И Варя думала. Она представляла, как встречает Алексеева в Москве и проходит мимо него в красном шелковом платье под руку с новым возлюбленным. Или как он падает к её ногам, а она снисходительно уверяет, что не держит на него зла. Но чаще всего она представляла, как они забывают прошлое, очищаются от всей грязи и начинают новую жизнь с венчания в маленькой церкви где – нибудь в Пскове.

Но уже следующим летом от Соловьевой она узнала, что у них тоже была интрижка, а Алексеев прихватил пару диадем, о чем Соловьева вынуждена молчать, дабы не разрушить репутацию мужа. Варвара все поняла. Месяц ходила как затуманенная, а через месяц пришла к следователю Головину. Тонкий, высокий, с водянистым взглядом, он отвечал на её вопросы, одновременно перебирая бумаги, многие из которых пожелтели и имели потертые края.

– Многие из жертв сообщества добропорядочные жены высокопоставленных чиновников. Они никогда не дадут – с показаний. Вы все понимаете.

Следователь поднял костлявый палец вверх и задержал взгляд на Вариных губах. Тогда она решилась и рассказала ему об истории рождения мальчика в Германии.

– Я была глупа. Ослеплена горем, смертью мужа и одиночеством. Представьте, в каком положении я бы оказалась, если бы ребёнок выжил.

– Ищите женщин, голубушка, которые готовы давать показания. Я уже разговаривал с мадам Соловьевой и госпожой Прокофьевой, к сожалению, сохранить инкогнито не представляется возможным.

Он не смог сказать ей, что уже опросил более десятка женщин, но все они боялись позора. Участники общества позаботились об этом.

Восемнадцать месяцев Варя вела расследование в Москве, Петербурге и Европе на утренних, ни к чему не обязывающих рандеву, которые заканчивались солёным от слез кофе. Около десяти женщин, преимущественно вдов, согласились свидетельствовать против членов «пикового валета». Головину она принесла толстую тетрадь со своими записями, но дело стопорилось, большая часть жертв отдавала деньги добровольно, без расписок.

– Голубушка, они сами отдавали драгоценности и деньги, кормили ужином и покупали шелка.

Ближе к весне, узнав о месте пребывания Алексеева – недалеко от Локарно – она поехала туда, прихватив свою новую подругу, некую мадемуазель Коневич, неизвестную ни в каких кругах, но очень богатую молодую женщину. Коневич смотрела взглядом, наполненным не естественным превосходством, имела тонкую талию, маленький шрам над верхней губкой и правильную осанку.

А через несколько дней его нашли повешенным в номере отеля. Расследование вела полиция Швейцарии.

– Повесился? На лицо самоубийство. Записка об огромных карточных долгах. Почерк несомненно Алексеева.

– Похоже на то, похоже на то. Подайте запрос в консульство России.

Варвара взглянула в зеркало. Увидела отражение не свое, а бабки – Екатерины Сергеевны Голиковой.

Бабка была, вероятно, из рода тех самых Голиковых. Про неё было мало что известно, например, что её волосы цвета воронова крыла во сне превращались в птиц, что она умела лечить любую болезнь, посыпав солью глаза, а затем, слизав языком, и никогда не ела одним и тем же столовым прибором дважды.

Варвара мысленно смахнула мираж, перевела взгляд на маленькую скромную комнатушку, на Коневич, а затем выложила её долю – десять тысяч рублей и рубиновую брошь.

Ближайшие