О Пушкине, o Пастернаке. Работы разных лет

О Пушкине, o Пастернаке. Работы разных лет
Александр Алексеевич Долинин

Изучению поэтических миров Александра Пушкина и Бориса Пастернака в разное время посвящали свои силы лучшие отечественные литературоведы. В их ряду видное место занимает Александр Алексеевич Долинин, известный филолог, почетный профессор Университета штата Висконсин в Мэдисоне, автор многочисленных трудов по русской, английской и американской словесности. В этот сборник вошли его работы о двух великих поэтах, объединенные общими исследовательскими установками. В каждой из статей автор пытается разгадать определенную загадку, лежащую в поле поэтики или истории литературы, разрешить кажущиеся противоречия и неясные аллюзии в тексте, установить его контексты и подтексты. Исследования А. А. Долинина, как правило, вводят в поле зрения новый материал из русской и западноевропейской культуры и нередко носят полемический характер. В приложении печатается авторский комментарий к «Моцарту и Сальери», в котором детально реконструируется история легенды об отравлении Моцарта, устанавливаются литературные параллели к ней и анализируются «темные места» драмы.

Александр Долинин

О Пушкине, o Пастернаке. Работы разных лет

ОТ АВТОРА

Для сборника, предлагаемого читателю, я отобрал 15 статей разных лет, с 1997 по 2021 год, посвященных, как явствует из названия, только двум авторам – Пушкину и Пастернаку. Этот выбор объясняется, конечно же, не аллитерацией на «П» их фамилий и даже не тем, что Пушкин занимал в творческом сознании Пастернака довольно важное место, о чем немало и неплохо писали, а определенным сходством задач, которые я ставил и решал в отобранных работах. По отношению как к Пушкину, так и Пастернаку меня в первую очередь интересовало выявление и исследование ранее незамеченных литературных источников, аллюзий и литературно-исторических контекстов, позволяющих уточнить, а в ряде случаев и изменить наше понимание рассматриваемых текстов.

Все статьи за одним исключением печатались ранее в журналах и научных сборниках (см. список в конце книги). В них внесены лишь небольшие изменения и дополнения, уточнена и унифицирована библиография и сняты посвящения адресатам юбилейных фестшрифтов. Единственное исключение составляет статья «Историзм или провиденциализм? Пушкинская „История Пугачевского бунта“» в контексте французской романтической историографии» (2021), печатающаяся впервые. Она представляет собой новую, существенно переработанную и расширенную редакцию англоязычной статьи, опубликованной много лет назад[1 - Dolinin A. Historicism or Providentialism? Pushkin’s History of the Pugachev Rebellion in the Context of French Romantic Historiography // Slavic Review. 1999. Vol. 58. No. 2 (Summer). P. 291–308. Я благодарен А. Л. Осповату, который своими замечаниями и советами помог мне улучшить русский вариант статьи.].

В приложении к сборнику помещен (с некоторыми изменениями) мой комментарий к «Моцарту и Сальери», опубликованный в репринтном издании брошюры «Стихотворения А. С. Пушкина (Из „Северных цветов“ 1832 года)»[2 - Пушкин А. С. Сочинения: Комментированное издание / Под общей ред. Дэвида М. Бетеа. Вып. 3: Стихотворения из «Северных цветов» 1832 года / Ред. А. Бодрова, А. Долинин. М., 2016. С. 33–171.]. К моему огорчению, это научное издание с обширными комментариями (кроме меня, над ними работали А. С. Бодрова и О. А. Проскурин) осталось незамеченным за пределами неуклонно сужающегося круга пушкинистов. Мне известна лишь одна рецензия на него, появившаяся даже не в России, а в США[3 - Ее автором был Майкл Вахтел (Michael Wachtel, Princeton University). См.: Slavic and East European Journal. 2017. Vol. 61. No. 4. P. 903–904.].

Комментарий к «Моцарту и Сальери», который содержит много ранее неизвестных сведений о происхождении легенды, приписавшей Сальери убийство Моцарта, и об источниках и аллюзиях пушкинского текста, если верить всезнающему интернету, до сих пор не был учтен ни в одной работе о «маленьких трагедиях». Именно это послужило основной причиной того, что я решил его републиковать, причем на этот раз он привязан не к прижизненной публикации текста по старой орфографии с опечатками и ошибками, а к его обычной модернизированной редакции, что позволило отказаться от пояснений чисто текстологического и историко-лингвистического характера.

В обоих разделах сборника использована стандартная система постраничных сносок. Она не распространяется лишь на героев книги. Произведения и письма Пушкина и Пастернака, за исключением особо оговоренных случаев, цитируются по полным собраниям их сочинений с указанием в скобках тома и страницы:

В первом разделе это Пушкин А. С. Полное собрание сочинений. 1837–1937: В 17 т. М.; Л., 1937–1959.

Во втором – Пастернак Б. Л. Полное собрание сочинений с приложениями: В 11 т. М., 2003–2005.

Кроме того, в первом разделе при ссылках на книги, сохранившиеся в библиотеке Пушкина, использовано сокращение: Библиотека Пушкина = Модзалевский Б. Л. Библиотека А. С. Пушкина (Библиографическое описание) // Пушкин и его современники.: Материалы и исследования. СПб., 1910. Вып. IX/X. С. 1–370.

В цитатах из изданий XVIII – начала XX века сохраняются основные особенности орфографии и пунктуации.

В приложении ссылки даются в круглых скобках внутри текста и ведут к списку литературы и принятых сокращений.

Все переводы с иностранных языков, если их авторы не указаны в сносках, выполнены мной.

При подготовке сборника к печати большую помощь мне оказала редактор книги Антонина Мартыненко. Без ее участия я бы, наверное, не смог справиться с технической стороной дела и пропустил бы целый ряд погрешностей. Спасибо, дорогая Тоня!

О Пушкине

ЕЩЕ РАЗ О ЗАГАДКЕ ТАВРИЧЕСКОЙ ЗВЕЗДЫ

Вот уже полтора века пушкинисты пытаются дознаться, о какой «деве юной» Пушкин писал в финале крымской элегии «Редеет облаков летучая гряда» (1820; заглавие в рукописи «Таврическая звезда»; далее РОЛГ):

Редеет облаков летучая гряда;
Звезда печальная, вечерняя звезда,
Твой луч осеребрил увядшие равнины,
И дремлющий залив, и черных скал вершины;
Люблю твой слабый свет в небесной вышине:
Он думы разбудил, уснувшие во мне.
Я помню твой восход, знакомое светило,
Над мирною страной, где всё для сердца мило,
Где стройны тополы в долинах вознеслись,
Где дремлет нежный мирт и темный кипарис,
И сладостно шумят полуденные волны.
Там некогда в горах, сердечной думы полный,
Над морем я влачил задумчивую лень,
Когда на хижины сходила ночи тень —
И дева юная во мгле тебя искала,
И именем своим подругам называла.

    [II: 157]
Особый интерес к последним трем стихам элегии был вызван тем, что Пушкин не хотел предавать их тиснению, а после того как они все-таки, вопреки его желанию, были напечатаны в альманахе «Полярная звезда» на 1824 год, разгневался на А. А. Бестужева-Марлинского, редактора альманаха. «Конечно я на тебя сердит, – писал ему Пушкин, – и готов с твоего позволения браниться хоть до завтра. Ты напечатал именно те стихи, об которых я просил тебя: ты не знаешь до какой степени это мне досадно. Ты пишешь, что без трех последних стихов Элегия не имела бы смысла. Велика важность!» [XIII: 84][4 - Письмо от 12 января 1824 года.]. Полгода спустя, когда Ф. В. Булгарин в журнале «Литературные листки» процитировал слова Пушкина о том, что в «Бахчисарайском фонтане» он «суеверно перекладывал в стихи рассказ молодой женщины» [XIII: 88], Пушкин снова напомнил Бестужеву об инциденте с элегией:

Посуди сам: мне случилось когда-то быть влюблену без памяти. Я обыкновенно в [это время] таком случае пишу элегии, как другой мажет <?> <нрзб.> свою <?> кровать <?>. Но приятельское ли дело вывешивать на показ мокрые мои простыни? Бог тебя простит! но ты острамил меня в нынешней Звезде – напечатав 3 последние стиха моей Элегии; чорт дернул меня написать еще к стати о Бахч.<исарайском> фонт.<ане> какие-то чувствительные строчки и припомнить тут же элегическую мою красавицу. Вообрази мое отчаяние, когда увидел их напечатанными – журнал может попасть в ее руки. Что ж она подумает [обо мне], видя с какой охотою беседую об ней с одним из п.<етер>б.<ургских> моих приятелей. Обязана ли она знать, что она мною не названа, что письмо распечатано и напечатано Булгариным – что проклятая Элегия доставлена тебе чорт знает кем – и что никто не виноват. Признаюсь, одной мыслию этой женщины дорожу я более, чем мнениями всех журналов на свете и всей нашей публики[5 - В данной работе мы не касаемся проблемы тождества «девы юной» РОЛГ и той «молодой женщины», которая якобы явилась вдохновительницей «Бахчисарайского фонтана». Великолепный критический обзор существующих точек зрения на биографический подтекст поэмы см. в комментариях О. А. Проскурина (Пушкин. Сочинения: Комментированное издание / Под общ. ред. Д. М. Бетеа. Вып. 1: Поэмы и повести. Ч. 1. М., 2007. С. 279–283).] [XIII: 100–101, 447].

Уже первые биографы Пушкина, основываясь на его письмах Бестужеву и на крымских воспоминаниях в целом ряде поэтических текстов, пришли к заключению, что в Крыму он был в кого-то влюблен и что эта чистая «утаенная любовь» на долгое время стала главной психологической пружиной пушкинского творчества. П. И. Бартенев в работе 1861 года писал:

К воспоминаниям о жизни в Гурзуфе несомненно относится тот женский образ, который беспрестанно является в стихах Пушкина, чуть только он вспомнит о Тавриде, который занимал его воображение три года сряду, преследовал его до самой Одессы, и там только сменился другим. В этом нельзя не убедиться, внимательно следя за стихами того времени. Но то была святыня души его, которую он строго чтил и берег от чужих взоров, и которая послужила внутреннею основою всех тогдашних созданий его гения. Мы не можем определительно указать на предмет его любви; ясно однако, что встретил он его в Крыму и что любил он без взаимности[6 - Бартенев П. И. Пушкин в Южной России. М., 1914. С. 41. (Впервые работа опубликована в 1861 году).].

В начале 1880?х годов А. И. Незеленов вслед за Бартеневым приписывает Пушкину «возвышенное, идеально-чистое чувство любви к какому-то неизвестному нам лицу», относя к «таинственно и свято любимой им девушке» две крымские элегии: РОЛГ и «Увы! зачем она блистает» (1820). Эта «таинственная любовь поэта в Тавриде, – утверждал он, – ярким лучом прошла <…> по всей его жизни и по всей деятельности»[7 - Собрание сочинений профессора А. И. Незеленова. Т. 1: Александр Сергеевич Пушкин в его поэзии. Первый и второй периоды жизни и деятельности. (1799–1826). Историко-литературное исследование. СПб., 1903. С. 75–77.]. Тогда же П. П. Каратыгиным была предложена и первая кандидатура на роль предмета «утаенной любви» и адресата РОЛГ – Елена Николаевна Раевская, одна из четырех дочерей генерала Н. Н. Раевского, в семье которого Пушкин прожил три недели в Гурзуфе. По возрасту она более других сестер подходила к категории «юная дева»: в 1820 году ей было семнадцать лет, тогда как Екатерине уже двадцать три, Марии (будущей княгине Волконской) – шестнадцать[8 - Год рождения Марии Раевской до недавнего времени указывали по-разному: 1805, 1806 или 1807. Недавно Светлана Сыч обнаружила запись в метрической книге Святониколаевской церкви местечка Камянка, из которой следует, что Мария родилась 22 июля (3 августа) 1804 года (см. в группе «Фейсбука» «Генеалогия и Семейная история»): https://www.facebook.com/groups/169714816510441/permalink/1003142143167700/, дата обращения: 23.11.2021).], а Софии – четырнадцать. Вот что писал Каратыгин о Елене (или Алене, как ее звал отец):

<…> красавица, высокая, стройная блондинка с прелестными голубыми глазами, скромная, застенчивая – произвела на поэта глубокое – не чарующее, но вернее – отрезвляющее впечатление. В ней, в течение двух, трех лет он видел воплощение музы, вдохновлявшей поэта к созданию чистейших, девственно-прелестных стихотворений. Не только в стихотворениях 1820 года, но и во многих произведениях Пушкина последующих лет мы находим строфы, имеющие автобиографическое значение. Елена Николаевна, зная в совершенстве английский язык, переводила на французский Байрона и Вальтер Скотта, но недовольная своими трудами, разрывала свои переводы. Пушкин, найдя случайно клочки бумаги, обнаружил тайну скромной переводчицы… Расставшись с семейством Раевских, Пушкин любил вызывать в своем воображении этот прелестный призрак, припоминая самые маловажные эпизоды своего пребывания в семействе Раевских. <…> Таким образом, великий поэт долго не расставался с воспоминаниями о своей чистой идеальной любви к Е. Н. Раевской, но оно не удерживало Пушкина от разгульного образа жизни в кругу разнообразного «пестрого» населения Кишинева и Одессы[9 - Каратыгин П. Наталья Николаевна Пушкина в 1831–1837 гг. // Русская старина. 1883. № 1. С. 51–52, 54. Еще ранее П. А. Ефремов указал, что Елена Раевская могла быть адресатом другой крымской элегии «Увы! зачем она блистает» (см. его примечания в кн.: Сочинения А. С. Пушкина / Под ред. П. А. Ефремова. 8?е изд., испр. и доп. Т. 1. М., 1882. С. 508), в которой говорится о юной девушке, обреченной «жизнью молодой <…> недолго наслаждаться». С этой атрибуцией и по сей день согласны многие исследователи, поскольку Елена страдала чахоткой и считалась обреченной на раннюю смерть. См., например, замечание Ю. М. Лотмана, отнесшего к Елене еще и стихи из «Бахчисарайского фонтана»: «Я помню столь же милый взгляд / И красоту еще земную» (Лотман Ю. М. Посвящение «Полтавы» (адресат, текст, функция) // Лотман Ю. М. Пушкин: Биография писателя; Статьи и заметки, 1960–1990; «Евгений Онегин»: Комментарий. СПб., 1995. С. 263) со ссылкой на письмо В. И. Туманского от 5 декабря 1823 года из Одессы, где он встречался с семьей Раевских: «Елена сильно нездорова; она страдает грудью и хотя несколько поправилась теперь, но все еще похожа на умирающую. Она никогда не танцует, но любит присутствовать на балах, которые некогда украшала» (Письма Вас. Ив. Туманского и неизданные его стихотворения. Чернигов, 1891. С. 54). О недуге Елены писал в своих воспоминаниях граф Олизар, познакомившийся с семейством Раевских зимой 1820–1821 года и сватавшийся к ней в 1828 году: «Елену можно бы было сравнить с цветком кактуса, так как она, подобно последнему, после пышного расцвета быстро увяла и, пораженная неизлечимой болезнью, влачила тяжелую, исполненную страданий жизнь» (Мемуары графа Олизара // Русский вестник. 1893. Т. 228. № 9 (сентябрь). С. 102). Отказав Олизару, Елена, как сообщил Н. Н. Раевский-старший сыну Николаю, «по нездоровью своему уже положила остаться в девках» (Архив Раевских / Изд. П. М. Раевского. Ред. и примеч. Б. Л. Модзалевского. Т. 1. СПб., 1908. С. 443. Письмо от 3 апреля 1829 года). Л. П. Гроссман не без оснований думал, что воспоминаниями о Елене Раевской навеяна строфа «Осени»:Как это объяснить? Мне нравится она,Как, вероятно, вам чахоточная деваПорою нравится. На смерть осуждена,Бедняжка клонится без ропота, без гнева,Улыбка на устах увянувших видна;Могильной пропасти она не слышит зева;Играет на лице еще багровый цвет.Она жива еще сегодня, завтра нет [III: 319–320].(Гроссман Л. Пушкин. М., 1939. С. 218). С другой стороны, Б. В. Томашевский пытался доказать, что стихотворение «Увы! зачем она блистает» в равной мере можно отнести и к Екатерине Раевской, которая в 1820 году была больна (Томашевский Б. В. «Таврида» Пушкина // Ученые записки Ленинградского государственного университета. Серия филологических наук. Вып. 16. Л., 1949. С. 122; ср. также: Кибальник С. А. Русская антологическая поэзия первой трети XIX в. Л., 1990. С. 185–186). Следует отметить, однако, что последние упоминания о нездоровье Екатерины в семейной переписке Раевских, которую цитирует Томашевский, датированы июнем – началом июля 1820 года, тогда как Пушкин встретился с нею в Гурзуфе лишь 19 августа. Судя по тому, что Н. Н. Раевский-старший называет болезнь Екатерины «расслаблением» и рекомендует ей «железные воды» (Архив Раевских. Т. 1. С. 516–517, 524), речь шла о нервном расстройстве или анемии, но никак не о неизлечимой, угрожающей жизни легочной болезни, при которой минеральные воды считались противопоказанными (см.: Грум К. Полное, систематическое, практическое описание минеральных вод, лечебных грязей и купаний русских и заграничных: В 2 ч. СПб., 1855. Ч. 1. С. 67 et passim).].

Гипотеза Каратыгина не получила широкой поддержки – наверное, в первую очередь потому, что о Елене Раевской мы знаем намного меньше, чем о ее сестрах. Только М. О. Гершензон и П. К. Губер, искавшие «утаенную любовь» Пушкина не среди сестер Раевских, а среди петербургских красавиц и потому считавшие, что в собственно крымских элегиях эротическое начало отсутствует, связали РОЛГ с образом Елены Раевской[10 - Гершензон М. О. Северная любовь А. С. Пушкина // Вестник Европы. 1908. Т. 249. Кн. 1 (январь). С. 286; Губер П. К. Дон-Жуанский список Пушкина. СПб., 1923. С. 76–77.], но они остались в меньшинстве. Массовым сознанием на многие десятилетия овладела разработанная П. Е. Щеголевым эффектная легенда, согласно которой «мучительным и таинственным предметом любви Пушкина на юге в 1820 и следующих годах» была Мария Раевская[11 - См.: Щеголев П. Е. Из разысканий в области биографии и текста Пушкина // Пушкин и его современники. Вып. XIV. СПб., 1911. С. 53–193. В дальнейшем работа многократно перепечатывалась под разными названиями. Последняя редакция: Щеголев П. Е. Пушкин. Исследования, статьи и материалы / Изд. 3?е, просмотр. и доп. Т. 2. М.; Л., 1931. С. 150–254. Гипотезе Щеголева предшествовало замечание Н. Ф. Сумцова, писавшего, что предметом крымской возвышенной любви Пушкина могла быть либо Елена, либо Мария Раевская (Сумцов Н. Этюды об А. С. Пушкине. Вып. 1. Варшава, 1893. С. 33).]. Ее Щеголев отождествил как с «элегической красавицей» РОЛГ, так и с той женщиной, чей рассказ Пушкин якобы переложил в «Бахчисарайском фонтане»[12 - Щеголев П. Е. Пушкин. Исследования, статьи и материалы. Т. 2. С. 202–205.]. По саркастической оценке М. Л. Гофмана,

Щеголевская легенда известна каждому гимназисту VII класса и принята и широкой публикой, и пушкинизмом, и каждый новоиспеченный пушкинист считает своим долгом «внести свой вклад» и прибавить еще одно стихотворение к циклу стихов, якобы связанных с «утаенной любовью» к Раевской, – иначе говоря, еще более запутать вопрос и подменить истину о Пушкине легендой[13 - Гофман М. Л. Пушкин – Дон-Жуан. Париж, 1935. С. 46. Характерным примером некритического усвоения идей Щеголева может служить специальная монография: Соколов Б. М. М. Н. Раевская – княгиня М. Волконская в жизни и поэзии Пушкина. М., 1922.].

Параллельно с «мариинской партией» в пушкинистике XX века сформировалась и партия «екатерининская»[14 - Впервые гипотеза о любви Пушкина к Екатерине Раевской, отразившейся в РОЛГ, «Нереиде» и некоторых других стихотворениях, была в осторожной форме высказана киевским исследователем А. М. Лободой в статьях «А. С. Пушкин в Каменке» (Лобода А. М. А. С. Пушкин в Каменке // Университетские известия. 1899. № 5: Памяти Пушкина. Киев. Отд. II. С. 96) и «Пушкин и Раевские» (Лобода А. М. Пушкин и Раевские // Пушкин А. С. [Сочинения]: В 6 т. СПб., 1908. Т. 2. С. 106–107 (Библиотека великих писателей под ред. С. А. Венгерова)).], к которой принадлежали, в частности, упомянутый выше М. Л. Гофман[15 - См.: Гофман М. Л. Пушкин – Дон-Жуан. С. 34–38.] и Б. В. Томашевский. Последний в 1949 году опубликовал документ, полностью разъяснивший, по убеждению исследователя, кого именно разумел Пушкин в последних строках РОЛГ, – фрагмент письма Михаила Федоровича Орлова жене Екатерине Николаевне (в девичестве Раевской) от 23 июля 1823 года, где говорилось:

Au milieu de ce tas d’ affaires, les unes plus ennuyeuses que les autres, votre image se prеsente ? moi comme une amie et je me rapproche de vous ou du moins je crois me rapprocher d?s que je vois la fameuse Etoile que vous m’avez indiquеe. Vous pouvez ?tre s?re qu’au moment o? elle se l?ve sur l’ horizon je guette son apparition sur mon balcon[16 - Цит. по: Томашевский Б. В. Пушкин. Кн. 1 (1814–1823). М.; Л., 1956. С. 488; перевод автора. В первой публикации документа французский оригинал был опущен (Томашевский Б. В. «Таврида» Пушкина. С. 121).].

[Пер.: Среди кучи дел, одни докучнее других, я вижу твой образ как образ милой подруги и приближаюсь к тебе или воображаю тебя близкой всякий раз, как вижу достопамятную Звезду, которую ты мне указала. Будь уверена, что едва она восходит над горизонтом, я ловлю ее появление с моего балкона.]

Письмо М. Ф. Орлова убедило многих пушкинистов в том, что «девой юной» РОЛГ была Екатерина Раевская. Ю. М. Лотман, например, полагал это бесспорно доказанным фактом[17 - Лотман Ю. М. Посвящение «Полтавы» (адресат, текст, функция). С. 261.]. «После исследования Томашевского, – утверждает В. М. Есипов, – можно считать установленным, что женщина, к которой обращена эта элегия, звалась Екатериной»[18 - Есипов В. М. Пушкин в зеркале мифов. М., 2006. С. 51.].

Но так ли это?

Нам кажется, нет, ибо Орлов ничего не говорит о том, что указанная Екатериной звезда может быть названа ее именем. Насколько мы можем судить, не встречается имя Екатерина и в астронимике – как древней, так и современной Пушкину. Правда, В. В. Набоков сделал попытку разрешить противоречие, предположив, что Екатерина Раевская, красавица, подобная Венере («a very Venus in beauty»), наверное, отождествляла себя с Кипридой и в шутку приветствовала вечерний восход Венеры ученой игрой с именами: «katharos and Kypris, Kitty R. and Kytheria»[19 - Pushkin A. Eugene Onegin. A Novel in Verse / Transl. from the Russian, with a Commentary, by Vladimir Nabokov. Vol. II. Part 1: Commentary and Index. Princeton University Press, 1990. P. 125 (первой пагинации).]. Однако это всего лишь беспочвенная догадка, притом заведомо недобросовестная, так как она основана на игнорировании правильных ударений и произносительных норм. По сути дела, из письма Орлова следует лишь, что у Екатерины была какая-то своя заветная звезда или планета, появление которой на вечернем небосклоне имело для них с мужем некий важный интимный смысл. Но подобные же заветные звезды могли быть и у других сестер Раевских, чьи имена, в отличие от имени Екатерины, имеют прямые астронимические соответствия.

Вопрос о «звездных» параллелях к имени Мария уже поднимался в пушкинистике.

«Через И. Н. Розанова мы узнали, – писал Б. М. Соколов, – что Вячеслав Ив. Иванов, толкуя в руководимом им Пушкинском семинарии это стихотворение <РОЛГ>, <…> объяснил, что в католическом мире Венера (Таврическая звезда) носит, между прочим, название „Звезды Марии“»[20 - Соколов Б. М. М. Н. Раевская – княгиня М. Волконская в жизни и поэзии Пушкина. С. 23–24.]. Малограмотное объяснение Соколова попробовал уточнить В. В. Вересаев, писавший:

От М. О. Гершензона я слышал, что Вяч. Ив. Иванов толкует разбираемое место так: в средневековых католических гимнах дева-Мария называется stella maris (звезда моря), а stella maris было название планеты Венеры. Мне такое объяснение представлялось слишком ученым и громоздким: ну, где было знать Пушкину и девицам Раевским, как называли деву-Марию средневековые католические гимны? Однако, веское подтверждение мнению Вяч. Ив. Иванова мы находим в черновике Пушкинского «Акафиста К. Н. Карамзиной»:

Святой Владычице,
Звезде морей, небесной деве… [III: 597]

Значит, Пушкину было известно название девы-Марии – stella maris.[21 - Вересаев В. В. Таврическая звезда // Пушкин и его современники: Материалы и исследования. Вып. 37. Л., 1928. С. 124.]

К сожалению, В. В. Вересаев не исправил главную ошибку Вячеслава Иванова (или кого-то из посредников) и не указал, что словосочетание Stella maris (или Maris stella) – прономинация Девы Марии, считавшаяся переводом древнееврейского имени Мариам, – никогда не было и не могло быть названием Венеры как вечерней звезды. Католическая традиция, восходящая к отцам церкви, соприравнивает Деву Марию к путеводной звезде, с помощью которой христианин должен провести «кораблик своей души» через бурное море искушений и грехов в гавань вечного спасения. «Смотри на звезду, взывай к Марии» («respice stellam, voca Mariam») – гласил рефрен знаменитой 17?й главы второй проповеди св. Бернара Клервоского «De laudibus Virginis Matris», где уподобление Богоматери «звезде моря» развернуто в выразительную аллегорическую картину[22 - Sancti Bernardi abbatis Clarae-Vallensis opera omnia… / Editio quarta, emendate et aucta. Vol. III. Paris, 1839. Р. 1683–1684. О воздействии этой аллегории на литературу позднего Средневековья и в том числе на «Рай» Данте см.: Boitani P. The Tragic and the Sublime in Medieval Literature. Cambridge University Press, 2010. P. 193–194.]. Соответственно, в средневековой астронимике Stella maris стало одним из общеупотребительных названий Полярной звезды, которая почти не движется при суточном вращении звездного неба, является удобнейшим ориентиром при навигации и поэтому считается символом устойчивости, неизменности, веры, надежды, любви, добродетели и спасения[23 - См., например, в оде Н. М. Карамзина «К добродетели»: «Оно [северное сияние] угасло – но блистает / Еще Полярная звезда, / Так Добродетель никогда / Во мраке нас не оставляет!» (Карамзин Н. М. Полное собрание стихотворений / Вступ. ст., подгот. текста и примеч. Ю. М. Лотмана. М.; Л., 1966. С. 295).]. В XV веке св. Бернардин посвятил сопоставлению Девы Марии и Полярной звезды большую часть одной из проповедей[24 - Sancti Bernardini sehesis ordinis seraphici minorum Sermones eximii de Christo domino… T. 4. Venetiis, 1745. P. 73. Подробнее об этом см.: Barbier J.?A. (L’ abbе). La Sainte Vierge d’ apr?s les p?res. T. I. Lyon; Paris, 1867. P. 79–91.]; в специальной литературе XVIII и XIX веков о синонимичности названий Stella maris и Stella polaris говорится как о факте, хорошо известном читателю[25 - См., например: Lartigaut A. Sphere historique: ou Explication des signes du zodiaque, des planets, et des constellations. Paris, 1716. P. 249; Allen R. H. Star-names and Their Meaning. New York; London, 1899. P. 453–454.]. Таким образом, если Пушкин в последних строках РОЛГ подразумевал Марию и Stella maris, то ключом к разгадке становилось само название альманаха, где элегия была впервые напечатана.