Преступление отца Амаро

– Нет, нет, – возразила она энергично и сделала несколько шагов по направлению к дому кузнеца.

– Подожди, поплатишься ты за это, проклятая, – процедил священник сквозь зубы, повернувшись и уходя по дороге в глубоком отчаянии.

Он почти бежал до города в порыве негодования, обдумывая планы мести, и пришел домой измученный, с букетом роз в руках. Дома, в одиночестве, ему стало ясно, что он бессилен. Что делать? Рассказать в городе, что Амелия беременна? Это значило выдать себя самого. Распустить слух о том, что она в связи с аббатом Феррао? Но семидесятилетний старик был так безобразен и славился такою безупречною жизнью, что никто не поверил-бы этой нелепости… А потерять Амелию, отказаться от надежды сжимать в объятиях её белоснежное тело, это было выше его сил. Нет, надо было упорно преследовать ее и возбудить в ней то желание, которое мучило его теперь больше, чем когда-либо.

Он провел всю ночь за письменным столом и написал Амелии нелепое письмо в шесть страниц, полное страстной мольбы, восклицательных знаков и угроз самоубийства.

Дионизия отнесла это письмо на следующее утро. Ответ пришел только вечером Через мальчика, служившего в Рикосе. С какою жадностью разорвал Амаро конверт! Но на бумаге были написаны только слова: «прошу вас оставить меня в покое с моими грехами».

Но Амаро не успокоился и отправился на другой же день навестить дону Жозефу. Амелия сидела у неё в комнате, когда он вошел; она очень побледнела, но не подняла глаз над шитьем все время, пока он был в комнате.

Амаро написал ей второе письмо; она не ответила на него. Он поклялся, что не вернется больше в Рикосу, но, проведя бессонную ночь и измучившись видением обнаженного тела Амелии, отправился к ней на следующий же день, покраснев при встрече с рабочим, чинившим дорогу и видевшим его теперь каждый день.

Шел мелкий дождик. На пороге дома Амаро встретился с аббатом Феррао, открывавшим зонтик.

– Вот так встреча, сеньор аббат! – сказал он.

Аббат ответил безо всякой задней мысли.

– Это, кажется, не должно бы удивлять вас, падре. Вы бываете здесь ежедневно.

Амаро вспылил.

– А вам что за дело, бываю я здесь или нет? Разве это ваш дом?

Его несправедливая грубость оскорбила аббата.

– Положим, для всех было бы лучше, если бы вы не приходили.

– А почему, сеньор аббат, почему? – закричал Амаро, совсем забывшись.

Добрый старик сообразил только теперь, что совершил самый тяжелый грех для католического священника. Он узнал про любовь Амаро на исповеди и нарушил тайну её, высказав священнику неодобрение по поводу его упорства в грехе. Поэтому он низко поклонился и сказал со смирением:

– Вы нравы, сеньор. Прошу вас извинить меня за необдуманные слова. Всего хорошего, падре.

– Всего хорошего, сеньор аббат.

Амаро не вошел в дом, а вернулся в город под дождем и написал Амелии длиннейшее письмо, изложив в нем всю сцену с аббатом и ругая его на чем свет стоит. Но на это письмо тоже не последовало ответа.

Он решил тогда, что такое упорство не может быть вызвано одним раскаянием и страхом перед муками ада. – Тут пахнет мужчиною, – решил он и стал бродить по ночам вокруг дома, в Рикосе. Но ему ни разу не встретилось ничего подозрительного; все было тихо в доме. Однажды только, бродя вдоль ограды фруктового сада, он услышал на дороге из Пояиш мужской голос, напевавший сантиментальный вальс. В темноте мелькнул блестящий кончик сигары, и Амаро поспешил спрятаться в сарае на краю дороги.

По голосу и походке ему нетрудно было узнать Жоана Эдуардо; но, несмотря на это, он вынес твердое убеждение, что, если даже к Амелии ходил ночью мужчина, то это не был Жоан Эдуардо. Однако, боязнь быть застигнутым на месте побудила его отказаться от ночных прогулок в Рикосу.

Встретившийся ему ночью человек был, действительно, Жоан Эдуардо. Он останавливался всегда на минутку, проходя мимо дома в Рикосе, и печально глядел на стены, где жила Амелия; несмотря на все разочарования, девушка оставалась для него по-прежнему самым драгоценным существом на свете. Эта страстная любовь служила для него как бы объяснением всех его невзгод и огорчений и возбуждала в нем жалость к самому себе. Он приписывал все – потертое пальто, голодание, нужду – своей роковой любви к Амелии и преследованию сильного класса общества. И когда, наконец, он получил случайно деньги на проезд в Бразилию, то идеализировал свое простое и вполне обыденное приключение, твердя себе, что его гонит из родины тирания священников и властей за любовь к женщине.

Кто бы сказал в то время, что через несколько недель он снова будет на расстоянии полумили от этих священников и властей, глядя нежными глазами на окна Амелии! Так вышло благодаря помещику в Пояише. Он встретился с Жоаном Эдуардо совершенно случайно в Лиссабоне, в конторе, где тот работал перед отъездом в Бразилию. Помещик знал историю с газетной статьей и скандал, к которому она повела, и питал глубокую симпатию к молодому человеку.

Помещик так ненавидел духовенство, что не мог прочитать в газете известия о каком-нибудь преступлении без того, чтобы не увидеть в нем «рясы». В округе говорили, что эта ненависть вызвана в нем глупою набожностью первой жены. Когда он увидал Жоана Эдуардо в Лиссабоне и узнал о его предполагаемом отъезде в Бразилию, ему сейчас же пришла в голову мысль пригласить молодого человека к себе в имение, поручить ему воспитание двух сыновей и бросить тем вызов всему духовенству в округе. Он считал, кстати, Жоана Эдуардо безбожником, и это отвечало его намерению воспитать детей «отчаянными атеистами». Жоан Эдуардо принял предложение со слезами на глазах: он приобретал сразу прекрасное положение, семью, чудное жалованье, и даже честь его восстановлялась благодаря этой перемене.

– О, сеньор, я никогда не забуду того, что вы делаете для меня.

– Это я для своего собственного удовольствия. Надо проучить негодяев. Завтра мы выезжаем.

На следующий-же день по приезде в Пояиш, Жоан Эдуардо узнал о том, что Амелия и дона Жозефа живут в Рикосе. Ему принес эту новость аббат Феррао, единственный священник, которого помещик принимал у себя в доме, и то, не как духовное лицо, а как порядочного человека.

– Я уважаю вас, как хорошего человека, сеньор Феррао, но ненавижу, как священника, – говорил он обыкновенно. Славный Феррао улыбался, зная, что под грубою наружностью упрямого безбожника скрывается святое сердце.

– По существу это ангел, – говорил аббат Жоану Эдуардо. – Он способен даже снять с себя рубашку и отдать ее священнику, если узнает, что тот нуждается. Вы попали в хорошую семью, Жоан Эдуардо… Не обращайте внимания на его причуды.

Аббат Феррао искренно полюбил молодого человека; узнав от Амелии об истории с газетною статьею, он пожелал познакомиться с ним поближе и, после продолжительных разговоров на совместных прогулках, увидел в «истребителе попов», как выражался помещик, только работящего славного малого с сантиментальною верою, мечтающего о домашнем очаге. Тогда у аббата явилась мысль: женить его на Амелии. Нежное и мягкое сердце, очевидно, побудило бы Жоана Эдуардо простить девушке её грех; а бедная Амелия нашла бы в нем, после всех перенесенных страданий, тихую пристань. Аббат не сказал о своем плане ни одному из них; теперь, когда Амелия носила под сердцем ребенка от другого, надо было молчать временно. Но он с любовью подготовлял почву для своего плана, особенно с Амелией, передавая ей разговоры с Жиоаном Эдуардо, его разумные взгляды или принципы воспитания по отношению к сыновьям помещика.

– Это прекрасный молодой человек и превосходный семьянин. Такому, как он, каждая женщина может доверить свое счастье и жизнь. Если-бы у меня была дочь, я с радостью отдал-бы ее ему.

Амелия ничего не отвечала и краснела. Она не могла даже противопоставить этим похвалам прежнего возражения насчет статьи в газете, потому что аббат Феррао уничтожил его несколькими краткими словами:

– Я читал эту статью, сеньора. Она направлена не против духовенства, а против фарисеев.

И, желая смягчить это строгое суждение, он добавил:

– Конечно, это был очень нехороший поступок. Но он раскаялся и поплатился за него слезами и голоданием.

Эти слова глубоко тронули Амелию.

Около этого времени доктор Гувеа тоже стал бывать в Рикосе, потому что здоровье доны Жозефы ухудшилось с наступлением холодных осенних дней. Амелия запиралась сперва у себя в комнате, перед приездом доктора, дрожа при мысли, что этот строгий старик увидит её состояние. Но ей пришлось однажды поневоле явиться в комнату старухи, чтобы выслушать от доктора указания относительно ухода за больною. Когда она провожала его в прихожую, старик остановился, поглядел на нее, поглаживая длинную седую бороду, и сказал, улыбаясь:

– Прав я был, говоря матери, чтобы выдала тебя замуж.

На глазах Амелии показались слезы.

– Полно, полно, голубушка, – сказал он отеческим толом, беря ее за подбородок. – Я даже очень рад, как натуралист, что ты оказалась полезною для общего порядка вещей. Поговорим лучше о том, что теперь важнее для тебя.

Он дал ей несколько советов относительно гигиены её теперешнего положения и направился вниз. Но Амелия удержала его, – говоря испуганным тоном горячей мольбы:

– Вы, ведь, не расскажете обо мне никому, сеньор?

Доктор Гувеа остановился.

– Ну, не глупа ли ты? Впрочем, все равно, я прощаю тебе. Нет, я никому ничего не скажу, милая. Но скажи, пожалуйста, какой чорт дернул тебя отказать Жоану Эдуардо? Он мог дать тебе счастье, как и этот человек, с тою только разницею, что не пришлось бы скрывать ничего. Впрочем, для меня это лишь второстепенная подробность. Главное, пошли за мною, когда настанет время. Не полагайся чрезмерно на своих святых. Я понимаю в таких делах больше, чем все они. Ты здорова и дашь родине славного гражданина.

Эти слова, произнесенные тоном любящего, снисходительного деда – особенно обещание здоровья и уверенность в своих познаниях – придали Амелии бодрость и усилили чувство надежды и спокойствия, которые пробудились в её душе со времени исповеди у аббата Феррао.

Славный аббат не был представителем жестокого и строгого Бога, как другие священники; в его манерах и отношении было что-то женственное и материнское, ласкавшее душу. Вместо того, чтобы развертывать перед глазами Амелии картины адских мук, он указал ей на милосердное небо с широко раскрытыми дверьми. Притом умный старик не требовал невозможного. Он понимал, что Амелия не может сразу вырвать из сердца греховную любовь, пустившую в нем глубокие корни, и помогал ей сам очищать душу, с заботливостью сестры милосердия. Он указал ей, словно режиссер в театре, как она должна держаться при первой встрече с Амаро, и объяснил ей с ловкостью богослова, что в любви священника не было ничего, кроме животного чувства. Когда посыпались письма от Амаро, он стал разбирать в них фразу за фразою и ясно растолковал Амелии все заключавшееся в них лицемерие, эгоизм и грубое желание…

Благодаря аббату, любовь Амелии к священнику таяла понемногу. Но старик не пробовал отвращать ее от законной любви, очищенной святым таинством, прекрасно понимая её страстный темперамент; направить ее к мистицизму значило извратить временно естественный инстинкт, не обеспечивая ей постоянного мира и спокойствия. Аббат и не пытался отрывать девушку от действительности, отнюдь не мечтая сделать из неё монахиню, а только старался направить заложенный в её душе запас любви на радость супругу и на полезную гармонию семейного очага.

Велика была его радость, когда ему показалось, что любовь к Амаро стала угасать в душе Амелии. Она говорила теперь о прошлом совершенно спокойно, не краснея, как прежде, от одного имени Амаро. И мысль о нем не вызывала в ней прежнего возбуждения. Если она и вспоминала еще иногда о нем, то только потому, что не могла забыть о доме звонаря; ее влекло к наслаждению, а не к человеку.

Благодаря своей хорошей натуре, она чувствовала искреннюю благодарность к аббату и недаром сказала Амаро, что «обязана многим» старику. То-же чувство возбудил в ней теперь доктор Гувеа, навещавший дону Жозефу последнее время через день. Это были её добрые друзья – один обещал ей здоровье, другой – милосердие Божие.