Омар Хайям. Гений, поэт, ученый Гарольд Лэмб Оригинальное беллетризованное жизнеописание Омара Хайяма – персидского поэта, ученого, государственного деятеля и поэта, обессмертившего свое имя и время, в котором жил, в своих непревзойденных стихах. Будучи астрологом при дворе хорасанского правителя Мелик-хана, Омар Хайям успевал заниматься астрономией, алгеброй, геометрией и конечно же сочинением своих удивительных четверостиший (рубаи), в которых философская глубина прекрасно уживалась то с тонкой иронией, то с едким сарказмом, то с нежной лиричностью. Каким же был этот человек, чьими стихами уже на протяжении столетий зачитываются люди на всех континентах? В каком мире он жил? Какие люди его окружали? Отвечая на эти вопросы в своей яркой, оригинальной книге, Гарольд Лэмб мастерски воссоздает экзотическую атмосферу средневекового Востока, где прекрасное и страшное слито воедино, где богатейшие культурные и гуманистические традиции, господствующие в среде интеллектуальной элиты, уживаются с религиозным фанатизмом и привычной жестокостью, бытующими во всех прочих слоях общества. Гарольд Лэмб Омар Хайям. Гений, поэт, ученый От автора Подлинные факты Большинство действующих лиц моей книги показаны такими, какими они представляются по свидетельствам очевидцев того времени. Хасана ибн Сабаха легко описывать; его специфический гений дан в письменных свидетельствах того времени, в рассуждениях о нем его современников. Его собственный комментарий о событиях тех лет был утрачен, когда монголы сожгли Аламут спустя сто лет после его смерти (уничтожив замечательную библиотеку ассасинов[1 - Детали ниспровержения ассасинов ордами хана Улагу и общая история того времени описаны в моей книге «Крестовые походы – костер ислама». (Примеч. авт.)]), но многие авторы цитируют книги Хасана ибн Сабаха, и я взял на себя труд собрать эти ссылки, разбросанные по персидским и арабским хроникам. Низам представлен таким, каким его описывают в исторических источниках, так же, как и Малик-шах. Жизнь Газали изучена достаточно, чтобы описать его характер. Джафарак, Маймун, Исфизари, Му'иззи – исторические личности, изображенные мною так, как их описывают очевидцы. Но обо всех этих людях, за исключением, пожалуй, одного Му'иззи, известно немного. Тутуш – персонаж вымышленный, но, как и Рун уд-Дин и Исхак, он – персонификация определенного характера того времени. Женщины – литературные персонажи, заимствованные из поэзии и древнейших преданий. Так что моя книга – узор, составленный из старых мозаичных камней. Это – не портрет, поскольку никто не позировал мне при написании моего полотна. Эта книга – повествование в восточном стиле. Это макамат – собрание эпизодов, рассказанных в едином повествовании. Немногое записывалось в то время в Азии, но многое передавалось из уст в уста. И когда мы изучаем времена Омара Хайяма, мы вынуждены больше полагаться на подробные описания свидетелей, чем на исторические летописи. Историография как наука была почти неизвестна в средневековой Персии до нашествия монголов с их китайскими летописцами. И конечно же нам и не снилось отыскать нечто подобное европейским романам. Эта книга как сама жизнь, потому что автор не знает, как еще назвать ее. Эта работа – в чистом виде плод моего воображения, но опирающегося на действительность, выполненная в восточном стиле. Автор полагал, что, как Чингисхан может быть представлен читателю более зримо в обстановке двенадцатого столетия в пустыне Гоби, чем подвергшийся современному анализу в исторической диссертации, так и кое-что в образе Омара могло бы быть открыто только благодаря описанию событий и обстановки, рассказанных в стиле, характерном для того времени и места действия. И в защиту этого моего видения проблемы я лучше всего приведу слова Каннингема Грэхама из предисловия к последнему изданию «Странников» (Wayfaring men): «Так что я приношу извинения за отсутствие должного анализа, тщательности в раскрытии ложных фактов, но более всего за то, что я правдиво говорю об этом широкой публике; за то, каким образом я скрутил в один клубок обрывки осенней паутины и пушок семян чертополоха, стрекозиные крылья восточных сказаний и факты из старинных воспоминаний». Наши знания об Омаре История почти ничего не сохранила для нас из того, что можно было считать достоверными сведениями об Омаре. Мы считаем его дворцовым астрологом во время правления Малик-шаха. Мы убеждены, что он написал большинство четверостиший, обычно приписываемых ему; мы знаем его работы по алгебре, его комментарии к творениям Евклида, его исследования в области наиболее сложных разделов математики и астрономии и созданный им новый календарь. Существовал и его Дом Звезд («Обитель звезд») в Хорасане. Малик-шах, и это установленный факт, уважал его, в то время как Газали ссорился с ним. Его могила находится в городе Нишапур; он был рожден где-то в 1073 году, а умер за «несколько лет» до 1135 года[2 - В русской литературе встречаются несколько иные даты: родился около 1048 года и умер после 1122 года (См.: БЭС. М., 1988; Краткая литературная энциклопедия. М., 1968), 1131 года (Математический энциклопедический словарь. М., 1995). (Примеч. перев.)]. И это все факты. У нас есть предания, начиная с Низама из Самарканда[3 - Низами Арузи Самарканди. «Чахар Магал» («Собрание редкостей, или Четыре беседы»).(Примеч. авт.)] и кончая неопределенными, более поздними комментариями шестнадцатого столетия. Они сообщают нам, что он был: – несчастным философом; – защитником научной греческой школы и до некоторой степени последователем учения Авиценны (Ибн Сина); – крайне свободолюбивым мыслителем для своего времени; – лентяем и одновременно трудягой, в зависимости от ситуации; – бесцеремонным в общении, обладающим едким острым умом, стремительным характером и феноменальной памятью: однажды он записал по памяти огромный фолиант слово в слово, прочитав его всего лишь семь раз; – величайшим мыслителем своего времени. Другие традиционные источники утверждают, что он избегал споров, если это было возможно, но давал волю языку без ограничения, если уж вступал в дискуссию, чтобы другие ученые уважали его; при его появлении на людях толпа отступала со словами «Идет учитель», но религиозные деятели испытывали к нему ненависть, а возможно, и боялись его. Предположительно, за ним шпионили запрещенные секты. И время от времени его жизни угрожали. Считается, что он никогда не был женат, и похоже, нет никаких упоминаний о детях. Эти традиционные источники создают непоследовательное, но ясное впечатление о характере этого человека. Мы можем добавить к этому отрицательные заключения, что он не вмешивался в политику своего времени; а время от времени сопровождая Малик-шаха в его походах, он, кажется, не был придворным льстецом, наподобие Му'иззи. По правде говоря, он, как представляется, являлся полной противоположностью Му'иззи. Итак, у нас есть некоторые характерные черты человека, идущего своим собственным путем в полном одиночестве, открытого для общения с другими учеными, но независимого от них в своих мыслях. Более того, его суждения, легко определяемые нами через «Алгебру», позволяют сделать вывод о том, что он имел глубокие познания в таких областях, как уравнения третьего порядка, решенные геометрическими методами, и он использовал гиперболы, о существовании которых он не мог узнать у древнегреческих ученых и которые не были повторно открыты в Европе до появления Декарта. Он также изучал еще более трудные вопросы, некоторые из них просто невозможные, по его определению. Во вступлении к своей «Алгебре» Омар пишет: «Однако я не имел возможности сконцентрировать свои мысли на ней, будучи остановленным некоторыми неприятными обстоятельствами. Мы страдали от недостатка людей науки, число их ограничивалось только группой немногих, тогда как нерешенных проблем оказалось великое множество. Большинство наших современников – псевдоученые, которые смешивают правду с неправдой, которые не поднимаются над обманом и которые используют то немногое, что они знают о науках, лишь для целей материального обогащения. Когда они видят выдающееся намерение человека искать правду или того из нас, кто предпочитает быть честным и отдает всего себя устранению неправды и лжи, избегая лицемерия и предательства, они ненавидят и высмеивают его»[4 - Из «Алгебры» Омара Хайяма.]. Шахразури, который написал «Возрождение душ» приблизительно на столетие позже того времени, когда жил Омар, оставил нам интересное мнение по поводу его характера: «Его известность в астрономии и философии стала бы притчей во языцех, если бы он только был способен управлять собой». Нет никакого сомнения, что мы имеем дело со всепроницающим умом, обладающим необычайными способностями. То, что он подозревал, что Земля вращается на своей оси, – просто предположение. Некоторые из мусульманских ученых его времени верили в это. Но, если бы они провозгласили подобное мнение, они встретили бы ярое сопротивление со стороны ортодоксальных исламистов. Четверостишия о Колесе Небес По крайней мере однажды Омар высказывается в четверостишии, что он уверен во вращении Земли вокруг своей оси. Рубай, начинающееся словами «Ин чарк-и-фалак…», я перевел следующим образом: Это Колесо Небес, которым мы поражены, Есть не что иное, как китайский фонарь, который все мы знаем, Солнце – свеча, Вселенная – тень, А мы возникшие из тени формы. Персидский язык труден для перевода. Первые две строфы заканчиваются глаголами, имеющими противоположные значения, первое – «нам не постичь совсем», второе – «нам хорошо знакомо». Омар, очевидно, подразумевал, что нас ставит в тупик, озадачивает Колесо Небес, как, очевидно, он именует звездный круг знаков зодиака, тогда как китайский, или обычный, фонарь мы воспринимаем с достаточной готовностью. Третья строфа понятна. Все переводчики соглашаются, что солнце – свет, или свеча, или лампа, в то время как земля или мир – тень. Но интересно, не означает ли персидское слово «алам» здесь Вселенную вместо Земли? Это – старое слово, означающее мир, но целый мир. Если Омар подразумевал Вселенную, он не мог использовать никакое другое слово. И конечно же никакой астроном не стал бы думать о Солнце как о свече в пределах нашей Земли. Пожалуй, даже просто образованному человеку не пришло бы это в голову. С другой стороны, восприятие Солнца как свечи безграничной Вселенной совершенно понятно всем. Последняя строфа наиболее интересна, именно она дает повод переводчикам по-разному переводить ее значение. Никола пишет, что, подобно теневым фигурам от китайского фонаря, мы остаемся в оцепенении, в то время как Уинфильд представляет их как «дрожащие формы», а Гарнер и Томсон оба придают заключительному глаголу более активное значение «в то время как смертные всего лишь бестелесные создания, фантомы, тень от которых мы видим запечатленной на века» и «мы подобны фигурам, которые вращаются в этом мертвом мире». Пожалуй, только Никола и Уинфильда я не стал бы критиковать за отход от персидского языка. Очевидно, что трудности перевода четверостишия испытал каждый, включая Фицджеральда. Но если допустить, что Омар думал о Земле как о вращающемся шаре, двигающемся в космическом пространстве и освещаемом Солнцем, в то время как мы цепляемся за поверхность Земли в своем невежестве, все, без сомнения, становится на свои места. Вспомните, что он использует китайский фонарь[5 - Любопытно, что слово, использованное для обозначения фонаря, famous, как видно, взято из греческого, а не из персидского языка. (Примеч. авт.)] для образного сравнения. А китайские фонари – не волшебные фонари, и при этом они не вращаются по кругу. И на них действительно изображены неодушевленные фигуры. Фицджеральд, в свойственной ему манере, предлагает мысль Омара как красивое изложение без дословного перевода. Мы не что иное, как перемещающиеся цепью Волшебные Тени – призраки, которые рождаются и умирают, Совершающие свой круг по Освещенному солнцем Фонарю, Который держит в руке в полночь Владелец театра. Омар и исламские ортодоксы Тот факт, что Омар находился в конфликте с религиозным ортодоксальным исламом, не вызывает сомнения. С одной стороны, он был обвинен в том, что водит дружбу с вероотступниками ассасинами. Отзвуки того конфликта на территории Персии налицо. Часто, во время моего пребывания в той стране, я спрашивал, почему Омар столь мало известен сегодня, и они отвечали дословно так: – Мы, персы, имеем свою религию. Мы чтим труды Джалаледдина Руми, например, потому, что он вселяет в нас набожность. Он позволяет нам понять наши собственные мысли. А Омар Хайям был тем, кого вы называете «неверующим». Нет никаких свидетельств, что Омар имел какое-либо общение с Хасаном или проповедниками из числа ассасинов. Но легенда о трех одноклассниках, Низам ал-Мулке, Омаре и Хасане, появившаяся много позже после их смерти, согласно которой все трое посещали одну школу и договорились помогать друг другу по ее окончании, позволяет предположить его близость к Хасану. И Омар, и Хасан являлись духовными лидерами Персии того времени; они появились на сцене в одно время и умерли с разницей до года друг за другом, Хасан был почти вездесущ в своих перемещениях по стране, и это было в его правилах приглашать людей, обладавших выдающимися способностями, в Аламут. Таким образом, весьма вероятно, что Омар был одним из гостей Аламута. Мусульмане того времени путешествовали больше, чем в наше время. И поток интеллектуальной жизни был полноводным после того великого одиннадцатого столетия в Багдаде. Каждый, кто мог, совершал паломничество; известны путешествия ибн Юбера, аль-Бируни, Назира-и-Хосрова и многих других людей того времени. Сам Малик-шах провел в седле большую часть своего царствования. Могущественные караваны из Китая, Индии, Константинополя прошли через Хорасан. Весь исламский мир был, если так можно выразиться, на колесах. Омар Хайям совершил паломничество, неизвестно только, в Мекку или Иерусалим. Его четверостишия создают впечатление, что он не прожил большую часть своей жизни, подобно Хафизу, на одном месте; без сомнения, он сопровождал Малик-шаха в его походах, а Малик-шах находился в Сирии в 1075 году, когда его сельджукские турки взяли Иерусалим. Когда я был в Персии, я встретил очень мало людей, знакомых с могилой Омара, хотя они много рассказывали мне о местах погребения Хафиза, вне стен Шираза, и Авиценны в Хамадане. Один человек рассказал, что он слышал, как мешхедские паломники пытались найти в Нишапуре могилу Омара Хайяма, чтобы плюнуть на нее. В Персии сегодня стихи Хафиза, Джаами, эпос Фирдоуси и выдающиеся творения Руми, его «Месневи», оцениваются много выше четверостиший Омара, которые менее известны и менее востребованы. По правде говоря, я не испытывал никаких трудностей в приобретении хорошо изданных книг Хафиза, Джаами и Руми, но ни разу не встретил ни одного издания стихов Омара. Известно, что календарь Омара был отменен сразу после смерти Малик-шаха и что Омар на старости лет оказался, можно сказать, в опале, вне двора, добровольно или по воле владыки, и вне академий[6 - В нашей книге мы выдвигаем два положения, отличающиеся от общепризнанных в науке.Во-первых, даты рождения Омара. Здесь рассматривается дата, приблизительно на десять лет не совпадающая с общепринятой датой его рождения (приблизительно 1052 г. вместо 1043–1044 гг.). Жизнь Омара почти полностью совпала с жизнью Хасана ибн Сабаха, даже при более поздней дате рождения, эти два человека будут идти по жизни рядом в течение более чем семидесяти лет вплоть до смерти. Изучение дат жизни людей, которые знали Омара при жизни, по моему мнению, указывает, что он был моложе, чем принято считать, когда начал свои астрономические изыскания в обсерватории. Ему, по-видимому, исполнилось двадцать лет, когда он принял ответственность за обсерваторию.Во-вторых, я считаю, что Омар был наполовину арабом. Это подтверждает его собственное имя и имя его отца. Характер его ранних занятий соответствует некоторым личностным особенностям, таким, например, как краткость и прямолинейность высказываний, его терпеливое отношение к работе до самого конца и почти азбучная ясность его четверостиший – черты, не часто встречаемые в персидском. Возможно, что его отец был арабом. (Примеч. авт.)]. Зная все это, представление об этом человеке становится более ясным и нам. Но есть еще одно мерило, помогающее нам понять его, а именно – его рубай. Четверостишия Я читал в первоначальном персидском варианте большинство стихов, которые, полагают, принадлежат перу Омара. Мой перевод тех стихов разбросан по диалогам Омара повсюду в этой книге. Но при изучении четверостиший создается более ясное впечатление об его индивидуальности. Не по сравнению с современными идеями, а по сравнению с письменами и известными персонажами и мыслями людей того времени. Ощущая, а это соответствует действительности, присутствие Омара, возникающего из его четверостиший, и накладывая этот призрак на яркие примеры стремлений, безумия, догмы, суеверия и тоски, получаешь четкий образ героя. Он – из числа тех, кто, подобно Авиценне, восстал против догматов своего времени. Тогда как восстание Авиценны оставалось умозрительным, Омар был страстен в своем сопротивлении им. Восточные ученые, да и сами персы уверяют нас: несмотря на многие культы и школы мыслителей, которые объявляют себя последователями Омара в настоящее время, поэзия Омара является отражением его собственной жизни. Это – плод его жизненного опыта, лишь время от времени находивший отражение на листе бумаги. Они не предназначались, как мы теперь говорим, «для печати». Читая их в оригинале, нельзя избежать ощущения, что его поэзия предельно реалистична. Когда Омар говорит о вине, он имеет в виду вино; он не использует скрытых аллегорий суфиев и мистицизма своего времени. Когда он говорит о девушке, эта девушка из плоти и крови. Но одновременно мощное воображение рождает иные образы. Когда Омар рассматривает кубок, он подчеркивает, что создатель этого кубка не разбил бы его о землю, тогда как самые прекрасные человеческие тела всегда искорежены или изуродованы под воздействием болезни, неизбежной судьбы. Он наливает вино из глиняной фляги и задается вопросом, не была ли эта глина когда-то воздыхавшим влюбленным, подобно ему прижимавшим губы к губам любимой, руками обнимавшим ее шею. Пьяное воображение? Весьма вероятно. Но это вовсе не натуралистический реализм Назира-и-Хосрова, который мог говорить о высоких чувствах у навозной кучи: «Имея все богатства мира, я здесь дурак, что жаждал этого» – или удивляться: «О, почему ты сделал губы и зубы дикой красоты столь притягивающими глаз?» И при этом его меланхолия весьма нетипична для многих персидских авторов, которые бывали часто более остроумными и более витиеватыми, нежели Омар Хайям. И правда, выводков лис и львов, устраивающих свое логово во дворце, где когда-то Джамшид высоко поднимал свой кубок, предостаточно. Но вот образ Бахрейна, устанавливающего множество ловушек и капканов на животных и пойманного наконец в ловушку смерти, не столь типичен. Многие персы той поры могли бы написать: «Смотри, как соловей цепляется за розу!» Но в воображении Омара ветер сдувает красоту розы и рассеивает ее лепестки по земле, а человек может наслаждаться минутами отдыха под таким розовым кустом, который растет из земли, и быть погребенным в эту землю. Может, Хайям вспомнил об этом, когда сказал Низами из Самарканда, что его могила окажется там, где цветы опадают дважды в год? Стихи Омара лишены типичных образов своего времени. Они страдают многочисленными труднообъяснимыми переходами из одного состояния в другое. С одной стороны, в них присутствует мотив огня, который пылает так часто: «Хайам, упавший в печь печали» и «О горение, горение, пепел. О ты, ставший огнем Ада, сделавший его таким ярким». Омар горюет о молодости, оставляющей его; он кричит тому, кто подносит ему чашу, чтобы поспешил, потому что ночь его кутежа проходит. Он оплакивает друзей, которые оставили его одного на празднике жизни. Он вторит эхом рефрену Вийона: «Напился сильно страж градской в ночи». И все же Вийон мог написать себе свою собственную эпитафию, как человек, которого повесили, и он, раскачивающийся по воле ветра, обращается с молитвой об избавлении к «принцу Иисусу, который все равно владыка», в то время как Омар может вопрошать, вопрошать и вопрошать Всевышнего. Его предсмертный стон слышен почти в каждом четверостишии. Луна, которую он любил, взойдет и зайдет, когда его не станет; цветы цветут на берегу горного потока, и он не должен наступить на них, потому что чья-то очаровательная головка может быть захоронена под ними; тело любимой – это не больше чем глина, на которой цветут цветы; его товарищи оставили его, и они никогда не вернутся снова. Несмотря на версии различных переводчиков, Омар не молит о прощении, никогда не высказывает обвинений. Он задается вопросом, почему вино должно быть грехом, когда оно приносит избавление от воспоминаний. Время от времени он бросается высмеивать тех, кто предлагает успокоение иное, чем в вине, которое преобразовывает боль в забвение. Что еще может уменьшать его агонию? Столь непрерывно это упоминание боли, что тот, кто следует за ним от четверостишия к четверостишию, становится сопереживающим эту боль. Нет никакого облегчения. Вам невольно хочется отбросить ее, дать отсрочку агонии борющегося духа. Но нет никакой отсрочки. Вы чувствуете, как человек умирает у вас на глазах и что он знает об этом. «Не поносите вино; в нем горечь лишь только потому, что вино – моя жизнь». Возможно, простое человеческое страдание – особенность, которую мы не разглядели в Омаре. Фицджеральд Более семи столетий спустя после смерти Омара появился духовно близкий ему человек, который по крупицам собрал вместе стихи Омара и из них создал один из шедевров современной литературы. Огромная популярность «Рубай Омара Хайяма» Эдварда Фицджеральда вызвала многочисленные обсуждения и комментарии. Вопрос относительно того, сколько вошло в «Рубай» принадлежащего Омару, а сколько – Фицджеральду, обсуждался годами. Но тот, кто читал в оригинале персидские четверостишия, не может не отметить, что Фицджеральд создал нечто новое и целостное из фрагментов стихов Омара. При этом Фицджеральд позаимствовал немного и у Хафиза, кое-что – у Авиценны. Он не переводил четверостишия Омара, а красиво излагал их. Фицджеральд не написал ничего иного, что можно было бы сравнить с изложением Омара, и самые способные ученые не смогли бы в дословном переводе сравняться с неподражаемым изложением Фицджеральда. Возможно, размышляя о четверостишиях Омара, этот немногословный англичанин почувствовал кратковременное озарение, связавшее воедино паутину стихов, пушок семян чертополоха, и воссоздал образ волшебного гобелена, сотканного из крыльев стрекоз. Часть первая Глава 1 Улица Продавцов Книг в старом городе. Нишапур, Хорасан. Год 1069-й по христианскому календарю Тенистая улица, увитая виноградом, укрывавшим ее от яркого солнечного света, пролегла от пятничной мечети до парка. Где-то посередине, там, где улица совершала свой поворот, рос гигантский платан, у основания которого журчал фонтан. Женщины, приходившие сюда со своими кувшинами за водой, любили посидеть в тени раскидистого дерева. Они ставили на землю наполненные водой кувшины и, перешептываясь, обменивались новостями, тогда как мужчины дремали в лавках, а ученики медресе, пробегая мимо лавочников, дразнили их: – Эй вы, книжники, просыпайтесь! Их крики всегда заставляли Ясми поеживаться. Юноши никогда не обращали на нее внимания, ведь она носила девичью белую накидку – чаршаф, закрывавшую лишь половину лица. Эти юнцы пробегали мимо широкими мужскими шагами, а иногда даже бросали камнем в ее серого котенка. У некоторых пробивался легкий пушок на подбородке. Ясми уже исполнилось двенадцать лет, она считала себя взрослой красавицей. Поэтому возмущалась тем, что носит детский чаршаф. Если бы ей позволили надевать полный чаршаф и она смогла бы поглядывать на юношей лишь из-за ставней женской половины дома, они непременно заинтересовались бы ею. Но она помогала отцу в книжной лавке, а отец был стар и слаб, он с трудом двигался, потому что почти ослеп от пристального изучения всех этих заумных рукописей. Он больше думал об украшенном рисунками листе в труде Авиценны, чем о дочери. И его жены замечали Ясми только тогда, когда вспоминали, что ей можно дать какое-нибудь поручение. Ясми слушала иногда, как отец читает мальчикам, но получала от этого мало удовольствия. Разве могла она понять, какие очертания приобретает созвездие Диких Гусей в ночном небе? Подобная премудрость – привилегия мужчин. Считалось даже, что у женщины и души-то нет, так что они были почти тем же, чем лошади и кошки. Ясми поддерживала порядок в отцовской лавке, отыскивала для старика все, чего он сам не мог найти, и бегала по его поручениям в дом. А в промежутках она вышивала накидку или играла с серым котенком, усевшись таким образом, чтобы видеть все происходившее на обоих концах улицы Продавцов Книг. Двое старшекурсников часто останавливались у лавки. Тот, что повыше, был Рахим – Рахимзаде, сын землевладельца. Он носил широкую красную с коричневым кабу[7 - Каба – вид мужской одежды. (Примеч. перев.)]. Ясми это нравилось. Другой же вечно склонялся над книгами и читал вплоть до закатного часа, когда темнело и владельцы лавочек выходили на вечернюю молитву. В тот вечер, когда Рахим купил книгу с картинками, ее отец сходил на угол и вернулся с большой плошкой карамели для Ясми. Она с благодарностью ела сладости, так как они были баловством в доме, где царила бедность, а ее отец сидел погрузившись в раздумье. Рахиму очень хотелось получить этот рисунок на обратной стороне обложки, изображавший султана верхом на лошади, поражающего своим мечом неверного… Все это принадлежало миру мужчин, о котором Ясми ничего не знала. В своем воображении она создала образ, который лелеяла, – образ спокойного и царственного эмира, в одеждах из бархата и Дамаска, скачущего на белом коне по улице Продавцов Книг в сопровождении дюжины вооруженных саблями турок. Этот достопочтенный принц взглянул бы на Ясми глазами, полными страсти, и одарил бы ее отца подарками из серебра и алебастра в обмен на его согласие отдать ему Ясми. И увез бы с собой в свой дворец у реки, где он укрыл бы ее от чужих глаз в павильоне с белыми лебедями и шелковыми занавесками и серебряными блюдами, полными засахаренных фруктов. Всадник на белом коне всегда оставался бы предан ей всей душой и не стал бы обращать внимание на остальных своих жен, а ее дети стали бы для него самыми любимыми. Он никогда не позволил бы себе смеяться над нею… – Рахим слишком много смеется, – заметила она. – Да, – согласился с ней отец. – Ты права. Но почему бы ему и не веселиться, если он рожден благородным господином и к нему приставлены слуги, чтобы бегать туда-сюда по первому его требованию? На секунду Ясми представила Рахима на месте эмира на белом коне. Это было бы неплохо. Однако Рахим оставался Рахимом. Однажды он бросил ей медную монетку, и она полировала ее до тех пор, пока та не стала блестеть почти как золотая. Она недоумевала, почему Рахим повсюду ходил со своим другом, сыном Ибрахима. – Сын Ибрахима, – решила она, не выпуская из рук серого котенка, рвавшегося на улицу, – всегда молчалив. Наверное, он злой. Мне он не нравится. Этот юноша ни разу даже не взглянул на нее. Обычно он спешил вниз по улице в своей аббе[8 - Абба, или аба (араб.) – шерстяная накидка или широкий мужской плащ. Может быть односторонним и двусторонним. (Примеч. перев.)] из верблюжьей шерсти, спадавшей с его широких плеч, и в небрежно накрученной чалме, словно его совсем не заботила одежда и то, как он выглядел. Он нетерпеливо пробирался сквозь вереницы бредущих ослов и под шеями верблюдов, словно ничто не могло свернуть его с выбраной им дороги. Бывая в лавке ее отца, он с той же решимостью погружался в чтение и брал одну книгу за другой, пока Рахим и ее отец беседовали о чем-то между собой. – Ибн Ибрахим? – пробормотал ее отец. – О, этот не отличается молчаливостью в школе. Он спорит и насмешничает. На все воля Аллаха всемогущего, но добром это не кончится. О насмешках Ясми знала предостаточно, ей не надо было ничего объяснять. Живя на женской половине, она на себе прочувствовала, что такое насмешки. Но день, когда камнями чуть не забили ее серую маленькую кошечку, дал ей повод для размышления. Котенок сбежал, и Ясми отправилась его искать. – Малеки, Малеки! – в отчаянии кричала она, пока не обнаружила свою любимицу на ветке платана на повороте улицы. Но Малеки явно не собиралась спускаться по доброй воле. Полдюжины школяров из медресе бросали в котенка мелкими камешками, сначала лениво, от нечего делать, но потом все более распаляясь, с какой-то исступленной беспощадностью. – Прекратите! – пронзительно закричала Ясми. Но они не останавливались, и девочка разрыдалась. Малеки казалась совсем беспомощной, она съежилась от страха, пытаясь удержаться на ветке. Ясми протиснулась сквозь толпу мальчишек и затопала ногами. Слезы текли по ее щекам. Она отчаянно рванулась к дереву и стала карабкаться на него, перебираясь с ветки на ветку, пока не добралась до котенка. Как только она взяла любимицу на руки, юнцы прекратили бросать камни. Мальчишки утратили к котенку всякий интерес и ушли прочь, дальше по улице. Но когда Ясми спустилась до нижней ветки, посмотрела вниз и испугалась. До земли было еще слишком далеко. И как это ей удалось взобраться сюда?! Прыгать, да еще с котенком в руках, казалось невозможным. Мужчины покинули свои лавки и уже направились большой толпой в сторону мечети. Никто из них не обратил внимания на девочку, каким-то образом оказавшуюся на дереве. Никто, кроме юноши, который подошел и остановился прямо внизу под ней. – Прыгай, – серьезно сказал он, протягивая ей руки. То был сын Ибрахима. Ясми не захотела прыгать. – Нет, – покачала она головой. – Йа-а бин! – Он подпрыгнул и, подтянувшись, уселся на ветку рядом с ней. – Ох уж эти девчонки! Не успела она оглянуться, как он, обхватив ее вместе с котенком, спрыгнул. У Ясми перехватило дыхание. Серая кошечка жалобно попискивала, вцепившись в чалму мальчика. Когда они очутились на земле, сердце Ясми отчаянно колотилось в груди. Ибн Ибрахим улыбался, глядя на нее сверху вниз своими темными лукавыми глазами. Он отцепил Малеки. – О аллах, – сказал он, – обе вы такие цепкие! Ясми вытерла слезы и выкрикнула: – Не дразнись! Но тут же испугалась и убежала в тень виноградной беседки. Весь тот вечер она вспоминала его смеющиеся глаза, обращенные к ней, и играющие мускулы его сильных рук, которые удержали ее. С тех пор Ясми могла думать только о нем, о сыне Ибрахима. Теперь она не рассматривала всадников, проезжавших вдоль парка в конце улицы, она садилась там, откуда могла наблюдать за воротами медресе, и, когда в них показывались ученики и среди них мелькала его по-юношески нескладная фигура, Ясми стыдливо отворачивалась, пряча вспыхивающие щеки. Правда, краешком глаза девочка наблюдала за ним. Она вдруг заметила, как прямо он держался и как уверенно ступали его сандалии по гладким камням. Его губы были полны и алы, а когда он улыбался ей, его смуглое лицо становилось нежным. Дабы привлечь его внимание, Ясми испробовала самые разные способы. Как-то, взяв пудру своей старшей сестры, она напудрила лицо и насурьмила веки и ресницы. В другой раз сплела венок из цветов жасмина и якобы случайно (она видела, как ее сестра прибегала к подобной уловке) уронила этот венок, когда Омар проходил мимо лавки. Юноша поднял венок и положил его обратно ей на колени, а затем продолжил свой путь, после чего Ясми целый час скрывалась от людских глаз. Волнение и смущение переполняло девочку. Не слишком ли далеко она зашла? Ясми долго изучала себя в бронзовое зеркало своей матери и решила, что она красавица. Она воображала себя укрытой паранджой и покрывалом; таинственной и соблазнительной, будто ее благосклонности добивались мужчины, как если бы она родилась дочерью эмира. Когда женщины считали ее мирно спящей в своем углу на стеганой подстилке, она доверяла свои фантазии серому котенку, она думала об ибн Ибрахиме. Когда он приходил в лавку, Ясми наблюдала за каждым его движением: как он устраивался читать на краешке коврика, куда падал солнечный свет; какие книги он выбирал; как он хмурился и водил пальцем по исписанным местам. В лавке была одна книга, которую этот юноша особенно часто рассматривал. Когда лавка оставалась в полном ее распоряжении, Ясми перелистывала эту книгу с множеством рисунков, полных кругов и линий и странных квадратов, разрезанных на части. Она не сумела бы прочитать эту книгу, но запомнила ее хорошо и однажды решилась спрятать ее среди других больших рукописей. Когда Рахим и ибн Ибрахим вошли, она улыбнулась высокому студенту, и оба юноши посмотрели на нее. – Эх, Ясми, – сказал ей Рахим, – какая новорожденная луна или гурия может соперничать с твоей красотой? «Какие, – подумала она, – красивые слова и приятная речь». Она потупила очи, а потом вскинула их внезапно так, чтобы Рахим мог их оценить. – О, я ведь беззащитен. У меня нет щита, чтобы отразить подобные разрушительные стрелы твоего очарования. Будь милосердна! – продолжил он свои хвалебные речи. Ясми улыбнулась ему, но прислушивалась, не ищет ли ибн Ибрахим свою книгу. Девушка притворилась, будто нечаянно опрокинула груду рукописей, и выхватила из нее красную книгу с рисунками. Но при этом она случайно порвала страницу поперек. И в этот момент послышались медленные шаги приближавшегося отца. Он не видел случившегося. Ее сердце гулко застучало, когда она вспомнила, что это был один из самых лелеемых им фолиантов. Отец заметил порванный уголок, торчавший из книги. – Это я случайно порвал страницу, – внезапно произнес ибн Ибрахим. – Придется мне купить эту книгу. Какова ее цена? – Евклид со всеми диаграммами?! – Ее отец не скрывал своего удивления. То была дорогая рукопись, и оба они, Рахим и ее отец, знали, как мало мог себе позволить потратить сын Ибрахима. – Даже в библиотеке Нишапурской медресе нет такой копии со всеми диаграммами, – начал было отец Ясми. – О, – вмешался Рахим, – я куплю эту рукопись, поскольку я хотел сделать подарок Омару, сыну Ибрахима Палаточника[9 - «Хайям» дословно обозначает «палаточник» или «швец палаток». Его отец принадлежал к роду тех, кто шил палатки, шатры и купола для базарных площадей. (Примеч. перев.)]. Омар вспыхнул и сжал красную книгу в своих сильных пальцах. – Но не говори только, о ты, продавец старых книг, – рассмеялся Рахим, – будто эта книга принадлежала самому султану Махмуду и он всегда хранил ее подле своего золотого трона. Красная цена ей не больше четырнадцати динаров[10 - Динар – старинная золотая монета в арабских странах. (Примеч. перев.)], поскольку принадлежит она перу неверного грека, умершего давным-давно. – Нет. – Отец Ясми начал торг. – Даже простой список с этого экземпляра без чертежей стоит вдвое дороже. Один лишь переплет… Битый час Рахим и ее отец обсуждали цену, и все это время Ясми напряженно вслушивалась, догадываясь, как хочется Омару обладать этой книгой. Наконец Рахим приобрел ее для друга за девятнадцать золотых динаров и несколько медных монет. Про порванную страницу больше никто не вспоминал. Оба студента покинули лавку, и Ясми увидела, как Омар остановился и вытащил из пояса свой пенал, покрытый изящной росписью. Он сунул пенал в руку Рахима и отбежал, отказываясь принимать его обратно. Тот вечер стал незабываемым для сына Ибрахима Палаточника. Придя домой, Омар поспешно проглотил ужин, вымыл руки в фонтане и тщательно вытер их о чистую овчину. Он принес еще одну лампу, зажег ее от факела, который светил во внутреннем дворе, затем направился в свою комнату. Это была глиняная надстройка на крыше дома, предназначенная для сушки лука и пряностей. Юноша выбрал ее, поскольку она стоила ему всего лишь несколько медных монет за лунный месяц, и именно там он находил по ночам уединение, и именно там перед ним открывалась вся панорама звездного неба. Когда дуновение ночного ветра проносилось над равниной, пучки связанной травы и луковые косы шелестели, словно ветер давал им жизнь. Лежа на своей стеганой подстилке, Омар мог вдали, над крышами домов, видеть круглую башню дворца султана. Сейчас он облегченно вздохнул, заметив, что нет ветра. Он зажег еще одну лампу и поставил обе лампы в стенную нишу. Положил книгу Евклида на отполированную доску для письма и начал медленно, с трепетом переворачивать страницы. Все это было намного интереснее занятий в классной комнате, где они, как попугаи, повторяли сказанное наставником. Его взгляд под густыми, высокими дугообразными бровями стал сосредоточенным. Рука потянулась за чернильницей с пером и листом хлопковой бумаги, с которой он смыл причудливые письмена прежних лет. С помощью линейки и циркуля юноша нарисовал конус и аккуратно разделил на части. Ряды цифр выходили из-под его пера, и он погрузился в вычисления. Вся окружающая его обстановка – глиняный навес, лампы, даже книга – уже не существовала для него. Он работал… Вдруг знакомые звуки на мгновение отвлекли его. То был голос муэдзина, созывавший на ночную молитву, и смутное беспокойство охватило юношу. Он должен вознести молитву – книга в его руках была написана неверным. Он прищурился на лампу и вновь погрузился в вычисления. Перед наступлением полуночи его снова потревожили. Внизу, на улице, он услышал звуки шаркающих бегущих ног, потрескивание факелов и хриплый голос. Подойдя к краю крыши, он увидел толпу, собравшуюся вокруг изможденной фигуры в черной чалме вокруг головы. – Слушайте, о благоверные! Фигура распростерла руки, и Омар узнал в нем ханбалита[11 - По имени Ахмада ибн Хабала, одно из направлений среди суннитов. Наиболее ревностные хранители ортодоксального ислама и блюстители чистоты веры. (Примеч. перев.)], фанатичного приверженца ислама. – О благоверные! Настанет день, он близок, когда вы, погрязшие в праздности и лени, будете призваны. Наступит день, когда вам придется браться за меч против неверных. Когда тот день наступит – вы услышите трубный клич, призывающий вас покинуть свои постели в обители праздности, и взяться за меч, и гнать неверных, как гонит большой ветер песок перед собой. Внемлите моему предупреждению! Весь в лохмотьях, ханбалит бил себя в грудь, оглушая в ночной тишине своим голосом зевак, следовавших за ним. Омар слушал внимательно, поражаясь и восхищаясь его красноречием. Но разве когда-нибудь султан не вел войн?! Когда ханбалит удалился и его «О благоверные!» постепенно стихло и сменилось привычными смутными звуками, доносившимися с плоских крыш, Омар засмотрелся на созвездия. Неожиданно для себя он зевнул. Потянувшись своими длинными руками, он загасил лампы и лег на подстилку, натянув одеяло из верблюжьей шерсти на плечи. Еще через минуту он уже спал. Случай дал Ясми шанс, на который она так надеялась. Мать послала ее за водой. Было легко нести пустой кувшин к фонтану под платаном; когда кувшин был заполнен, Ясми замешкалась, прежде чем попытаться поднять его над своей маленькой головой. Тут-то и появился Омар и остановился напиться воды, подставив под струю ладонь. В руках юноши не было книг, он не спорил с друзьями, и он задумчиво и серьезно, без улыбки, поприветствовал Ясми. – Погоди, скажи мне, – торопливо заговорила она прежде, чем он повернулся к ней спиной. – Что сказать? Она боялась, что он уйдет, так и не поговорив с ней. – Мой отец говорит, будто ты – насмешник. Почему? Ведь это плохо. Омар посмотрел на нее так, словно увидел перед собой попугая, который внезапно заговорил. – Ведь намного лучше, – выпалила она, – не обижать людей и не дразнить их. Тогда… тогда они время от времени дают тебе сладости. Сколько тебе лет? И чем ты занят, когда не учишься в медресе, не размышляешь и не сидишь рядом с Рахимом? – Что ж, слушай. – Омар улыбнулся. – Мне семнадцать. Иногда я хожу в лавку своего отца, он был из гильдии швецов шатров и палаток. Но он умер. А… Рахим… Рахим уезжает. Ясми дрожала от любопытства. Она пугливо и смущенно посмотрела на юношу и освободила ему место на камне рядом с собой. – Расскажи мне, – порывисто заговорила она, – кем бы ты хотел стать? Чем ты занят там, в своих мыслях, когда у тебя нет дел и тебе не надо носить ни детей, ни воду, ни стирать… Она запнулась, с тревогой сообразив, что у студента, позволявшего себе спорить с преподавателями медресе и умеющего читать суры из Корана, которые знал наизусть, были совсем иные занятия, нежели у нее, бедной простушки. Но ее опасения оказались напрасными, потому что Омар присел рядом. – Мне бы хотелось иметь обсерваторию, – с задумчивой мечтательностью произнес он. Она не понимала, о чем он говорит, но проявила осторожность, стараясь не допустить второго промаха. – А потом? – О, карту небесной сферы и таблицы звезд Птолемея. Для создания обсерватории необходимо было значительно больше. Ясми показалось, что Омар мечтает о башне звездочета, которая будет принадлежать только ему, – нечто подобное павильону с белыми лебедями из ее собственных грез. – Я поняла! – кивнула девочка. – Ты хочешь стать магом, как Сиди Ахмед, и читать судьбу по звездам. Старшие женщины у них дома ревностно почитали Сиди Ахмеда, предсказателя. Омару ее слова не понравились. Он нахмурил брови и заскрежетал зубами: – Отец дураков, ревущий осел… со всей его чепухой, бормотаниями абракадабры и с этими его гороскопами! Выходило, Омар не верил в предсказателей. Ему хотелось совсем иного. Но проворный и живой ум Ясми все же смутно понимал желания Омара. Юноша хотел использовать свою обсерваторию, чтобы измерить время. Для Ясми понятие времени начиналось с восхода солнца и первой из пяти молитв и заканчивалось светом звезд. И несомненно, имелась еще луна, дабы отмечать начало и конец месяца. Омара, однако, не удовлетворяла луна. Луна совершала свой путь, оставляя много часов времени за пределами каждого года. Почему люди должны терять эти часы? В этой потере виновата луна, но люди не хотят оставлять привычку все мерить луной и начать истинный отсчет времени. Ясми понимающе кивала ему, думая совсем о другом. Если бы Омар смог обзавестись своей обсерваторией и если… если бы он сумел полюбить ее хоть немного, она бы убирала там, и стирала бы для него чалму, и расшила бы ему шлепанцы. И они вдвоем прожили бы все отведенные им часы жизни в этой его обсерватории. Теперь уже Ясми больше не хотела идти домой. Ей хотелось слушать голос сына Ибрахима, смотреть, как солнечные блики играют на его гладкой коже, а его глаза то вспыхивают, то гаснут. Она поняла, что без Омара жизнь ее станет пуста и ничто, ничто никогда не будет ее радовать. Она незаметно придвинулась к нему ближе, сжимая в руке розу, которую сорвала, чтобы приколоть к своим волосам. – Тебе нравится? – едва слышно спросила она, когда он исчерпал свои обвинения в адрес луны. – Что? О, это! Почему… – Он взял цветок и вдохнул его аромат. – Это твоя? – Да, но мне хочется, чтобы ты ее взял… – пробормотала она, – и сохранил… Ясми видела, как однажды ее сестра бросила бутон розы сквозь решетку балкона и молодой человек из Багдада подобрал его и прижал к своему сердцу. Ибн Ибрахим же только молча смотрел на розу; его мысли остались где-то далеко, рядом с луной. Ясми постаралась снова вернуть его к себе. – Если у тебя появится твоя обсерватория, – Ясми думала, что обсерватория должна чем-то походить на круглую башню дворца эмира, – я буду рада. Омар улыбнулся: – Сколько тебе лет, Ясми? – Почти тринадцать, – прошептала она. Девочка слышала, как ее мать и другие жены говорят, будто девочку можно выдавать замуж в тринадцать. – Когда тебе исполнится тринадцать, я пошлю тебе розы, много роз. И он ушел, удивляясь тому, почему он столько всего наговорил этому ребенку в полосатом платьице с голодными глазами. Но Ясми не двинулась с места, ее темные глаза выдавали внутреннее волнение. Все ее тело трепетало от восторга. Звон ослиных колокольчиков и чьи-то крики доносились до нее, будто издалека. Вся улица словно переменилась, и все эти люди стали для нее незнакомцами. Где-то там, в глубине души появилось чувство, что никогда больше ничего не вернется и не станет для нее опять привычным… Она не возражала, когда женщины отшлепали ее за баловство с водой у фонтана. Через некоторое время она выбежала и сорвала цветок розы с той же самой живой изгороди и отнесла его вместе с серым котенком в свой угол, где спала на стеганом одеяле. – Пора бы, – заметила одна из женщин на следующий день, – и Ясми надеть покрывало и держать ее дома. Клянусь душой, все видели, как она битый час торчала у фонтана, болтая с каким-то безбородым студентом. – Больше она не будет помогать в лавке, – согласилась ее мать. Ясми ничего не сказала. Этого следовало ожидать. Наконец она наденет покрывало взрослой девушки, которой предстоит выйти замуж. Она не сомневалась, что никакие стены и решетки не смогут помешать ее любви. Но Омар пропал. Глава 2 Караван-сарай в горах у великой дороги Хорасана в трех неделях пути груженого каравана на запад от Нишапура Никто не спал в те первые ночные часы, просто потому, что никто не мог заснуть. Костры из колючего кустарника потрескивали на открытом внутреннем дворе; верблюды похрюкивали, мычали и вздыхали в отведенных им местах, где они могли улечься, подогнув колени; лошади жевали сено по углам, кругом бродили нищие со своими чашами и бесконечным «йа хакк». Вокруг пустых котлов сидели мужчины, слизывая с пальцев остатки жира и риса, прерывая это занятие, чтобы бросить горсть сухих фруктов или медяшки в чаши нищих. Все они были настроены к нищим благодушно и по-своему проявляли щедрость, поскольку оказались втянутыми в опасное дело, весьма опасное. Впереди им предстояло много испытаний, а раздача милостыни считалась благочестивым делом и могла помочь заговорить судьбу. Хозяин караван-сарая, напротив, кричал, что он не Моисей, чтобы найти воду там, где последние запасы воды исчерпаны, и подсчитывал монеты в своем потайном кошельке. То были беспокойные дни для его караван-сарая на хорасанской дороге; даже теперь, к середине зимы, ежедневно сотни людей, направлявшихся дальше на запад, чтобы присоединиться к армии, останавливались на постой. Подстилки из овечьих шкур заполняли каждый сантиметр крытой галереи вокруг внутреннего двора. Кое-кто жег уголь в жаровнях, и отблески пламени освещали бородатые лица сгрудившихся кругом мужчин. Хорасанцы, персы и арабы, кутаясь в стеганые чапаны или меховые накидки, улыбались и что-то оживленно обсуждали, радуясь отдыху после невыносимо резкого горного ветра. Только гладко выбритые лица турок с маленькими глазками и высокими скулами оставались безразличными. Они привыкли к стуже, эти выносливые всадники из степей Центральной Азии; они были приучены к войне и скитаниям и при любых обстоятельствах не отличались многословием. Рахим-заде, сын нишапурского землевладельца, к счастью, имел свою жаровню, а красивый и теплый халат, отороченный соболем, не позволял ему мерзнуть. Однажды ночью в Нишапуре, когда он пил вино, укрывшись за запертой дверью, он услышал вопли фанатика ханбалита, и они, казалось, прозвучали как предостережение. Рахим, обычно равнодушный и ленивый ко всему, кроме развлечений, почувствовал, что и он должен обнажить свой меч в этой войне, после чего они вдвоем со своим молочным братом Омаром из рода швецов шатров, сопровождаемые толпой вооруженных слуг, отправились на соединение с войсками султана Алп Арслана, далеко на запад. – В конечном счете, – заметил он, – это будет более захватывающее развлечение, чем преследовать антилопу в степи. Семья Рахима принадлежала к старинной персидской знати, более древней, чем греческая. Его отличали безупречные манеры и пристрастие к крепленым винам. Он неплохо играл в нарды, но игра его быстро утомляла. – Ай-ва-алла, – пробормотал один из его спутников, – как холодно. Рахим зевнул. Было и правда достаточно холодно, да и грязно. Кроме того, в его спальные подстилки забрались клопы. Он поднял глаза и посмотрел на хозяина караван-сарая, который стоял за его плечом и не уходил. – Может, это доставит удовольствие достопочтенному молодому господину, – зашептал малый, – там, в доме позади караван-сарая, у нас остановились женщины. Достопочтенный молодой господин не проявил признаков раздражения или неудовольствия, и хозяин караван-сарая нагнулся ближе к его уху. – Кое-кто из них из самого Багдада, весьма славные и хорошо обучены, – прибавил он, раскрашивая свой домысел об обитательницах соседнего дома, якобы тоже путешественницах. – Если предводитель воинов желает развлечься… Поколебавшись, Рахим поднялся. – Передайте сыну Ибрахима, – приказал он слугам, – я ушел ненадолго… побеседовать с друзьями. – О горе мне, – пробормотал человек, который сильнее всех страдал от холода. Люди из отряда с завистью посмотрели на Рахима, когда тот последовал за хозяином караван-сарая к лестнице. Для простых воинов женщин здесь не нашлось, но, если на то будет воля Аллаха, после того как сражение с неверными завершится, рабов хватит на всех. Погревшись еще у жаровни, все отправились спать. Было уже поздно, когда Рахим возвратился, переступая через обессиленные тела спящих, укутанных в покрывала, словно в погребальные саваны. Он был утомлен и явно не в духе. Омар, привстав на колени на подстилке, раздувал жаровню и подвинулся, уступая место своему молочному брату. – Откуда ты? – Будь проклята вся порода хозяев караван-сараев, да пройдут они все семь кругов ада и задниц, – пробурчал Рахим. – Чтоб им землю есть! Он рывком бросился на подстилку, довольный тем, что Омар не спит и есть кому пожаловаться. – А ты-то где был? – Бродил вокруг. О, там большая жизнь на дороге. Омар улыбался: дорога всегда влекла и манила его, особенно дорога, пролегавшая по пустыне, ведь он родился в пустыне и в его жилах текла кровь арабских кочевников. – Вон там – большой лагерь, а в лагере разбит шатер не меньше самого нишапурского дворца. И все вокруг заполонили вооруженные турки, с золотом, сверкающим на их шлемах. Мне удалось понять кое-что из их разговоров. Какой-то принц остановился там на ночлег. Я видел его. Рахим вздохнул. Чем бы ни занимался Омар, он весь отдавался этому занятию, с головой уходя в него, стараясь все потрогать и проверить на себе. Война явилась для ибн Ибрахима чем-то новым, неизведанным, и он изо всех сил пытался больше узнать о ней. Он рассматривал незнакомых всадников, расспрашивал тех, кто останавливался на привал, и даже исследовал баулы, сгруженные с верблюдов. Омар нашел приключением даже переход вброд через реку, тогда как Рахим просто промок. – Кто он? – спросил Рахим. – Я не знаю. Этот господин восседал на красной подстилке у огня в палатке и разговаривал с какими-то учеными законниками, своими наставниками. Он года на два моложе тебя и носит кафтан из белого горностая. Эти ученые наставники убеждали его, будто та звезда, которую он видел, и есть Сухейл, но я-то знаю, что это не так. Никто не может увидеть Сухейл с этого места и в этот час… – Верно, – торопливо согласился Рахим. – Но разве нет такой приметы… – Что того, кто увидел Сухейл, ждет удача?.. Да. – Так ты решился заговорить с этими турками? Но на каком же языке? – На арабском, – объяснил Омар. – Мальчик-принц вышел из палатки, и я показал ему созвездия. Те, ученые, просто глупцы, изрекающие с умным видом всякую чушь… – Ну вот, вертопрах, какого же дурака ты свалял, вступая с ними в спор. Неужели ты никогда не научишься не противоречить тем, в чьей власти просто заткнуть тебе глотку? – полусердито-полуиспуганно воскликнул Рахим. – И что же на это сказал принц? – Он спросил, указывает ли положение звезд на какое-либо предзнаменование для предстоящей войны. – А что говорят звезды? Омар, этот юный школяр, не отвечал, рассеянно рисуя какие-то знаки на потрескавшейся сухой земле ножнами кинжала. – Если бы мы знали, Рахим, – медленно заговорил он, – мы превзошли бы самого Творца. О, если бы мы могли читать человеческие судьбы! И все же… я показал мальчику, в каких созвездиях расположились планеты… – Мне ты не удосужился показать это, – возмутился его молочный брат. – И каково предначертание звезд? Омар покачал головой: – Слушайте Заратустру! Два короля готовятся к сражению, и небеса говорят нам: звезда восточного правителя восходит, звезда западного падает. Но вслушайтесь в пророчество, знамение о смерти висит над обоими из них… – Внезапно Омар расхохотался: – Все это, если честно, ерунда. Но львенок так вытаращил на меня глаза, словно увидел перед собой призрака. – Львенок! – От изумления Рахим широко раскрыл глаза. – Так это… – Тот принц, в белом плаще. По крайней мере, они называли его Сыном Льва. – Клянусь бородой моего отца! – задохнулся Рахим. – Разве ты никогда не слышал о Сыне Льва?! – Никогда. – Да проявит Аллах милосердный сострадание к тебе. В мире только один такой! Он – старший сын нашего султана, Алп Арслана, Бесстрашного Льва. Выходит, ты напророчил победу самому отпрыску властителя. – Я не знал, кто он. – Неужели кто-нибудь поверит тебе? Но более того, ты умудрился предсказать смерть его отцу, а этого, – Рахим судорожно прокручивал в голове возможные последствия, – а этого никто, ни один прорицатель в здравом уме не позволит себе сделать, во всяком случае во всеуслышание. Однако выходит, трон перейдет к Сыну Льва. И что сказал тебе принц? – Он спросил мое имя, и я назвал себя. Он спросил, кому я служу, но я не назвал никого, сказав, что учусь в медресе в Нишапуре. – Хм-м. Итак, насколько я знаю этих турок, наших властителей, коли Алп Арслан умрет, тебе дорога к этому самому Сыну Льва. Ты потребуешь место царского астролога. И не забудь назначить меня расстилать тебе коврик, само собой разумеется, за богатое содержание. Омар покачал головой. – Мне кажется, – Рахим настаивал, – из тебя, вертопраха, получится великолепный прорицатель. Нет никого, кто бы не верил тебе. О, Ярмак! – Он пнул одного из своих спящих рядом слуг. – Ярмак, подай мне кувшин в кожаной оплетке. И кубок. Ярмак налил в кубок, подставленный Рахимом, вино. То самое, запретное вино. Рахим поспешно сказал себе, что такой маленький грех не сможет перевесить ту святость, которую они приобретут, сражаясь в священной войне. Омар, придававший всему этому мало значения, любил своего молочного брата и не стал ему противоречить. – Однако, – заметил он, принимая кубок, – мы можем потерпеть поражение. – Только не мы! – вскричал Рахим. – Наш турецкий султан, может быть, и обыкновенный воин, но он выигрывает все сражения. Это, по крайней мере, обоснованное пророчество. Приятная влага освежила Рахима, и он опять наполнил свой кубок. Он представлял себя на поле битвы, смело оседлавшего своего черного коня и вырвавшегося впереди даже красного знамени султана. Вот он прорывается между линиями двух армий и вступает в рукопашный бой с одним из христианских богатырей, каким-нибудь рыцарем в великолепной броне. Юноша представлял себя побеждающим самого отчаянного неверного, слышал, как мусульмане славят его. Может, стоило отрезать голову своему врагу и бросить ее к ногам лошади султана… – Послушай-ка, Омар, – повернулся он к брату. Но тот уже свернулся калачиком на подстилке из верблюжьей шерсти и сладко спал, словно не существовало ни предстоящей битвы, ни славы, ни милости владык. Глава 3 Долина реки Арзанас с видом на озеро Ван в Армянских горах, в пяти неделях пути груженого верблюжьего каравана к западу от Нишапура. Ранняя весна года 1071-го по христианскому календарю Джафарак, шут султана, погрузился в размышления, сидя на своем белом осле. Короткие ноги торчали с обеих сторон худого, с торчащими ребрами животного. Алый плащ закрывал его высохшее тело. Только ясные карие глаза беспокойно поглядывали из стороны в сторону. У Джафарака, изо всех сил старавшегося держаться поближе к мрачному султану, своему господину, не было сомнений в том, что им предстоит не совсем обычное сражение. Они велели ему дожидаться у каравана, на котором помещалась поклажа, там, где собрались все исламские священнослужители – муллы. Как сказали они, там будет самое безопасное место. Но Джафарак сказал: «Нет». – Самое безопасное место, – парировал шут, – окажется за спиной моего господина. Мусульмане никогда не пошлют туда ни одной стрелы, а христиане и знать об этом месте ничего не будут. Это понравилось его господину, султану Алп Арслану Сельджуку, властелину мира, владыке Востока и Запада. Итак, Джафарак занял свое место рядом с красным знаменем и зонтом от солнца, предназначенным для султана, который вооруженные рабы держали над головой Алп Арслана. Султан больше не смеялся, в эти последние дни от мусульманских воинов требовалось большое терпение. Поскольку Алп Арслан водрузил свое знамя поблизости от самой высокой точки долины, около стен города Маласгерд, перед ним раскинулась холмистая, плодородная долина. По этой долине выдвигалось воинство христиан, ненавистных руми[12 - Рум – наименование Рима, а затем и Восточной Римской, или Византийской, империи в странах мусульманского владычества. У сельджуков так называлась Малая Азия, входившая в состав Византии. Руми – румийцы. (Примеч. перев.)], воинство, которым командовал сам император Константинополя – император, чьи предки были ярыми противниками ислама вот уже на протяжении четырех столетий. До сих пор Алп Арслан довольствовался набегами далеко в глубь владений императора – направляя передовые отряды всадников в самые жизненно важные части Малой Азии, доныне остающейся цитаделью Азиатского Рима. Эти передовые доверенные отряды терзали руми и вызывали в них ярость до тех пор, пока наконец император не собрал все свои силы для нанесения ответного удара этим осторожным туркам, которые бросали ему вызов столь смело и чьи предки, сыновья Токак Боумана, появились из необъятных просторов Центральной Азии, чтобы победным маршем пройти перед самым носом у Константинополя. И вот сейчас император выступил со своей тяжелой конницей и тяжелой пехотой, наемными стрелками булгарами, шумными и неистовыми в бою грузинскими всадниками и дружественными армянами, сражавшимися за свою землю против нашествия ислама. Это огромное, медлительное воинство, гибрид, как и войско Сеннашериба, по слухам, насчитывало семьдесят тысяч душ. Медленно двигаясь, оно заполняло долину вслед за отступавшими турками, численностью которых не превышала пятнадцати тысяч. Христианскому императору, отличному воину, не терпелось вступить в схватку с турецкими всадниками, которые избегали столкновения с ним на протяжении многих месяцев. Но теперь, к полной неожиданности для своих собственных офицеров, султан Алп Арслан воткнул знамя в землю, расположил конные полки поперек долины и стал ждать прибытия императора. Странным казалось Джафараку, что пятнадцать тысяч должны остановиться и ожидать, пока их атакуют семьдесят тысяч. Он слышал, как кто-то из эмиров сказал, будто старая турецкая конница не в силах противостоять натиску более тяжелых уланов-румийцев в рыцарских доспехах. Они говорили об этом лишь тогда, когда считали, что их никто не слышит, никто, кроме придворного дурачка в его шутовском наряде. Но все равно Алп Арслан оставался ждать на том же самом месте, ждать вместе со своей конницей, в то время как передовые знамена христиан все более приближались, медленно перемещаясь в облаках пыли. Джафарак знал, что многие офицеры боятся оказаться в окружении; они привыкли нападать и преследовать или столь же стремительно отступать. – Этого не произойдет, – медленно произнес Алп Арслан своим низким голосом. – Руми уже разбили свой лагерь, там, вдали, на том конце долины. Они изо всех сил пытаются настичь нас, а мы останемся здесь. Это решено, и это записано. А то, что записано, тому не миновать. Джафарак, сидевший подле старшего принца, заметил, как сын поглядел на своего отца, словно испугавшись его слов. «Возможно, – думал шут, – исход сражения следующего дня уже предрешен, как утверждают набожные муллы и как пророчат ученые астрологи». Он думал о нетерпении великого христианского императора, о пустынных пыльных просторах и застывших всадниках – сельджукских турках, тех, которые никогда не ведали поражения в бою. Возможно, все было предрешено, и в конечном счете на следующий день им предстоит только перемещаться назад и вперед, как пешкам на шахматной доске в игре, исход которой предопределен свыше. Алп Арслан не спал той ночью. Рахим поднялся еще до наступления рассвета, дрожа от холода и волнения. Он поручил Ярмаку в который раз наточить свой меч и заставил других слуг заняться его боевым конем. Он жадно и торопливо сделал несколько глотков и на мгновение окунул голову в воду. Теперь, когда пробил час битвы, это совсем не напоминало начало охоты за антилопой в степи. Все здесь оказалось совсем не похожим на то, что ожидал увидеть Рахим. Вместо того чтобы вскочить в седло на рассвете и помчаться вперед с боевым кличем, Рахиму ничего не оставалось делать, кроме как часами беспокойно бродить вокруг своего коня. Завеса тумана вокруг него тем временем постепенно таяла и исчезала, а его люди, сидя на корточках, играли в кости. Когда он взбирался на лошадь, он мог видеть головы и копья всадников, проезжавших мимо, как на прогулке. Время от времени он слышал какие-то звуки, словно ветер мчался над лесной чащей где-то далеко, а однажды вдали, за туманом, раздался громкий ропот, похожий на шум толпы, колышущейся у мечети в Нишапуре в праздничный день. Когда странный всадник проносился мимо, Рахим закричал ему, нет ли новостей о битве. Всадник, турок, лишь посмотрел на него и продолжил свой путь. Тогда, потеряв всякое терпение, Рахим помчался рысью к своему командиру, эмиру, собиравшему под свои знамена всадников-добровольцев в Нишапуре. – Пошлите нас вперед, – нетерпеливо крикнул он, – или мы не увидим начала битвы! К своему удивлению, он узнал, что сражение идет уже несколько часов там, в долине. Хорасанец слышал странные новости. …Христиане послали против мусульман демонов, закованных в железо… Целый полк был потоплен в реке… Султан ушел в горы справа, где орды грузин и армян не ослабляли натиск… Долина, как и все вокруг, заполнена христианами… – Но нет, – крикнул кто-то, – смотрите, вот наш господин, султан! Взгляните, вон там! Рахим приподнялся в стременах и огляделся. Он увидел кавалькаду всадников, несущихся поперек холма перед ним. Во главе всадников на белом коне мчался широкоплечий, крепкий мужчина, с усами, закручивающимися вверх на его морщинистом смуглом лице под высокой черной шапкой из овчины. В левой руке он держал белый жезл из слоновой кости, а колчан с луком болтался у его бедра так естественно, словно это был не сам султан, а стрелок из дворцовой охраны. – Где же султан? – прошептал Рахим, обращаясь к одному из офицеров. – О аллах, разве ты не видишь, вон он там – первый. Рахим ожидал увидеть шелковые одежды, трепещущие на ветру от безудержного галопа, шлемы, украшенные султаном, знамя, услышать барабанный бой, впрочем, все, что угодно, но не это. Глубокое разочарование охватило его при виде этих обычных безликих воинов и карлика на белом осле, во всю мочь семенившего за ними. В молчании он вернулся на свое место. В полдень, когда Рахим чувствовал себя уже и голодным, и усталым, его окликнул Омар: – Сражение все ближе, Рахим. Я наблюдал его с холма, вместе с турками. Пойдем! Когда они поднялись на высоту, по которой проехал султан, Рахим услышал гул, подобный жужжанию тысячи ульев. Слабый звон металла и стук лошадиных копыт. Солнце рассеяло последние остатки тумана, и вся долина открылась взору, с множеством крошечных всадников, перемещающихся по ней. Время от времени они замедляли шаг, двигались размеренно, словно скот, выгнанный на пастбище. Но тут же неожиданно неслись во весь опор назад, к холму, словно направляемые непреодолимым порывом ветра. Несколько часов христианская конница давила турок, которые медленно отходили, затем наползали снова. Стрелы турецких лучников ни на секунду не прекращали сыпаться градом. Рахиму казалось, будто это несметное число крошечных всадников решило разом двинуться вниз в долину. – Смотри! – крикнул Омар. Слуги, вскочив на ноги, махали им. Полк хорасанцев пустился рысью под рокот седельных барабанов. – Наконец-то, – закричал Рахим, – они атакуют! – Аллах, о аллах! – вопил мальчик, волоча за собой длинное копье, судорожно вцепившись в стремя Рахима и пытаясь не отставать от лошади. «Вот оно, – думал Рахим, – вот момент, которого я ждал». Он вытащил меч, затем опять вставил его в ножны, поскольку все вокруг него лишь выставили перед собой щиты. – Смерть им, смерть им! – зарыдал мальчик с копьем и упал на землю, не в силах больше поспевать за скакуном. Конница неслась поперек возделанной земли, перескакивая через канавы, заполненные водой. Часом позже они все еще мчались по долине. Но здесь их лошади шарахались от тел, наполовину утонувших в грязи. Лошади без всадников неслись за ними, а арабы хватали добычу, рассеянную по всей долине. – Ну, теперь-то, – воскликнул Рахим, съедаемый нетерпением, – султан, несомненно, призовет нас вступить в сражение. Но к сумеркам они прибыли в полк турецкой конницы, спешившейся в заброшенных садах, и здесь им приказали ждать всю ночь. Хотя турки и раздобыли где-то сухие щепки и разожгли большие костры, у хорасанцев не нашлось ни огня, ни продуктов, и они продремали, борясь с усталостью, до первого света, когда звуки далеких труб разбудили их. Трубы трубили в лагере христиан, куда император собрал разбитый центр своего войска. Его резервы в темноте отошли далеко в тыл или по недоразумению, или в результате предательства, а пехота оказалась отрезанной по флангам на холмах и окружена всадниками Алп Арслана, и теперь, на рассвете, трубы призывали тяжелую кавалерию из Константинополя на подмогу. Но ни Рахим, ни Омар ничего не знали об этом, сонные и окоченевшие от холода, идущего от сырой земли. Слуги оседлали для них скакунов, и, прежде чем они сообразили, в чем дело, они уже оказались в гуще несущихся галопом и что-то выкрикивающих всадников. Руки Омара судорожно вцепились в узду, в голове пульсировала кровь, как при лихорадке. Какими-то всплесками его сознание отмечало отдельные события вокруг него. Вот развязался тюрбан у всадника и теперь болтается вокруг его головы, вот мужчина бежит босиком с открытым ртом, вот опрокинутая телега с крестьянином, от страха прижавшимся к земле. Внезапно откуда-то появился человек, который полз на руках и коленях. Всадник натянул поводья и на миг остановился над ним, чтобы с силой вонзить в него копье. Острие копья воткнулось в кольчугу, затем от толчка глубоко проникло в тело. И в тот же миг кровь хлынула изо рта, голова поникла, но тело все еще продолжало ползти. И Омар с удивлением подумал, что это, очевидно, был христианский солдат. Он повернул голову, ища глазами Рахима. Всадник с разболтавшимся тюрбаном вцепился рукой в стрелу, торчащую из его бедра. Омар слышал, как он мычал от боли. С другой стороны показались палатки. Послышались скрежет железа и крики. Омар заметил пену, выступившую на шее его коня, и ослабил поводья. Он усмехнулся, когда задумался, как ему удалось проскакать через все поле боя, так и не обнажив своего меча. Рахим стоял, спешившись перед большой палаткой. Вокруг него спешивались остальные хорасанцы, чтобы отыскать себе добычу. Похоже, никто не отдавал им приказаний, но они кричали и суетились, как маленькие дети. Трое из спутников Рахима вышли из палатки с дамасскими тканями и серебряной посудой. Они вели за руку девушку. Та изумленно оглядывалась вокруг себя, сбитая с толку происходящим, ничего не понимая. Копна блестящих светлых волос, золотистых, как пшеница, закрывала ее лицо. Она не носила ни паранджи, ни покрывала, ее тонкая талия была обхвачена золототканым поясом. Вооруженные люди смотрели на нее с любопытством: никогда прежде они не сталкивались с женщиной из христианского мира. – Эй, Омар, – крикнул Рахим, – это Аллах поздравляет нас с победой! «Победа!» Как странно звучало это слово. – Должно быть, это рабыня какого-то христианского господина, – с радостным ликованием продолжил Рахим. – Я убил этого неверного, вон там. Давай войдем в палатку… – Берегись! – внезапно закричал Ярмак. – О аллах! Между палатками к ним неслась группа всадников на грязных и потных лошадях. Они сжимали мечи и топоры и скакали словно демоны. Под круглыми железными шлемами можно было различить вытянутые суровые лица. Христианские всадники. Омар схватил поводья и повернул своего коня как раз в тот момент, когда вражеские всадники наскочили на него. Лошадь повернулась и встала на дыбы, отбросив его назад. Что-то ударило его в плечо, и лязгающие копыта боевого коня едва не задели голову Омара. Его обдало грязью, грязь забила глаза и рот. Протерев глаза, он понял, что лежит на земле. Шатаясь, он сумел приподняться и встать на ноги. Один из слуг корчился и извивался на земле, словно боролся с невидимым врагом. Рядом с ним Ярмак склонился над Рахимом, пытавшимся приподняться на колени. Омар подбежал к нему и схватил за руки. Рахим улыбался какой-то странной улыбкой. – Ты ранен, о брат мой?! Его молочный брат посмотрел на него так, словно слова больше не имели никакого смысла. Омар велел Ярмаку принести чистые тряпки. Он осторожно опустил раненого Рахима и начал поднимать край его кольчуги, чтобы осмотреть рану, из которой бежала кровь. Горячая кровь обжигала руки, и на влажном воздухе от нее шел слабый пар. – О, господин, – сказал Ярмак ему на ухо, – зачем вы это делаете? Разве вы не слышите его предсмертный хрип! Приподнявшись, Омар посмотрел на свои окровавленные руки. Горячие солнечные лучи освещали руки и растоптанную землю. Лицо Рахима приобрело землистый цвет, и он затих, перестав судорожно задыхаться. Какое-то время слышался только хлюпающий звук, вырывавшийся из горла, затем и этот звук прекратился. Тогда верный слуга Ярмак зарычал подобно зверю и выхватил изогнутый нож из-за кушака. С гримасой на лице он неожиданно бросился на пленную девушку, неподвижно стоявшую подле них, пока умирал Рахим. – Жизнь за жизнь, – бормотал Ярмак, накинувшись на христианку. Девушка сжалась в комок, и нож только задел ее платье. Она бросилась ниц перед Омаром, судорожно обхватила руками его ноги. Тело ее дрожало. Она не издала ни звука, но в глазах ее, ловивших его взгляд, застыла мука. – Глупец! – Омар поймал руку слуги и отбросил его. Ярмак упал на землю как подкошенный, словно силы разом оставили его, и зарыдал: – Эй-алла, эй-алла! Омар велел девушке-руми зайти в палатку, но она не понимала его слов. Тогда он указал рукой на палатку, и она, оглядываясь назад через плечо, нерешительно вошла внутрь. Вместе с другими слугами Омар внес туда тело Рахима и положил его на ковер. В нерешительности он вытер руки о ткань, затем приказал принести чистую воду. Этой водой он принялся отмывать лицо своего молочного брата. Некоторое время спустя девушка встала на колени подле него и отобрала у него тряпку. Она проворно и ловко смыла грязь с головы и шеи Рахима, как будто надеялась своими действиями умилостивить Омара. Затем она привела в порядок одежду убитого. Омар подумал, что он никогда не смог бы коснуться мертвого христианина. Оказалось, ему предстояло выполнить сразу множество всяких дел. Ничего нельзя было упустить из того, что было необходимо. Поздно ночью мулла с седой бородой устало посмотрел на него. – Сын мой, – сказал он бесцветным голосом, – даже вода священных вод Зем-Зема должна уходить в землю. Жизнь прибывает от Аллаха, и к Аллаху возвращаются души правоверных в тот день, когда людские дела взвешиваются на весах Суждения. В памяти Омара осталось землистое лицо Рахима, лежащего на сырой земле. Теперь Рахим лежал завернутый в чистый саван, ногами в сторону святого города Мекки, там, в глубине этой черной земли. Мулла ушел, ему предстояли еще другие похороны той ночью, а Омар сел на камень. Ярмак, как верный пес, сидел рядом, мерно раскачиваясь. Теперь, когда его господин был похоронен, Ярмак казался спокойным. Больше ничем он не мог ему помочь. Но для Омара, потерявшего своего молочного брата, с которым он вместе рос, было мучительно тяжело покинуть это место рядом с камнем. Здесь Рахим должен лежать, омываемый всеми дождями, лежать, когда взойдет трава, посеют и уберут пшеницу, – все бесчисленные годы до того дня, когда души их воссоединятся с их телами там, где вершится Высший суд. За завесой Невидимого Рахим станет ждать того дня, дня их встречи. Омар просидел до первых серых отблесков рассвета, поджав подбородок руками. Ему все же стало немного легче, и страдания прошлых двух дней и ночей слегка отступили. – О Рахим, – шептал он, – твое тело – всего лишь временное прибежище для твоей души. И тогда, когда тело твое гибнет, душа бредет дальше по своему длинному пути. О Рахим, я обязательно отыщу тебя на этом пути. – Аминь, – согласился Ярмак. – Покойся с миром! В палатке Омар нашел свечу и напряженно всматривался в ее пламя до тех пор, пока девушка-руми, уснувшая среди набросанной в углу одежды, не встала и не наполнила ему кубок вином из кувшина. Омар поднял было руку, чтобы разбить кубок о землю. Но тут он вспомнил, как Рахим предложил ему выпить вина той ночью, когда они разговаривали вдвоем в караван-сарае по дороге из Нишапура. Он взял кубок и выпил вина. Тепло разлилось по его озябшему телу. Девушка снова наполнила кубок, и Омар снова выпил. Он вздохнул и, ничком упав на подстилку, погрузился в бессильное оцепенение. Пленница загасила свечу. Устроившись подле него, она наблюдала, как рассветные лучи освещают небо. Когда света стало достаточно, она нашла бронзовое зеркало и начала расчесывать волосы, задумчиво глядя на свое отражение. Уже не в первый раз у нее вот так внезапно менялся хозяин. Далеко внизу в долине наконец-то установили шатер султана Алп Арслана. Турецкие эмиры толпились у входа, по обе стороны ковра, и пытались разглядеть трех мужчин у начала ковра. Джафарак, как привилегированная персона, взгромоздился на сундук, откуда он мог видеть всех троих – Романа Диогена, императора католиков, и скромного маленького мусульманского раба, отыскавшего императора без сознания на поле боя и принесшего его к ногам Алп Арслана. Сначала зрители наблюдали, как Романа Диогена, все еще закованного в латы, заставили встать на колени перед султаном. Алп Арслан поставил ногу на шею плененного императора, а затем поднял Романа Диогена и усадил на подушки по правую руку от себя. Присутствующие напрягли слух и ждали первых слов, которые должны были быть произнесены между владыками Востока и Запада. – Скажи мне, – небрежно начал Алп Арслан, – как поступил бы ты, окажись я плененным и брошенным к твоим ногам. Выслушав переводчика, Роман Диоген поднял голову и на мгновение задумался. – Я бы не стал с тобой церемониться и обошелся бы жестоко, – ответил он. Улыбка осветила смуглое лицо султана. – А какую кару, – настаивал он, – ты ожидаешь принять от моей руки? Плененный император оглядел сосредоточенные лица своих врагов и задумался. – Может быть, ты убьешь меня здесь, а может, закуешь в цепи и провезешь по всем своим владениям. Или примешь за меня выкуп. Алп Арслан почувствовал в глубине души симпатию к этому христианскому монарху, которому нельзя было отказать в мужестве. Султана переполняло ликование от победы и от воспоминания о том, как он, Алп Арслан, попирал ногой шею римского самодержца. – Знай же, – сказал султан, выдержав паузу, – что я решил уже твою участь. Со своего места позади отца Сын Льва наклонился вперед, его руки, лежавшие на коленях, сжались в кулаки. Он не забыл пророчество, предрекавшее победу мусульман и смерть обоих владык. – За тебя, – продолжал Алп Арслан, – я возьму выкуп и обложу ежегодной данью твой народ, а тебя я отправлю назад в твою страну с почетным сопровождением. Детеныш Бесстрашного Льва глубоко вдохнул и откинулся назад на свое место. Если бы Романа убили здесь кривой турецкой саблей палача, Детеныш Льва ожидал бы исполнения оставшейся части предсказания молодого школяра из Нишапура. Омар не мог спать. И хотя измученное тело его требовало сна, душа лишилась покоя. Его не покидало лицо Рахима, улыбавшегося той странной улыбкой, и все время стояло перед его мысленным взором. Тот Рахим все еще был Рахимом; но после его убийства он уже стал вещью, подобно деревянному сундуку. Его подняли, положили на землю в палатке, потом унесли. Как ни пытался Омар, он не мог избавиться от наваждения. Ему снова и снова вспоминалось, как они несли Рахима и как они его тело слой за слоем оборачивали в белую ткань. С тех пор как он мог себя помнить, они всегда были вместе и походили скорее на близнецов, нежели на обычных братьев. Омар с трудом отдавал распоряжения вместо Рахима. Рахим всегда заботился о запасах продовольствия, занимался слугами и лошадьми, и теперь, естественно, люди обращались за указаниями к Омару. Пришло время отправляться в обратный путь в Нишапур. Только сельджукские турки оставались в этих горах; уже и арабы и другие нерегулярные части войска султана двигались маршем домой, нагруженные добычей и пленниками. Ярмак и его товарищи разобрали палатку Омара и упаковали ее на первых лошадей. Омар обратил внимание на то, что у каждого воина появились еще большие тюки. Последние дни люди занимались сбором трофеев и продажей ненужных им вещей. Теперь они собирались в путь домой, груженные добытым новым богатством. Но сын Ибрагима вынес с поля боя только кинжал. Он не хотел ничего, что напомнило бы ему о сражении. Ярмак оседлал черного боевого скакуна Рахима и тщательно упаковал доспехи своего погибшего господина и его оружие и привязал их позади седла. Омар смотрел на черную лошадь и чувствовал, как ему будет нестерпимо больно видеть этого коня рядом, но с пустым седлом. Но его следовало вернуть отцу Рахима. – Господин, пускай девушка-руми едет на нем, – предложил Ярмак. – У нас ведь нет для нее носилок. Пленницу тоже следовало брать с собой. Она принадлежала Рахиму, и ее могли продать на невольничьем рынке в Нишапуре. За молодую, с прекрасными шелковистыми волосами рабыню давали хорошую цену. Омар, изучая диалоги Платона в Академии, усвоил многие греческие слова, поэтому сумел узнать немного о жизни девушки. Ее звали Зоя, других имен она не знала, ибо всю жизнь прожила в рабстве в Константинополе. На войну ее взял с собой офицер, уверенный, как и его император, в неминуемом поражении мусульман, которых без труда отгонят далеко на восток. – Я поеду на скакуне, – сказал он. – А мою лошадь дай Зое, девушке-руми. Хотя пленницу укутали в покрывало и она ехала позади Омара вместе с навьюченными животными, каждый, с кем они встречались на дороге, без труда определял в ней по одежде и светлым волосам пленницу-христианку, которую вез молодой хорасанский воин, одиноко ехавший рядом. У Омара появились большие затруднения на первом же привале. Караван-сарай оказался настолько переполнен, что им досталось место около колодца, там, где уже расположился какой-то эмир с большой свитой. Слуги ничего не делали сами, во всем ожидая его указаний. Омару приходилось показывать им, где привязывать лошадей, и договариваться с людьми эмира о покупке ячменя и хлеба. Он не сетовал, поскольку это отвлекало его от мыслей. Но, когда все было сделано, воспоминания о Рахиме снова заполнили все его существование. Он просидел на своей подстилке, пока огонь в костре под отверстием в палатке не погас и остались лишь тлеющие угольки. Он вспомнил про вино, которое принесло ему забытье на несколько часов в то первое утро без Рахима, но вино уже кончилось, остался только один кубок. Омар обследовал мешок, чтобы удостовериться в этом, и задержал серебряный сосуд в своей руке. Вот и Рахим, его брат, так же стремительно иссушил кубок жизни, и теперь он лежит в объятиях смерти. Около него девушка зашевелилась под одеялом и вздохнула. Омар наклонился к ней и убрал волосы с лица. Глаза ее были темны и влажны от слез. Зоя плакала молча, грустя о своем. – Что с тобой? – ласково спросил он. Губы Зои раскрылись, и она улыбнулась. Очевидно, она не хотела, чтобы он видел ее слезы. Впервые он задумался, о чем могла думать эта девушка во время их долгого пути, угоняя ее куда-то далеко от родной земли. Раб мог чувствовать, как и султан, но ему не разрешалось жаловаться. Он погладил волосы пленницы, запутавшиеся вокруг ее шеи, и его пальцы ощутили их мягкость. Зоя поглядела на него с любопытством. Она больше не плакала и немного подвинулась, уступая ему место рядом с собой. Жилка на ее шее пульсировала сильнее от его прикосновения. Он обнял ее и натянул покрывало на них обоих. Он лежал, глядя на купол шатра, куда уходил жар от последних тлеющих угольков и медленно исчезал. Он не знал, сможет ли он теперь забыть о глине, ночном ветре и странной улыбке Рахима. Девушка приподнялась, чтобы убрать тяжелые пряди волос с плеч, его губы легко коснулись ее шеи. Тепло ее тела, аромат ее волос успокаивали его, а затем она крепко обняла его. Тепло превратилось в жар, в котором сгорела его усталость. Упоительное возбуждение заполонило все его существо, возрастая с каждым движением девушки. В объятиях Зои той ночью он забыл и смерть, и движущуюся глину. Он спал, дыша спокойно, забыв обо всем на свете. Часть вторая Глава 1 Дом Зерцала Премудрости на дороге в солончаки. Год спустя после победы султана Алп Арслана над христианами Учителю Али исполнилось семьдесят три года. После Корана, который он знал наизусть, он жил только математикой. Все в его домашнем хозяйстве происходило с точностью водяных часов, установленных во внутреннем дворе над бассейном, в котором плавали рыбы. Его подмастерья, бывало, говорили: «Теперь мастер моет ноги и запястья; значит, уже время для полуденной молитвы». Или: «Третий час дня, сейчас наш мастер приступит к переписыванию листов своей книги». Капли воды в водяных часах – пять молитв, два приема пищи, двенадцать часов работы – все по порядку. Занятия сменяли друг друга с регулярностью появления созвездий на небе. Неизменным оставался и выбор блюд, подаваемых к столу во время каждого приема пищи. Никто не проявлял безрассудства и не рисковал объяснить мастеру Али, чье прозвище звучало как Зерцало Премудрости, что его молодые последователи и ученики желали бы отведать фиников, или грецких орехов, или гранатов. Поэтому им приходилось тайком покупать гранаты у соседских феллахов и съедать их вдали от хозяйского ока. В редкие свободные часы мастер Али одевался в парадный парчовый халат и отбывал в Нишапур на верховом муле, с зонтом от солнца и черным рабом, погоняющим мула. Его дом располагался на самом краю пахотных земель к югу от долины Нишапур. Дальше простирались только солончаки. Здесь мастер Али находил абсолютное уединение, столь необходимое для его работы. Он заканчивал трактат по «Аль-джабр ва-ль-му-кабала»[13 - Автор употребляет одно из первоначальных названий алгебры. (Примеч. перев.)] – единству противоположностей, – который заказал ему Великий визирь султана несколько лет назад. Помощники для удобства называли этот труд алгеброй. Их обязанность состояла в том, чтобы переписывать комментарии, продиктованные мастером, проводить экспериментальные вычисления по его просьбе и отыскивать необходимые для него сведения в других книгах. Взамен мастер Али читал им лекции по математике в течение трех часов после полудня и кормил их. Он знал всех своих восьмерых учеников по именам, реально оценивал их способности и недостатки, и, будучи добросовестным человеком, пытался наделить их знанием настолько, насколько позволяла его собственная мудрость, чтобы после его смерти математическая наука не погибла в этой части мира, сотворенного Аллахом. Из всех восьмерых своих учеников он более всего испытывал сомнения в отношении будущего Омара, происходившего из семьи швеца палаток, присоединившегося к его домочадцам лишь десять месяцев назад. Он полагал, что Омар обладал особым даром для решения сложных и запутанных задач и богатым воображением, весьма опасным качеством для математика. – Математика, – достаточно часто наставлял мастер Али своих учеников, – является мостом, по которому вы можете проходить от неизвестного к известному. Другого пути и другого моста нет. Чистую теорию неверных греков он не любил столь же сильно, сколь восхищался математикой древних египтян, которые первыми превратили цифры в своих верных слуг. Их вычисления помогали им возводить огромные сооружения. – Йах, ходжа имам, – обратился к нему один из его учеников, – о учитель, какая польза нам от изучения пути, по которому движутся звезды? Луна дает нам меру наших месяцев, как повелел нам наш господин Мухаммад, да пребудет он с миром! Солнце дает свет. Но какой толк следить за звездами? Учитель Али задумчиво кивнул. Он носил зеленый тюрбан, поскольку совершил паломничество в Мекку; он аккуратно подрезал свои седые усы, и его стройная худощавая фигура напоминала столб, на который крепился шатер. Он никоим образом не верил в астрологические предсказания, но, так как султан и все вельможи полагались на них, он старался не выказывать своего отрицательного отношения. – И все же, учитель, – упорствовал ученик, – разве можно сомневаться в совершенной недостоверности утверждения, будто планета Меркурий[14 - В этой книге употребляются традиционные для английского языка названия планет и созвездий. (Примеч. перев.)], хоть и названа так греками и по-гречески означает «ртуть», влияет на движение ртути, в то время как Солнце якобы влияет на золото, а Луна – на серебро? Я… я слышал, так говорят. Нельзя было исключить вероятность того, что Великий визирь, который покровительствовал учителю Али, направил своего шпиона под видом одного из учеников, дабы удостовериться в отсутствии контактов Зерцала Премудрости с неверными или применения им черной магии. И Али считал таким шпионом именно Омара. По крайней мере, этот юноша мог им быть. Во-первых, Омар сам пришел к нему, проделав весь путь пешком из Нишапура. Он сказал тогда, что желал бы учиться у самого знаменитого ученого-математика. Странно, но Омар упорно утверждал, будто у него совсем нет покровителя. Во-вторых, этот юноша с телом воина и неукротимой энергией льва на охоте учился вовсе не для того, чтобы самому стать учителем. Зачем же тогда он захоронил себя здесь, в уединении, на краю солончаков? Тщательно продумав свой ответ, мастер Али заговорил бесстрастным голосом: – Премудрый Абу Рейхан Бируни в первой главе своего трактата по астрологии называет изучение звезд наукой и говорит, что предсказание хода политических событий, изменений в благосостоянии городов, знатных и простых людей есть особое применение и использование этой науки. Так, вы можете добиться совершенства в изучении звезд, но не стать прорицателем, вы не сумеете ничего предсказывать без совершенного знания звезд. Ученик проникся сказанным и с головой ушел в работу. Он выискивал, правда пока безуспешно, в книгах учителя некую тайную формулу, которая позволила бы ему получить золото. – В «Ал магесте», – заметил он робко, – написано, что влияние Солнца на золото является самоочевидным, поскольку огонь или жар есть суть Солнца, и… и огонь – единственное средство приближения к сути и природе золота. Если сущность огня можно было бы сконцентрировать… – В печи… – поддакнул его товарищ. – …достаточной силы, – глубокомысленно добавил старший ученик. – Это, – перебил их учитель Али, – является космографией, имеющей дело с природой астрономических и земных тел. Космография никогда не может стать точной наукой, подобной математике. Разве правоверный станет сомневаться, что премудрый Аллах, когда создавал внешний огонь и внутренний воздух, окружающий воду, в свою очередь окутывающую всю неподвижную сферу нашего мира, также создал и золото, которое сейчас находят в пределах земли? Какой истинный правоверный почувствует себя настолько лишенным мудрости, дабы попытаться заново создать то, чем Аллах уже наделил нас? – Истинно… истинно, – забормотали ученики. Учитель Али чувствовал себя совершенно уверенно, произнося эти слова. И Великий визирь, и сам султан уже не раз убеждались, что, несмотря на утверждения множества шарлатанов, будто они владели некой тайной, ни один из них все же не в состоянии был добыть золото из других материалов. Али тайком поглядел на Омара, который, слушая их спор вполуха, водил пером по листу бумаги, лежавшей на дощечке. Единственный среди учеников Али, Омар иногда работал над своими записями во время дискуссий, происходивших в классной комнате. Сначала учитель Али решил, что Омар делает заметки для памяти. Потом он задумался, а не могли ли записи этого юноши предназначаться для глаз Великого визиря султана. Похоже, Омар хранил и прятал заметки в запирающемся сундуке из сандалового дерева рядом со своей стеганой подстилкой для сна. Внезапно вскочив на ноги, старый математик стремительно приблизился к своему ученику и взглянул на лист бумаги. Он увидел чертеж двух кубов, разделенных многими линиями, и множество цифр вокруг. – Что это? – поразился он. – Задача по извлечению кубических корней, – с готовностью ответил Омар. Учитель Али вспомнил, как на прошлой неделе он дал этому отпрыску семьи швецов палаток трудное уравнение с кубическими корнями. – И как далеко ты продвинулся в его решении? – поинтересовался он. – Я все решил. Учителю Али это показалось сомнительным. Он знал, что греки нашли решение, но сам он не в состоянии был прийти к нему. Поэтому учитель отпустил всех учеников и, взяв исписанный лист Омара, попросил его следовать за ним в его комнату. Удобно устроившись у окна, учитель Али стал просматривать записи, близко поднеся лист бумаги к глазам. – Ну, я скажу тебе следующее, – сказал он наконец, – мой разум не в состоянии постичь значение этого. Я вижу только, что ты разделил кубы на мелкие части и таким образом пришел к решению, данному греками. – Но как они пришли к этому решению? – нетерпеливо спросил Омар. – Это, – медленно произнес учитель, – мне пока еще не дано понять. Учитель Али помнил: ответ по этому уравнению он Омару не давал. Однако среди его бумаг хранились записи с ответом по данной задаче. Эти бумаги всегда лежали вместе с Кораном на диване подле него. Али ничего не выносил из своей комнаты, а его ученикам не дозволялось входить туда в его отсутствие. Значит, Омар либо сам сумел найти решение при помощи своего причудливого рисунка, либо тайком отыскал ответ среди его учительских бумаг. – Вижу только, – добавил он, – что ты каким-то образом вычислил корни куба через измерения этих пространственных площадей. Каким путем ты достиг своего решения? – Ответ – вот тут. – Омар склонился над чертежом. – Вычтите эту долю, и эту, и эту. Добавьте эту… – Я не слепой. Но, воля Аллаха, это же геометрия, наука неверного Евклида. Это – не алгебра. – Нет, но все же это – решение. Я не сумел отыскать корни в алгебраическом уравнении. Учитель Али улыбнулся. У него отлегло от сердца. – Так ты все же не сумел дать ответ на это алгебраическое уравнение алгебраическим путем? – Конечно. Но его ведь можно записать алгебраическими символами. Вот так. – Став на колени подле учителя и поглядывая на кубы, Омар записывал строчку за строчкой знакомые цифры. Одного взгляда на них хватило учителю Али, чтобы увидеть, как была решена его задача. Теперь ее можно было добавить к трактату. Он ощутил восторженное возбуждение. Даже сам Харезми не касался этой проблемы в своей книге. Как удивится учитель Устад из Багдадской академии! – А ты пытался решить другие задачи этим методом? – поспешно поинтересовался он. Омар колебался. – Да, и часто, – признался все же он. – И достигал решения? – Обычно… но не всегда. – Могу я посмотреть твои выкладки? Странно, но голос учителя Али, когда он задавал этот вопрос, прозвучал даже как-то подобострастно. Омар ответил не сразу. – О учитель, я ел ваш хлеб – сказал он, – я сидел у ваших ног, приобретая знания, которыми вы делились с нами. Я выполнял все ваши задания. Но решения тех, других задач – они мои, и только мои, и… я приберегу их. Казалось, что даже борода учителя Али заострилась, а взгляд застыл. – Прибережешь их! Но с какой целью, ты, о сын Ибрагима? Омар смотрел из окна на высушенный зноем сад, не проявляя признаков ни стыда, ни беспокойства. – Пока не знаю, – ответил он. Менее всего учитель Али ожидал услышать подобный ответ. В нем росло подозрение. Чем больше он размышлял, тем тверже оно становилось. Как-то слишком уж небрежно говорил Омар обо всем этом. – Твои выкладки, – упорствовал старый математик, – ты хранишь в том своем сундуке, который запираешь? – Да. – Но я-то, я не запираю дверь в свою комнату. Я не прячу ни одной своей бумаги, там нет ничего, что бы я скрывал от вас. – Он посмотрел в глаза юноши. – Даже ответ, который получили греки в этом уравнении, находится здесь… вон там, на полу, подле тебя. Омар не повернул головы к столу, на котором лежал Коран и бумаги с записями, где хранилось решение этого уравнения, полученное греками. Но при этом юноша и не выказал ни малейшего удивления. Если Омар и рылся в вещах учителя, то сумел сейчас проявить самообладание либо дипломата, либо шпиона. Отпустив своего ученика, учитель Али склонился над вычислениями кубических корней и провел часы за их изучением. К изумлению учеников, он совершенно забыл о послеполуденных лекциях. Али попытался подступиться к решению другой подобной задачи по методу Омара, но безуспешно. Он не смог методом геометрии решить уравнение алгебры, у него не получалось ориентироваться в трехмерном пространстве. – Даже Авиценна не сумел бы сделать этого! – подумал он раздраженно. – И все же… Смутная мысль промелькнула в голове старого Али. Дело и смысл всей его жизни, его алгебра всегда выручала там, где не могла справиться простая арифметика. А что, если эта нелепая геометрия греков помогает решить подобным же образом задачи, непосильные алгебре? Что, если эта некая, до сих пор не изведанная область познания пойдет дальше, и перешагнет три измерения геометрии, и станет иметь дело с числами, суть бесконечности? Учитель Али с омерзением отбросил в сторону перо и бумагу. Он только впустую потратил время. Все это было не что иное, как постыдная игра воображения, не имеющая никакого отношения к точной науке – математике. «Омар, – решил он, – просто воровски проник в мою комнату в мое отсутствие и обнаружил тут решение задачи. А зная ответы, придумал все эти вводящие в заблуждение кубы». Вероятно, у него ничего больше и нет, и он ничего не запирал там, в своем сундуке. Скорее всего, он шпион и хранит в сундуке лишь свои донесения до тех пор, пока ему не удастся попасть с ними в Нишапур или как-то иначе переслать их. Придя к этому заключению, учитель Али отложил записи Омара, поглядел из окна на водяные часы, тревожно вскрикнул, когда увидел, что до вечерней молитвы осталось всего ничего, и поспешил к бассейну, чтобы успеть вымыть ноги и запястья. Неделей позже старому математику опять представился случай поразмышлять об Омаре. В полдень у его ворот остановилась лошадь. Лошадь сопровождали полдюжины пеших слуг. Коверный раб поспешил раскатать узкую ковровую дорожку от лошади до ворот дома учителя Али, в то время как другой раб побежал объявить, что с визитом к учителю Али пожаловал Тутуш. Вслед за рабом, объявившим о его прибытии, появился и сам Тутуш. Весь кругленький, похожий на перекатывающийся мячик, закутанный в шелка, с огромным тюрбаном насыщенного бирюзового цвета и с ошеломляющими модуляциями в голосе. Не успел он закончить раздавать указания своей собственной свите, как тут же начал убеждать рабов учителя Али в необходимости заботиться о здоровье их выдающегося господина. Когда же сам учитель Али наконец появился во всем блеске, весь одетый в иссиня-черное, Тутуш рассыпался в радостных восклицаниях и своими коротенькими ручонками стал сжимать хозяина в объятиях. – Хвала и слава Всевышнему, повелителю обоих миров, что здоровье всемирно известного Зерцала Премудрости неизменно! Да пребудет сие Зерцало незапятнанным в течение бесчисленных лет! Да продолжит он отражать свет мудрой зрелости… столетия… на нас, бедных рабов невежества! На это хвалебное приветствие учитель Али возразил с подобающим ему смирением. Но Тутуш отмахивался от любых возражений: – Нет, разве не известно в Нишапуре, что ваша честь поднялся выше Хорезми в своих знаниях и мудрее этого глупого Устада из Багдада? Разве сам Авиценна обладал большим научным познанием! Учителю Али пришлось тяжко, когда наступил его черед в ответ славословить гостя. Как только они уселись на гостевом ковре, перед ними разложили фрукты и шербет. С одной стороны, он никак не мог прервать речевой поток Тутуша, с другой, он очень мало знал о своем посетителе. Он знал лишь то, что Тутуш являлся доверенным лицом Великого визиря, который, в свою очередь, патронировал и учителя Али. В Нишапуре поговаривали, будто Тутуш коллекционирует бирюзу, тончайший фарфор и старые рукописи. Но он не удостоился ни единого титула, и никто, казалось, не помнил, где он жил. После часового обсуждения того, как идет работа над книгой учителя Али, Тутуш попросил позвать к нему некоего Омара Хайяма. Учитель Али насторожился. Когда Омар появился из сада и уселся на углу гостевого ковра, с почтением сложив руки, спрятав их в рукава, Али стал украдкой внимательно наблюдать за общением между гостем и своим учеником. – В прошлом месяце, – как бы невзначай начал Тутуш, – мы получили новости с Востока. Роман Диоген, император христиан, был захвачен собственными людьми и ослеплен ими с такой жестокостью, что умер от раны. Омар нахмурился. Это напомнило ему о сражении, в котором он потерял своего молочного брата. – Как странно, – добавил Тутуш, кинув взгляд на Омара, – что этого правителя пощадил наш господин, султан, да продлятся его дни и будет он жить вечно. Но затем его убили собственные же люди? Кто бы мог предсказать подобный исход? – И Тутуш снова посмотрел на Омара. – Никто, – заметил Омар. Казалось, от него ожидался именно такой ответ. Когда Омара отослали и оба пожилых человека остались одни, Тутуш впервые замолчал и, перебирая бусы из слоновой кости, висевшие на его шее, видимо, размышлял о чем-то важном. – Верите ли вы, – лениво спросил он, – в науку предсказания? Действительно ли это возможно, о учитель, предсказывать то, чему суждено произойти? Но учителя Али трудно было заманить в подобную ловушку, и менее всего это удалось бы секретному агенту его всесильного покровителя. – Я верю, что все возможно с помощью Аллаха, если на то будет его воля. Что касается меня, мое убогое знание посвящено совершенствованию лишь моей книги. Тутуш пробормотал что-то в знак согласия. – Предположим, некий человек предсказал три события. Возможно ли, ищу я ответа у вашей мудрости, чтобы все три события наступили и это было бы случайным совпадением? Тут даже мастер Али не сумел удержаться от комментария: – Два события из трех могли наступить случайно, но три уже никогда. Тем не менее где найти такого прорицателя, который вдруг да проявит подобную глупость и сделает этакое тройное предсказание? – Где?! Разве среди ваших учеников нет по крайней мере одного, кто искусен в составлении гороскопов? А как же этот юноша, с кем я говорил только сейчас? – Омар? – Борода учителя Али странно затрепетала, словно он подавил улыбку. – Это последнее, что я мог бы ожидать от него. – Душа моя! Тогда чем же он занимается? – Он решает кубические уравнения с такой же легкостью, как вы, достопочтенный мой гость, передвигаете бусинки из слоновой кости по шелковой нити. – Хэй? Значит, он и это умеет? А что поделывает он в часы досуга? – Он читает все мои книги; в одиночестве бродит по краю пустыни; ест гранаты, и играет в нарды, и говорит слишком мало. И, – учитель Али добавил, не без злого умысла, – он делает вычисления, которые прячет в своем сундуке. – Но зачем молодому человеку бродить по пустыне? Воля Аллаха, наша кровь, о Зерцало Премудрости, уже водяниста и не так кипит после стольких прожитых лет, но кровь этого птенца горяча. Возможно, этот школяр отыскал себе милую в вашей дикой местности. – Здесь в округе нет других женщин, кроме прачек, а они старые карги, и у них полно блох и бородавок. Лицо Тутуша скривилось в гримасе. Он напоминал человека, искавшего сад, а оказавшегося на пустом внутреннем дворе, но который все еще надеется обнаружить там хоть какой-то цветник. Бусинки щелкнули под его пальцами, карие глазки блеснули. – Ах-ах. Какой странный студент! Много умеет и много молчит. Возможно, его дар от Невидимого… или, может быть, от дьявола… Поручите тому, кого вы знаете, установить, не практикует ли кто-нибудь здесь тайное применение искусств дьявола. Сможете ли вы проверить, есть ли дар у этого юноши из семьи швецов к глубочайшему и запредельному? И необходимо выяснить, каковы его устремления. Напишите обо всем на бумаге, запечатайте ее и отошлите этого юнца ко мне с этим посланием. Через месяц, накануне пятницы. Пусть прибудет к Такинским воротам Нишапура. – А теперь, – Тутуш, набрав воздуха, поднялся с улыбкой, – я, тот, кто собирает знания, вынужден покинуть ваш дом, где обитает это самое знание. Увы, я доставил вам множество хлопот. Когда его гость наконец отбыл, учитель Али провел какое-то время, обдумывая произошедшее. Его, учителя Али, просят понаблюдать за Омаром. И оценить его способности. А ведь он, учитель Али, склонен был подозревать Омара в подглядывании и слежке за своим домом. Тутуш, этот странный человек, велел изложить результаты наблюдений на бумаге. Мучило старого математика и еще одно сомнение. Не умудрились ли эти двое обменяться какими-то тайными посланиями под самым его носом?! Недоумевал он и по другому поводу. Почему Омара следовало отослать в Нишапур?! Учитель Али во всем видел или искал какой-то подвох. Все же к концу месяца учитель Али так и не выведал секреты Омара. Он не мог понять, почему его ученик проявлял безразличие к обычной рутинной алгебре и все так же стремился решать новые задачи. Несомненно, Омар ни в коей мере не зависел от пособничества темных сил. Юноша добивался своего, выводя собственные математические формулы. Все это было так, но этого оказалось недостаточно, чтобы удовлетворить ревнивое любопытство учителя. В последний вечер он пришел к Омару и хотел заставить его разговориться, как в тот день, когда речь между ними зашла о корнях куба. – Когда ты возвращаешься к Устроителю Мира? – небрежно спросил он. Низам ал-Мулк, Устроитель Мира[15 - Титул Великого визиря – Низам ал-Мулк – скорее переводится как Устроитель Державы или Устроитель Государства, поскольку обозначается через «мулк». (Примеч. перев.)], был Великим визирем султана Алп Арслана, властителем этих мест и покровителем учителя Али, а также Тутуша. – Возвращаюсь? Я ни разу в жизни не видел его. – Тогда, во имя Аллаха, почему ты здесь? Омар объяснил все очень просто. Он пришел учиться. После смерти отца Омар нашел новую семью в доме своего молочного брата Рахима. Но когда он возвратился с войны, семья Рахима встретила его плохо. Они стали видеть в своем приемном сыне человека, приносящего в дом одни беды. Словно со смертью Рахима Омар утратил право находиться в их семье. Родственники Рахима отобрали у него и Зою, чтобы продать ее на невольничьем рынке. После всего случившегося ему стало совсем невыносимо блуждать по улицам Нишапура, где он когда-то весело проводил время с Рахимом. Поэтому он и отыскал дом выдающегося преподавателя, надеясь погрузиться в новую работу. – И какова должна стать эта работа? – настаивал учитель Али. – В какие ворота ты выйдешь, покидая Академию, чтобы войти в мир и начать дело? Но сначала надо разобраться, как мудрость сама попала в наш скромный маленький мир. Самую большую мудрость поведали пророки, их, естественно, никто не учил ей, но они постигли ее и проникли в мир Невидимого. Пророки явились первыми среди обладателей мудрости. Вторыми идут философы, которые благодаря изучению откровений пророков и благоприобретению в совершенстве овладели научными знаниями и способны объяснить обычным людям то, что было сокрыто от них. Первым в порядке хронологии среди высших пророков был Моисей, вторым Иисус из Назарета и третьим наш господин Мухаммад. Это неоспоримо. Что касается философов, то тут существуют самые различные мнения. По своему невежеству я могу назвать лишь Платона и Аристотеля и затем нашего учителя Авиценну. Они вплели нити познания и мудрости в покрывало наших бедных умов. После философов идут поэты. Но искусство поэзии опасно. Задача поэта состоит в том, чтобы разбудить воображение и, таким образом, заставить большое казаться малым, а мелкое – значительным. Пробуждая гнев или любовь, ликование или отвращение, поэзия может принести в этот мир как великое, так и ничтожное. Но раз поэт будит воображение и не может внести ясность в понимание, значит, искусство поэта менее благородно, нежели у философа. Какие строки поэта сумели пережить своего певца? Но плоды работы математика, – сказал в заключение учитель Али, – никогда не умирают. Он один достигает доказуемой истины, он, и только он строит единственный мост, связующий неизвестное с известным. Поскольку алгебра – самая благородная отрасль математики, я надеюсь, ты посвятишь себя и свой дар вычислениям и объяснению алгебраических уравнений третьего порядка. Омара взволновал интерес, проявленный к нему старым учителем. – Я думал… – он искал слова, чтобы яснее передать свою мысль, – есть другие задачи. Если только наш разум способен постичь их решение. Если бы мы могли измерить параметры движения звезд… – Звезд?! Но это же астрологи пытаются определить влияние планет на дела человеческие. – Но задачи ведь и у них все те же… – И это говоришь ты… ты, мой ученик… Утверждаешь, будто задачи в моей книге подобны и сходны тем, которыми занят какой-то там астролог владыки? Это – безумие… я сожалею, что мне довелось… услышать твои слова… – И все же истина одного не отличилась бы от истины другого, если бы можно было прийти к ней. Учитель Али вздохнул и задумчиво оглядел собеседника: – Сын мой, ты еще слишком молод для таких тщетных желаний. Со временем ты непременно узнаешь следующее – то, что является результатом изучения одной науки, вовсе не может служить доказательством в другой. Если астролог султана прибегнет к математической истине… Невероятным образом борода учителя Али вдруг затряслась, гортанный звук вырвался из его горла, и он расхохотался. Немедленно устыдившись подобного проявления эмоций, он добавил уже серьезно: – Боюсь, наши мысли идут разными путями. Я желал бы… я многое бы отдал, лишь бы сделать так, чтобы ты продолжил свои занятия математикой и выбрал бы эти ворота в мир. Это – единственный мост от известного к неизвестному. Что ж, завтра я передам тебе письмо, которое ты доставишь в Нишапур, где, возможно, ты найдешь себе покровителя. Да будет твое путешествие приятным! Омар замешкался и не отреагировал, когда учитель поднялся. Столь много своих раздумий хотелось бы юноше доверить старому математику, но как немного он сумел сказать. Он чувствовал, как очередная дверь закрывается для него. Когда ученик ушел, учитель Али взял перо и лист ценной, белой бумаги и принялся писать: «Для меня совершенно очевидно, что мой ученик Омар Хайям уже равен по своим способностям мудрецу Устаду из Багдада. Он владеет методом, благодаря которому способен приходить к решению всех без исключения задач, но в чем состоит этот метод, я не знаю. Для меня совсем неясно, как он намерен применять свои дарования, поскольку этот юноша все еще пребывает в рабстве у своего воображения. Молю Аллаха Всевышнего, дабы это его знание, взлелеянное в моем доме, оказалось на пользу моему покровителю, которого вы знаете и у которого нет более преданного раба, чем я, недостойный Али». Когда чернила высохли, он сложил лист и тщательно запечатал его на сгибах расплавленным воском, прижав сверху свою печать. Он адресовал послание господину Тутушу. Глава 2 Переулок Продавцов Конфет, между Такинскими воротами и мечетью Сыновей Хусаина, в канун пятницы перед часом молитвы В переулке на корточках сидел Омар, держа в руке небольшой железный прут, все еще горячий от огня. С прута он снимал кусочки только что изжаренной баранины и чеснока. Он оборачивал их в длинные узкие полоски, которые отрывал от хлебной лепешки, лежавшей у него на коленях, и ел, наслаждаясь их вкусом. Он был очень голоден, потому что проделал путь сюда, в Нишапур, от солончаковой пустыни, ни разу не остановившись и не отдохнув с самого восхода солнца. Большую часть пути он проехал на осле, принадлежащем погонщикам верблюдов из каравана, везшего полные корзины соли. В беседе с погонщиками верблюдов время шло быстрее, и, слушая их песни, он не замечал палящего солнца. Подобные поездки, занимающие целый день, когда приходилось бороться со встречным ветром, всегда наполняли сына Ибрагима ликованием. Теперь, со своего места в переулке он мог наблюдать, как прибывали через арку Такинских ворот последние путники из долины. Несущаяся кавалькада ослов, два дервиша в сопровождении беспризорной овцы, скрипучая телега, груженная влажной глиной для гончарных кругов, и караван величественных верблюдов-дромадеров, чьи головы качались в унисон с массивными тюками товаров, подвешенными с двух сторон. – А-а, – заметил владелец лавки, где жарили кебаб, – из Самарканда. С каждым днем их все больше приходит по самаркандской дороге. – И что они везут? – поинтересовался Омар. – Только Аллах знает! Слоновую кость, шелк для наших ткацких станков, мускус, амбру, новое прозрачное стекло, бронзу и ревень. Да мало ли, какие еще товары. Трудно назвать то, чего бы они не привозили. – И например, таких кебабов, как этот, – улыбнулся Омар, отдавая назад пустой прут. Он покопался в своем поясе и достал оттуда три медные монетки. – Маш-алла! Хвала Аллаху, наши овцы тучны. – Продавец кебабов был польщен. – Эй ты, сын никудышного отца, – все спишь! Не видишь, молодой господин страдает от жажды? Принеси воду! Мальчик стоял рядом с ними с большим медным кофейником, закрепленным на плече. Он заслушался сказителя, устроившегося перед фруктовой лавкой. Когда его окликнули, он повернулся и вытащил из кушака фарфоровую пиалу. Наклонив кофейник, он наполнил пиалу и протянул Омару, который принял ее с благодарностью. Наполнив пиалу второй раз, он полил из нее воду на руки и обтер пальцы о полотенце, приготовленное мальчиком. – Во имя Аллаха милосердного, – пробормотал мальчик. Омар подал ему мелкую монетку, и тут лавочник стал громко сетовать на жадность продавцов воды, которые не могут утолить жажду правоверного без денег. – И как же насчет голода правоверного? – удивился Омар. – Охо, сначала найдите мне того, кто даст мне овцу как подаяние… да, и древесный уголь для очага оплатит, и мальчика, чтобы переворачивать шампура. Уж тогда и я подам страждущим. – Он глубокомысленно покачал головой. – Впрочем, может, ты – паломник и направляешься к святой усыпальнице в Мешхеде? Пощупав рукой три медные монеты, он все же заколебался. Молодой студент походил на араба и горделивой статью, и сдержанными манерами, но на нем была однослойная, из верблюжьей шерсти накидка, и он нес с собой небольшую седельную сумку. И все же эти его слова… – Я и сам не знаю, – признался Омар, – куда я иду. Ему нравилось ощущать себя частью толпы, двигавшейся по переулку продавцов сладостей к входу в прилегавшую к улице мечеть. Был канун пятницы, и многие направлялись на молитву. Испепеляющий зной в переулке уже не ощущался. Полуголые мальчишки с кожаными бурдюками опрыскивали пыль. Голос слепого акына прорывался сквозь звуки шаркающих шлепанцев. Он пел что-то о двух возлюбленных, заболевших от горя, когда их прогнали из их зачарованного сада. Стройная фигурка задержалась подле Омара и замедлила шаг. Он заглянул в темные глаза девушки над складками чаршафа. Что-то знакомое мелькнуло в уголках ее глаз и волнистой прядке каштановых волос, выбившейся из-под покрывала. Омар вздрогнул, вспомнив о Зое. Он поспешно поднялся на ноги, взял свиток с бумагами и пошел за девушкой, оглянувшейся назад. Продавец кебабов со вздохом облегчения разжал пальцы. – Никакой он не паломник, – пробормотал он про себя и затем громко закричал: – Эй-эй, кто голодный? Кому настоящее мясо, без хрящей или жил? Кебабы! Отдаленный голос муэдзина, зовущий к молитве, раздался с минарета: – Аллах велик… Нет бога, кроме Аллаха… Идите на молитву. Все на молитву… Идите к лучшему из дел… Нет бога, кроме Аллаха… Омар проделывал знакомые движения, становясь на колени и снова вставая с колен. Огни мерцали в стеклянных подсвечниках прямо над его головой, и странное эхо отражалось от потолка мечети. Повсюду вокруг него шелестела одежда, бормочущие голоса сливались в единое целое. Он поднялся, чтобы выйти вместе с толпой, и глазами отыскал группу женщин. Девушка в голубом чаршафе шла позади других, рядом с ней двигался грузный слуга. Во внутреннем дворе она небрежно надела шлепанцы, так, чтобы сразу же после нескольких шагов один из них слетел с ноги. Проказница побежала назад и, остановившись на расстоянии локтя от Омара, наклонилась надеть шлепанец. Сквозь шарканье ног он расслышал ее шепот: – О сын Ибрахима, на мой день рождения ты не прислал роз. Она отбежала от него прежде, чем он смог ответить, и уже снова шла рядом со слугой. Степенно, опустив глаза вниз. Тогда он вспомнил Ясми, девочку, которая подарила ему розу три года назад. Когда он вышел через переулок продавцов сладостей к Такинским воротам, ворота уже заперли и несколько турецких стражников с копьями наперевес заступили на свой пост. Опустились сумерки, и в лавках стали зажигаться лампы. – Душа моя! Хайям, вы слишком медленно торопитесь. Произнесший эти слова кругленький человек, разодетый в блестящие шафранно-желтые шелка, направил к нему лоснящегося пони. Омар узнал Тутуша и протянул ему письмо, которое учитель Али поручил передать ему. Толстяк сразу же вскрыл его и, пригнувшись поближе к лампе, стал читать. Тутуш заново свернул письмо и заткнул его за пояс. Он протянул серебряный дирхем Омару. Никто не мог бы угадать, доволен ли он содержимым послания или нет. И все же учитель Али намекал Омару, будто этот человек, посещавший Дом Премудрости, мог бы оказать поддержку юноше. – Где твой дом в Нишапуре? – спросил Тутуш, коснувшись пальцами бусинок своих четок. – Сейчас у меня здесь нет места, о друг ходжи Али. Тутуш разглядывал одеяние юноши и его сумку. – Возможно, я смог бы пристроить тебя в дом седельщика, если бы ты стал учить его восьмерых детей читать Коран, эту благословенную книгу. – Тутуш лениво цедил эти слова, словно швырял куски хлеба собаке. – Как тебе это? В его тоне и взгляде сквозило столько оскорбительной наглости и высокомерия, что Омар вспылил: – Окажите свою протекцию тому малому, кто едва освоил премудрости грамоты, о вы, защитник бедняков. Позволительно ли мне будет покинуть вас? – Конечно, – равнодушно кинул ему Тутуш, натянул поводья и направился прочь. Но предварительно он задержался, чтобы бросить монетку в чашу рябого нищего в лохмотьях, который зашевелился и проговорил: – Йа-ху-йа хак! – Следуй за тем юнцом в коричневом плаще, – прошептал Тутуш как можно тише, чтобы никто, кроме нищего, не услышал его слов, – и не оставляй его до тех пор, пока не узнаешь, где он найдет себе пристанище. – Повинуюсь, – ответил нищий, забрал монету, шумно зевнул и, шаркая, засеменил прочь, как будто щедрость вельможи завершила его трудовой день. Омар пошел среди двигающихся теней, с удовольствием вдыхая ароматы очагов с тлеющим древесным углем и кизяком, запах непросохшей хлопковой ткани и жареного лука. Ну и пусть этот жирный Тутуш, зло думал Омар, смотрел на него свысока! У него есть пара дирхемов в поясе, и какое-то время он сможет оставаться сам себе хозяином. Можно вернуться в свое старое жилье и устроиться на ночлег под навесом на крыше, там, где сушат пряности. А стоит ему рассказать этим добрым людям о том, что нового произошло в мире, они и накормят его. Ах, если бы Рахим был рядом! На улице Продавцов Книг он остановился у знакомого фонтана. Стоявшая там девушка словно в раздумье склонилась над бассейном, подставив горлышко кувшина под струйку воды. Омар уселся подле на камень, хотя теперь, когда он был рядом с ней, она, казалось, и не замечала его. – Ясми, – прошептал юноша. В полумраке под кроной платана ее глаза между краями чаршафа искали его. Нетерпеливо она откинула прядь волос со лба, и он расслышал ее частое легкое дыхание. Ясми стояла в темноте. Новая, незнакомая Ясми, лицо которой пряталось под чаршафом, тихая, пахнущая розовой водой. Вода переполнила кувшин и струилась вниз, но девушка не шевелилась. Она стала выше ростом, и ее обнаженная рука белела в темноте подле него. – Ясми, – громким шепотом позвал он, – кого это ты ждешь здесь? Она вздрогнула, словно он ударил ее. – Глупец, – вскричала она, – совершенно непроходимый глупец… никого я не жду! Кувшин взлетел в ее руках, она повернулась и исчезла в темноте улиц. Она бежала как безумная, поскольку каждый день, все эти три года она ждала его здесь. Она проглядела все глаза, уверяя себя, что Омар вернется. От ствола платана отделилась фигура в лохмотьях. Нищий прихромал ближе и вгляделся в лицо человека, сидящего на камне. – Во имя Аллаха милосердного, – заскулил нищий, – подайте бедным! Глава 3 Полдень на реке, выше по течению от города Нишапура, под сенью кладбищенских кипарисов Даже среди беспорядочного нагромождения могильных плит цветы отвоевывали себе место и создавали волшебной красоты ковер над останками мертвых. И солнце, теплое солнце, освещало своими лучами желтые надгробные камни, высвечивая на них изображение круглых мужских тюрбанов, вырезанное в камне, или пучки цветов, но чаще вообще ничего – то были могилы женщин. Под темными кипарисами собрались женщины, укрытые покрывалами, их головы склонялись друг к другу, губы шевелились. Они кружком рассаживались около могил, поглощенные разговором, лишь изредка поглядывая на маленьких детей, играющих или спящих тут же, в траве. То была пятница, и женщины длинными процессиями направлялись в этот святой день на кладбище поминать усопших. Придя на кладбище в этот день, женщины чувствовали себя свободнее. Кое-кто из старших девочек, беспокойно описав несколько кругов и улучив минутку, когда их не видели другие, убегал за кипарисы. Во время женского поминовения усопших никто из мужчин не осмеливался заходить в пределы кладбища. Но там, ближе к реке, где группами росли ивы, находились укромные тропки, где юноши поджидали своих возлюбленных. Ясми забрела совсем далеко. Она лежала вытянувшись во весь рост на пригорке, наблюдая за горлицами, летавшими над головой. Эти птицы свили себе гнезда на полуразрушенной стене, окружавшей ее. Крыши не было, поскольку эта стена всего лишь служила оградой высокой башни, расположенной за стеной. Когда-то давно башню построили как сторожевую, с нее часовые могли наблюдать за рекой и долиной, расстилающейся за кладбищем; но за эти мирные годы башню забросили. И только горлицы да случайные странники, вроде Омара, который частенько приходил сюда по ночам изучать звезды, обитали здесь. – Ай-ай-ай, – пробормотала Ясми, – и зачем я пришла? Мысли теснились в ее голове, как голуби, без устали кружившие в солнечных лучах, и она не могла сосредоточиться ни на одной из них. Она очень тщательно спланировала, копируя при этом старшую сестру, как станет вести себя, как будет бросать манящие взгляды и полные намека слова мужчине, сидевшему сейчас подле нее, пока тот совсем не потеряет голову и не воспылает к ней страстью. Но руки ее дрожали в длинных рукавах праздничного пятничного платья, а слова путались и теряли всякий смысл. И мужчина, сидящий подле нее, с жаждущим взглядом, не проронил ни единого слова уже очень долгое время. – Эй, ну рассказывай же, – настаивала она. – Что мне рассказывать, малышка Ясми? – Омар даже не повернулся в ее сторону, но перед его глазами стояли белая шея девушки, темные сочные губы и затуманенные глаза. – Разве ты не был на войне, разве не видел там султана? А девушек… множество других девушек в разных городах? Что еще ты видел? Расскажи мне! Мимолетно пронеслись воспоминания о Зое и долгой дороге по Хорасану. – Нечего рассказывать, – прервал он ее внезапно. – Уо-алла, нас отвели на заклание, словно баранов. Мы для них были пешками на шахматной доске, которые после игры ссыпали в коробку, да и то только оставшихся в живых. Кто из нас сможет после этого рассказать что-нибудь о войне и о той битве? Как далекий сон из давно забытого прошлого Ясми вспомнила скачущего с победным видом эмира на белой лошади в сопровождении охраны, вооруженной саблями, который должен был увезти ее в волшебный сад с озером и лебедями. – Чем ты займешься в Нишапуре? – с любопытством спросила она. – Кто знает! – Ты опять уйдешь? Омар отрицательно покачал головой. Ему не хотелось уходить. Ему не хотелось думать ни о чем и ни о ком, кроме Ясми, так изменившейся за прошедшие годы. Из задумчивого грустного ребенка она превратилась в прекрасную и тревожащую его душу женщину. И все же она не изменилась. Уткнувшись подбородком в скрещенные руки, с решительным смуглым лицом он наблюдал за крошечными человечками, двигающимися от кладбищенских кипарисов к дальним воротам города. – Говорят, – упорствовала девушка, – ты был самым талантливым учеником мудреца по прозвищу Зерцало Премудрости, и теперь, похоже, ты сам станешь мудрецом. Омара не удивляло, что такие слухи дошли до Ясми. Улица Продавцов Книг знала все сплетни Академии. – Скажу тебе лишь то, – он улыбнулся, – что у меня совсем нет работы и нет покровителя. Вообще нет ничего своего. У дервиша есть его чашка и его милостыня, у учителя есть заработок, но что есть у меня? Ясми, довольная, откинулась на траву. Если он действительно нищий, никто не отнимет его у нее. Тем лучше. – Вовсе ты не мудрец… – невольно сорвалось с ее губ, – ты глупее Ахмеда – предсказателя, которому щедро платят серебром за его чтение по звездам. У него широкий плащ из шелка и черный раб… Ой, смотри, последние женщины собираются по домам. Выходит, и я должна идти! Но стоило ему положить руку на ее запястье, и она не двинулась с места. Горлицы расселись по расщелинам в башне. Осталось одно небо. Небо и они вдвоем. – Луна уже показалась, – сказала она, показывая на небо. – Мне пора идти. – Скоро между рогами молодого месяца появится звезда. – Нет, я уже не увижу этого. – Ее смех зажурчал родниковой водой. – Ты один, взгромоздившись на эту твою высоченную башню, ты один увидишь ее, как и все остальные свои звезды. А ты не боишься призраков, которые выходят погулять из своих могил в белых саванах? – Нет, они вполне дружелюбны. Они приносят мне астролябию и зажигают звездные фонари и учат меня знаниям, которым владели сами халдеи. От внезапно охватившего ее ужаса ее глаза расширились. Люди поговаривали, будто Омар обладал странной мудростью, с помощью которой перед ним открывались тайные знания, и, возможно, он говорил с душами умерших. – Но разве ты говоришь на языке… халдеев? – Нет, Ясми, но мне является ангел Невидимого, который приходит отдохнуть на стене. Он объясняет все сказанное, ведь ангелы знают все языки на земле. – Это злая шутка! Нельзя так зло шутить об ангеле. А призраки действительно приходят к тебе? Ясми придвинулась к нему поближе и как зачарованная не спускала глаз с кладбища, которое едва вырисовывалось в наступивших сумерках. Когда Омар обнял ее, она вздрогнула и попыталась высвободиться, но только опустила голову и прикрыла глаза. Он почувствовал, как бьется ее сердечко, и услышал прерывистый шепот: – Я боюсь… я боюсь. Жажда любви, которая переполняла его, не нашла выхода в словах. Только шепот ответил на шепот. Ее руки потянулись к нему, и она, обхватив его голову, повернула ее к себе: – Посмотри на меня! И закрыла глаза. Серебряная дуга новой луны стала ярче, и звезда замигала в ней. Казалось, кто-то нарисовал ее на черном покрывале ночного неба. Странная жажда терзала Омара, и острая боль пробегала по всему его телу… боль, которая внезапно стихла, стоило ему почувствовать дрожащие губы девушки на своих губах. – Нет, – выдохнула она, – это плохо… нет, я… Под темной одеждой, которую он снял с нее, плечи Ясми мерцали белизной при свете звезд. Ее руки, обхватившие его шею, притягивали его к жару ее губ и биению ее сердца. Белым пламенем любви Ясми отвечала на его жаждущую страсть, пока не вскрикнула и не затихла. В потоке его страсти он не отпускал своих объятий, пока оба они не замерли, глубоко дыша, еще не совсем очнувшись от случившегося. Они побрели к городским воротам много позже вечерней молитвы, не чувствуя почвы под собой и не обращая внимания на луну, зависшую дугой в небе над ними. Луну, похожую на кривую турецкую саблю. А когда они добрались до фонтана под платаном на улице Продавцов Книг, Ясми вцепилась в Омара. От слез намок весь чаршаф под ее глазами. – О сердце моего сердца, как я могу уйти от тебя? Для Ясми существовала только одна любовь и только один любимый, и боль расставания мучила ее, доставляя почти физические страдания. Хотя ее губы и бормотали что-то, конечно же это был, без всякого сомнения, ангел Невидимого, который посетил разрушенную башню и дотронулся до ее души. Омар не хотел есть. Не мог он и спать. Дремота окутала все его тело, но душа жаждала насладиться волшебством ночи. Он с улыбкой посмотрел на нищего, которого обнаружил спящим, свернувшись клубком у ворот его пристанища… Того самого нищего. Он замечал его и поздно ночью, когда тот, прихрамывая, ковылял по улице. Ноги сами вывели Омара на знакомую дорогу к парку, где ночные сторожа с их круглыми фонарями следили за временем и выкрикивали часы во славу Аллаха Всемогущего. Восторженное чувство, опьянявшее его, сделало его чувствительным к странностям этой ночи… Тень, которая скользила за деревьями, сопроводила его к большому пруду, вокруг которого спали бездомные люди, тяжело дыша, не сознавая волшебства ночи. Белый осел дремал около закутавшегося в плащ горбатого мужчины, присевшего на берегу водоема. Эти двое показались Омару образами смутно припоминаемого сна… Где-то раньше он видел их, но не в такой обстановке. Когда Омар присел рядом, горбун показал на воду: – О брат мой, луна утопила себя в море слез. Омар посмотрел на серебро кривой турецкой сабли, отраженное на водной глади водоема. Горе и печаль не могли иметь никакого значения для него этой ночью, но он понял, как сильно горюет этот горбун. – Кто ты? – спросил он мягко. – Я – ночной сторож времени. Я слежу здесь за ним. Посмотри, как те, другие, уснули, забыв про время. На самом же деле я смотрю на луну, которая утонула, поскольку она в воде настоящая, а та, в небе, как всегда, неизменна и безразлична. Больше того, та луна в небе уйдет и появится снова, словно эта ночь не отличается от других. – Истинно так… ты прав, – сказал Омар. – У тех, других, которые… – горбун махнул рукой на спящих, – есть хозяин, у них появился новый хозяин. Но я, Джафарак, потерял своего господина. Ай-уо-алла… мой господин был солнцем доброты. Ай-уо-алла… Он был защитником от несчастий и невзгод. Ай-уо-алла… Он любил Джафарака, несчастного калеку, ничтожнейшего из своих рабов. Теперь солнце покинуло Землю Солнца[16 - Хорасан. (Примеч. перев.)], и защита покинула преданного ей, и возлюбленный ушел от Джафарака. Ай-уо-алла, султан Алп Арслан убит! Омар смотрел на догоравший свет на воде и едва понял сказанное. – Я не знал этого, – сказал он. – Весь Нишапур знает об этом. Только сегодня мы возвратились, неся его тело из Самарканда. Таков был его рок. Подумай только, брат мой, он был тверд и силен в своей власти, и армия поддерживала его. Но кто может избежать своей судьбы? Пленника, этого пса, привели пред очи моего господина в Самарканде. Двое крепких стражников, вооруженных саблями, держали пленника, когда он предстал перед лицом моего господина. И тогда этот неверный пес выкрикнул грязное слово в лицо моему господину, который вскипел от ярости и гнева. Мой господин взял свой лук и стрелу и жестом приказал стражникам отойти в сторону, чтобы он смог уничтожить этого пса своей стрелой. Мой господин, самый ловкий стрелок, никогда не промахивался, если поднимал свой лук. – Джафарак вытер щеки и вздохнул. – И все же одна стрела просвистела мимо, и этот подлый пес, у которого оказалось два спрятанных ножа, прыгнул и нанес три удара моему господину, прямо в живот, и после четырех дней он отошел на милость Аллаха. – …Человек, – пробормотал Омар. – Да покоится он с миром. – Я сижу здесь у луны слез и плачу. Омар смотрел в черную ночь, а могила Рахима была у его ног, и слуга Рахима раскачивался из стороны в сторону. – Все, что в чане, попадает в черпак, – промолвил рябой нищий. – Нет, он все же молод и горяч, и его кровь не дает ему уснуть ночи напролет. Ахай, я изнурен и хочу спать. Разве я не следовал за ним по пятам, начиная с прошлого кануна пятницы? Нет, он не подозревает ничего. Сейчас он не сумеет отличить буйвола от осла. – Эта девушка рабыня? – спросил Тутуш. – Или она замужем? Нищий понимающе прищурился: – Ночью все кошки серы. Ночью вряд ли кто сможет не спутать кошку с куницей. Но нет, она не рабыня, хотя женщины ее дома и заставляют ее выполнять слишком много работы. И мужа у нее нет, в этом я уверен. – Как ее имя? – Ясми, так ее зовут. Содержатель бань «Во славу имама Хусейна» говорит, будто Абу'л Заид, торговец тканями из Мешхеда, предложил солидную сумму за нее ее отцу, этому олуху, слепому продавцу книг. – Абу'л Заид? Торговец? – Да, господин. У него большая палатка и много верблюдов. Минуту Тутуш размышлял. Нищий тем временем уважительно ждал, когда ему оплатят его труды. – По крайней мере, наш молодой Палаточник не отобьется от улицы Продавцов Книг. Иди и наблюдай, пока не получишь от меня послание. – О, горе моей голове. Как же я узнаю посыльного, мой господин? – Когда он пошевелит тебя… вот так, ногой, он скажет: «Где блуждает этот Палаточник?» До тех пор же не спи так много. У других тоже имеются глаза, чтобы видеть, и уши, чтобы слышать твой храп. – Ай, а… твой слуга еще не… Но Тутуш повернулся прочь, бросив полную горсть медяков в пыль у ног нищего. И нищий поторопился собрать их прежде, чем шустрые мальчишки сумели бы выхватить монетки прямо у него из-под носа. При этом губы его шевелились – он пересчитывал их. – Всего лишь багдадский дирхем – гроши за такую работу. Эх, скупец, он и песка в пустыне пожалеет. И все же, опасаясь гнева Тутуша еще больше с тех пор, как он узнал, кому служит этот толстый рыхлый человечек, рябой нищий поспешил занять свое место на камне у фонтана под платаном. Со своего наблюдательного поста он обозревал, как кипела жизнь у ворот Академии. Длиннобородые старцы приходили и уходили в сопровождении слуг. Вдоль парка проезжали кавалькады всадников. Весь Нишапур пришел в движение, и люди строили предположения в связи с резким поворотом Колеса Судеб. Султан умер, и город погрузился в траур. Мулла в пятничной мечети помянул в своих молитвах имя нового султана Малик-шаха, молодого и миловидного, больше известного людям как Львенок. Малик-шах, чья борода едва покрывала его подбородок, едва оторвавшись от книг, которые он изучал под руководством наставников, и поля для игры в поло, стал отныне защитником веры, повелителем Востока и Запада, господином мира. И эмиры Земли Солнца поспешили засвидетельствовать ему свое почтение. Но все происходящее нищий наблюдал вполглаза, поглощенный Омаром и Ясми. В дневные часы их редко было видно, но, когда наступали сумерки, они встречались у фонтана… Два тянувшихся друг к другу человека встречались в полумраке, равнодушные к торопливым шагам возле них. Счастье для девушки, размышлял нищий, что она прятала лицо под покрывалом. Она была безликая и похожая на сотни других женщин, которые собирались с наступлением сумерек посплетничать и доставить себе маленький праздник, а заодно понаблюдать суматоху, вызванную переменой власти – появлением молодого султана. А вот Омар… Нищий полагал, что этот высокий школяр потерял и зрение и слух. Только время от времени Омар ел с паломниками в переполненном внутреннем дворе пятничной мечети. Он пил воду из фонтана и ни с кем не разговаривал. «Похоже, – думал нищий с завистью, – он совсем как пьяный, словно опрокидывает по целому бурдюку с вином в свою глотку каждый вечер. Ай… и это не стоит ему ни ломаного пиастра». На следующий день носильщик подошел к нищему и, с силой ударив носком шлепанца о его ребра, пробурчал: – Эй, отец вшей, где шляется этот твой безумный Палаточник? – Йа, ты, отец пустоты… пузырь, болтающийся на ветру! – Нищий, со злостью поглядев на подошедшего, понял, что перед ним даже не слуга, а всего лишь «мальчик на побегушках». – Зачатый грязным мусорщиком и безносой женщиной! Подзаборник, взращенный… Второй пинок поверг его в молчание, готовое разразиться новым потоком ругательств. – Кто послал тебя? – проворчал он. – Тот, кто способен подвесить твою тушу на воротах замка, дабы тебя исклевало воронье. – Омар, прозываемый Палаточником, вон там внизу, в банях «Во славу Хусейна». Аллах свидетель, и я был бы там, если бы мне заплатили не один жалкий дирхем и я сам смог бы заплатить держателю бань… Вместо награды, носильщик отшвырнул чашу нищего и с важным видом удалился, оставив рябого почти потерявшим дар речи от переполнявшего его гнева. – Пусть собаки щенятся на твоей могиле, пусть стервятники раскидают твои кости, пусть горнила семи кругов ада опалят твою толстую кожу! – стонал он. Омар последовал за носильщиком к первому внутреннему двору замка, где вооруженная свита с полдюжины знатных персон поджидала возле оседланных лошадей. Здесь они нашли Тутуша, который пребывал в состоянии лихорадочного нетерпения. Увидев Омара, он вскрикнул и, схватив его за рукав, поспешил мимо стражников и ближних слуг (все они, казалось, узнавали его широченный голубой тюрбан и развевающиеся бусы) в небольшую палату без мебели. – Душа моя, – прошептал он, – время назначенной аудиенции уже прошло. И все же он не посылал пока еще за тобой. – С любопытством он поглядел на Омара: – Ведаешь ли ты, кто потребовал тебе явиться и удостоит своим общением? Низам ал-Мулк. Сердце Омара заколотилось быстрее, и он почувствовал немного больше, чем обыкновенное удивление происходящим. Низам ал-Мулк – Устроитель Державы – таким титулом звали человека, который был Великим визирем султана Алп Арслана и который все еще держал в руках власть даже теперь, когда Малик-шах, сын убитого султана, вступил на трон. Более того, Низам ал-Мулк обладал фактически единоличной властью и вершил дела государства от имени султана. Получивший блестящее образование, обладавший незаурядными способностями, этот перс постепенно, шаг за шагом, сосредоточил в своих руках управление всеми областями жизни, кроме армии. Зачем такому человеку было посылать за обыкновенным школяром Академии? Это оставалось загадкой. Да и Тутуш не проливал света на эту загадку. – Однажды, – задумчиво произнес он, – у Такинских ворот я вонзил в тебя шпору высокомерия. То было испытание. По велению Низам ал-Мулка я приказал следить за тобой… Омар бросил быстрый взгляд на Тутуша. – …и охранять. Ты молод и неосторожен. Но теперь, в этот момент решается твоя судьба. Все поставлено на чашу весов. Сам Низам испытает тебя. Будь внимателен. Омар слушал, ничего не понимая. Все казалось бесцельным и напрасным, если только тот Львенок, который стал теперь султаном, не вспомнил о нем. Но Львенок отступил куда-то далеко, его скрыли тени большой дороги и глаза Ясми, снявшей с себя чаршаф. Неожиданно раб отодвинул тяжелый занавес. Пустая палата оказалась в действительности только альковом длинного зала для аудиенций, с огромным розовым ковром. В нише сидел мужчина лет шестидесяти, прямой и осанистый. Он занимался бумагами, лежавшими на низких столиках у его колен. Его редкая каштановая борода, тщательно причесанная, лежала поверх серого шелка его жакета. Он что-то отрывисто сказал, обращаясь к группе мужчин, и протянул бумаги тому, кто по виду напоминал секретаря, и ответил на их прощальный салям, когда они, пятясь и кланяясь, вышли через дальнюю дверь. Конец ознакомительного фрагмента. Текст предоставлен ООО «ЛитРес». Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (http://www.litres.ru/garold-lemb/omar-hayyam-geniy-poet-uchenyy/) на ЛитРес. Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом. notes Примечания 1 Детали ниспровержения ассасинов ордами хана Улагу и общая история того времени описаны в моей книге «Крестовые походы – костер ислама». (Примеч. авт.) 2 В русской литературе встречаются несколько иные даты: родился около 1048 года и умер после 1122 года (См.: БЭС. М., 1988; Краткая литературная энциклопедия. М., 1968), 1131 года (Математический энциклопедический словарь. М., 1995). (Примеч. перев.) 3 Низами Арузи Самарканди. «Чахар Магал» («Собрание редкостей, или Четыре беседы»).(Примеч. авт.) 4 Из «Алгебры» Омара Хайяма. 5 Любопытно, что слово, использованное для обозначения фонаря, famous, как видно, взято из греческого, а не из персидского языка. (Примеч. авт.) 6 В нашей книге мы выдвигаем два положения, отличающиеся от общепризнанных в науке. Во-первых, даты рождения Омара. Здесь рассматривается дата, приблизительно на десять лет не совпадающая с общепринятой датой его рождения (приблизительно 1052 г. вместо 1043–1044 гг.). Жизнь Омара почти полностью совпала с жизнью Хасана ибн Сабаха, даже при более поздней дате рождения, эти два человека будут идти по жизни рядом в течение более чем семидесяти лет вплоть до смерти. Изучение дат жизни людей, которые знали Омара при жизни, по моему мнению, указывает, что он был моложе, чем принято считать, когда начал свои астрономические изыскания в обсерватории. Ему, по-видимому, исполнилось двадцать лет, когда он принял ответственность за обсерваторию. Во-вторых, я считаю, что Омар был наполовину арабом. Это подтверждает его собственное имя и имя его отца. Характер его ранних занятий соответствует некоторым личностным особенностям, таким, например, как краткость и прямолинейность высказываний, его терпеливое отношение к работе до самого конца и почти азбучная ясность его четверостиший – черты, не часто встречаемые в персидском. Возможно, что его отец был арабом. (Примеч. авт.) 7 Каба – вид мужской одежды. (Примеч. перев.) 8 Абба, или аба (араб.) – шерстяная накидка или широкий мужской плащ. Может быть односторонним и двусторонним. (Примеч. перев.) 9 «Хайям» дословно обозначает «палаточник» или «швец палаток». Его отец принадлежал к роду тех, кто шил палатки, шатры и купола для базарных площадей. (Примеч. перев.) 10 Динар – старинная золотая монета в арабских странах. (Примеч. перев.) 11 По имени Ахмада ибн Хабала, одно из направлений среди суннитов. Наиболее ревностные хранители ортодоксального ислама и блюстители чистоты веры. (Примеч. перев.) 12 Рум – наименование Рима, а затем и Восточной Римской, или Византийской, империи в странах мусульманского владычества. У сельджуков так называлась Малая Азия, входившая в состав Византии. Руми – румийцы. (Примеч. перев.) 13 Автор употребляет одно из первоначальных названий алгебры. (Примеч. перев.) 14 В этой книге употребляются традиционные для английского языка названия планет и созвездий. (Примеч. перев.) 15 Титул Великого визиря – Низам ал-Мулк – скорее переводится как Устроитель Державы или Устроитель Государства, поскольку обозначается через «мулк». (Примеч. перев.) 16 Хорасан. (Примеч. перев.)