За границей

Что неприятно поразило меня тогда в Берлине, это страшная солдатчина. Она проглядывала во всем и на каждом шагу.

Вот навстречу нам идет молодой офицер, стройный, белокурый. Лицо гладко выбрито; рыжие усики тонко закручены кверху. Посмотрите, до чего оригинальна вся его фигура: плечи подняты чуть не до ушей; грудь как-то неестественно выпячена, и такая высокая, какой я не встречал у самых здоровых моих казаков. Мне ужасно хотелось узнать, не подложено ли было у него там что-нибудь, в роде ватки. Левой рукой офицер слегка придерживал золоченый эфес сабли, а правую горделиво засунул за борт сюртука. При этом локтями так вывертывал, точно они были у него на пружинах. И что мне в особенности странно показалось: при встрече с прохожими, офицер этот, как будто никого не замечал, шел совершенно прямо, точно все были обязаны давать ему дорогу. А уж важности в лице его было столько, что и рассказать нельзя. Я уверен, что у самого Мольтке такой важности и десятой доли никогда не бывало. За этим офицером встретили мы десятка два других, и у всех вид был точно такой же, и все были с богатырскими грудями.

– И чего они так важничают, думают, что уже это очень умно, что ли? – говорю дорогой генералу. Так Скобелев мне на это с досадой ответил:

– А что станешь делать! Они могут важничать: они имеют право на это.

От Берлина до Кёльна

Поезд мчится с замечательной быстротой. Я смотрю в окно вагона и любуюсь видом окрестностей. Селения за селениями, город за городом так и мелькают, точно во сне. И какая громадная разница с Россией! Нет здесь соломенных крыш, нет этого длинного ряда бревенчатых домиков, выстроенных в один порядок. Нет этой невыходной грязи на улицах. Постройки здесь все каменные, прочные, крытые большею частью черепицею. Улицы мощеные. Везде чистота.

Начинает темнеть. Поезд несется все с той же стремительностью. Не помню, от какой станции, по обе стороны дороги начались фабрики и заводы, и что дальше, то больше. Такого громадного количества фабрик, сосредоточенных в одном районе, я никогда и не предполагал. Ночь уже совсем наступила. Я продолжаю смотреть в окно и не могу оторвать глаз от этой удивительной картины. Мне решительно представляется, что я еду по какому-то заколдованному миру гномов. Тысячи труб извергают столбы огненного дыма. Чудовищные печи, раскаленные до красна, в ночной темноте зловеще пылают. Огненные языки по временам вырываются из жерл печей и, как-бы облизывая самый остов трубы, высоко взлетают к небу. Тысячи окон в громадных фабричных зданиях, освещенных электричеством, мелькают на темном фоне подобно звездам. Озаренные огнем лица рабочих, снующих около печей, среди моря дыма и пламени, дополняют эту волшебную картину. И эта картина тянется не две, не три версты, а несколько станций. Стоит только проехать от Берлина до Кёльна, чтобы понять удивительную заводскую деятельность Германии.

Жирарде?

До немецкой границы мы ехали в отдельном купе. Далее же по Германии – в общем вагоне 1-го класса. Здесь нас всю дорогу смешил своим поведением господин Жирарде?. Он, как истый француз и патриот, вообще не любил немцев; со времени же войны 1870 года, возненавидел их всей своей душой. А потому, как только мы уселись в немецкий вагон и поехали по немецкой земле, нашего Жирарде?, до того времени болтливого и веселого, как и все французы, не возможно было узнать: так он стих, прижался в угол и только изредка мрачно поглядывал исподлобья. Если же Скобелев, смеясь, обращался к нему с каким-либо вопросом, чтобы хотя сколько-нибудь развеселить его, то Жирарде?, сухо, коротко и даже грубо отвечал, и затем снова впадал в прежнее меланхолическое настроение. Он просто не мог слышать гнусливого восклицания кондукторов на станциях: «Bitt' anfsteigen, ihr Platz nehmen!»

Каждый раз, как он слышал эти слова, он саркастически улыбался и вполголоса презрительно повторял исковерканным манером эту фразу. За то надо было видеть этого француза, когда, наконец, раздалось давно ожидаемое им «Erquelines», название пограничной станции.

Жирарде точно переродился. Как-то вырос, выпрямился. Маленькая, круглая шапочка, надвинутая-было на брови, теперь съехала на затылок. Он так повеселел, что готов был на каждой станции целоваться не только что с кондуктором, но даже с каждым смазчиком.

Я в душе сравнивал его в это время с самим собой, когда, бывало, в юности, я возвращался из Петербурга на родину. И когда подъезжал я к нашей деревне, то готов был тоже броситься на шею первому встречному крестьянину, лишь-бы он был «наш».

Когда мы вступили в первый раз на французскую платформу, Жирарде сделался просто смешон. Он был в какой-то ажитации. То он хватал Скобелева под руку и тащил его что-то показывать, то П., то меня. Все он находил здесь прекрасным, целесообразным и в десять раз лучшим, чем на немецких дорогах. Он даже уговорил меня зайти в буфет и спросить бульону и чашку кофе. Но бульон оказался весьма плохого качества, а кофе подали в какой-то полоскательной чашке со столовой ложкой, вместо чайной, так неаппетитно, что я и пить не стал. Когда же мы тронулись дальше, и я заметил Жирарде, что немецкие вагоны гораздо удобнее и лучше французских, то он не на шутку обиделся и сказал, что я говорю это только для того, чообы его рассердить. Жирарде не мог допустить, чтобы у немцев было что-либо лучше, чем у французов. В этом отношении он увлекался до крайности. Как сейчас смотрю на него: сидит он у окна вагона, вертит между пальцами свою маленькую серебряную табакерку и с жаром что-то объясняет Скобелеву. Седая бородка его так и трясется. Он видимо расхваливает своему соседу возделанные и обработанные окрестности. «Voil?, voil?!.. et ces canaux… les Allemands… aucune idеe»… долетают до меня его отрывочные восклицания…

Окрестности, действительно, очаровательны. Поля, парки, сады. Восхительные, как игрушки, дачки, каналы, мосты, шоссе так и мелькают перед глазами. Нигде не видно ни пяди невозделанной земли. Все обработано. Везде видна рука человеческая.

Пока я так любовался окрестностями, вдруг слышу позади себя сердитый голос П.

– Чорт знает, да куда же он делся?

Смотрю, мой соотечественник, с заспанным, сердитым лицом, стоит в своей серенькой визитке наклонившись, и чего-то ищет. На правой ноге надет ботинок, а на левой нет.

– Да вы искали ли под скамейкой? – говорю ему.

– Да уже везде искал!

Мы принимаемся шарить вместе. Элегантно разодетые пассажиры-французы, мужчины и дамы, которые во множестве уселись на последних станциях под Парижем, вежливо сторонятся, и, не без улыбки, позволяют нам искать кругом. Ботинок как в воду канул. Не иначе, как его выкинул ногой, по неосторожности, кондуктор, который ночью заходил проверять билеты. Вагоны же устроены так, что каждого отделения дверь выходит наружу.

В это время поезд круто, почти с полного ходу, останавливается и раздается магический возглас «Paris». Говорю магический, потому что это слово, как электрический ток, пронизало меня, и мои спутники, вероятно, тоже чувствовали что-то необыкновенное.

Я устремляюсь из вагона за Скобелевым и Жирарде. В это время чувствую, кто-то дергает меня за пальто. Смотрю. П. уже в туфлях, стоит несколько сконфуженный и просит меня ехать с ним вместе покупать ботинки. Так я и сделал.

Глава IV

Париж

Я уже говорил, что до этого времени нигде за-границей, кроме Турции и Румынии, не бывал. Поэтому все, что я увидел здесь, – все казалось для меня совершенной диковиной. Роскошные здания, чудные мостовые, толкотня на улицах, элегантные костюмы, роскошные экипажи, – все поражаю и удивляло меня по своей новизне и оригинальности. Мне почему-то казалось, что все это только и существует, что в Париже и нигде больше, хотя многое из того, что я увидал здесь, можно было встретить и в других городах Европы.

Что прежде всего удивило меня, когда мы вышли на вокзал – это здешние извозчики. Их нельзя было даже с берлинскими сравнивать, не только что с петербургскими.

Сначала, когда я увидал их, то принял за собственные экипажи. Глаза мои по привычке искали наших «Ванек» с открытыми, обтрепанными дрожками и несчастными, заморенными лошаденками. И что же! Вдруг эти элегантные, одноконные каретки, запряженные красивыми рослыми лошадьми, оказались извозчичьими экипажами. Кучера, в своих синих ливреях, с блестящими металлическими пуговицами, в высоких шляпах, с какими-то громадными бутоньерками на боках, показались мне такими важными господами, что ежели-бы не П., то я не сразу решился-бы нанимать их.

Надо правду сказать, что я долго не мог привыкнуть к здешним кучерам. Каждый раз, когда мне случалось нанимать подобного господина, когда тот, закинув голову на кузов кареты, сложив по-наполеоновски руки на груди, величественно отдыхал, и, прежде чем согласиться везти, окидывал меня с ног до головы своим высокомерным взглядом, рука моя невольно тянулась к шляпе, дабы извиниться, что я осмелился нарушить его спокойствие.

Поместился я в гостинице «Grand-H?tel». Оставил в номере свои вещи, взял провожатого и тотчас же побежал с ним осматривать Париж.

Трудно описать то чувство, которое я испытывал здесь, после целого года, проведенного в текинских песках, в первые дни, гуляя по великолепным улицам и бульварам этого удивительного города.

Ведь впоследствии живал же я подолгу в других больших городах, например: Берлине, Вене, Брюсселе, но ничего и близко похожего на Париж я там не нашел.

Хорошо помню, что когда усядешься, бывало, поудобнее на скамеечке где-нибудь в Champs Elysеes, или в саду Тюльери, или где в другом подобном прелестном местечке, откуда одновременно можно спокойно наблюдать и детские игры, и хорошенькие личики бонн и гувернанток, и роскошных барынь-красавиц, разодетых в роскошные костюмы от Ворта, и в удивительных шляпках от Феликса, и в дорогих экипажах, запряженных тысячными лошадьми, – то я чувствовал себя так хорошо, как нигде.

И вспомнился мне тут рассказ брата Василия о том, как он раз, после турецкой войны, встретил в самом этом саду Тюльери знакомого старика, генерал-адъютанта, князя N., и на вопрос брата: «что вы, князь, здесь делаете?» – тот, умильно улыбаясь ответил:

– На боннушек смотрю, смерть боннушек люблю!

В Париже мне очень понравилась бульварная жизнь. Здесь, чуть не на каждом углу, можно сесть на скамейку или стул, спросить себе кружку пива или чашку кофе и, попивая, любоваться на самую разнообразную публику. Одно это уже доставляло мне несказанное удовольствие.

В первый день по приезде в Париж, не только обегал и осмотрел, столько увидел нового, столько восхищался и удивлялся, что, когда поздно вечером вернулся домой и лег спать, то в голове моей образовался какой-то сумбур, а ноги от усталости так заныли, точно их кто палками отколотил.

Помню, улегся я в постель и начал соображать, где был и что видел. Прежде всего представился мне дворец, Лувр. И странное дело! От чрезмерного утомления что ли, только ни одна из тех картин, которыми я так восхищался, не воскресла в моей памяти; а вот несколько оборванцев, которые мирно почивали на роскошных диванах, как живые выросли передо мной. Помню, как меня тогда еще поразило, что никто из прислуги не воспрещал им спать тут. За Лувром восстает в памяти биржа, и опять-таки не по своей замечательной архитектуре, а потому, как я стою на хорах и смотрю вниз на маклеров, которые, точно сумасшедшие, во все горло выкликают цены на разные бумаги и фонды. В ушах так и слышится: «Panama! Panama»!

С биржи точно ветром переносит меня на верхушку башни св. Якова. Ух, как высоко! Весь Париж как на блюдечке!

И много-много чего припомнилось мне в эту ночь, но все точно в тумане.

В «Graud H?tel» оставался я не долго, всего дня три, четыре. А затем Жирарде нашел мне две меблированные комнаты, очень чистенькие, во втором этаже, в самом центре города. С прислугой, утренним кофе, с булкой и маслом, всего за 105 франков в месяц, что, конечно, было крайне дешево. Ведь это на наши деньги составляло всего 42 рубля.

Жирарде, крепко заботясь о том, чтобы я устроился в Париже как можно дешевле, повел меня раз в один ресторан, где, по его словам, можно было получить чрезвычайно дешевый домашний стол.

Когда мы пришли туда, я чуть не расхохотался.

В длинной полутемной комнате стоял узенький стол, за которыми, сидело человек 20 мужчин, и точно нарочно подобраны – все старички, маленькие, седенькие, худенькие. В конце стола стояла здоровеннейшая хозяйка в голубом платье, белом переднике, с засученными по локоть рукавами, молодая, красивая, грудь очень высокая, хозяйка разливала суп по тарелкам и положительно казалась Геркулесом перед своими гостями. Я с Жирарде примащиваемся на край стола.

Мне очень интересно было узнать, неужели в Парнасе можно получить за 1? франка порядочный обед? Пробую суп – тепленькая водичка, пахнет какой-то зеленью. Я съел для вида несколько ложек, чтобы не обидеть хозяйки. Та в это время, кончив разливать суп, величественно посматривала на нас, подпершись в бока своими голыми розовыми руками. В зале тишина. Слышится только прихлебывание горячей жижицы, да сопение стариков.

– Permettez-moi, madame, encore une goutte – вдруг слышу, жалобно поет мой сосед, маленький старикашка, с большими очками на носу, завешенный салфеткой, как дитя, и в то же время дрожащими руками протягивает хозяйке тарелку. Его голос и манера удивительно напомнили мне в эту минуту пансион, где школьник за обедом робко просит надзирательницу прибавить ему кушанья. Признаться сказать, я удивился смелости моего соседа. Казалось, не только что от одного маха руки дебелой хозяйки, а даже от одного её «помавания» бровями, как выражается Гнедич в своем переводе Илиады, все эти старики должно было бы свалиться под стол. Но дело обошлось благополучно: хозяйка что-то бурчит стоящей за её спиной горничной, в таком же белом переднике и белом чепце; почти не глядя, плещет на тарелку ложку супу и затем также величественно продолжает наблюдать за своими «habituеs». Нам подали еще по куску говядины, дали какое-то сладкое, похожее на мороженое, – и все.

Я больше не пошел туда, уж очень скучно показалось.

По приезде в Париж, я немедленно написал брату письмо в «Maisons-Laffite», где у него была своя дача, и в тот же день получил ответ, что он ждет меня.

На вокзале «St. Lazare» сажусь в вагон, и через полчаса поезд останавливается у станции «Maisons-Laffite», или, как кондуктора выкликали, просто «Maisons».

Я очень любил брата и страстно желал его увидать. Не без волнения сажусь в извозчичий фиакр и велю везти себя на «Place Napolеon».

– Chez M-r Wercschaguine? Vous ?tes le fr?re de Monsieur? Vous lui ressemblez beaucoup! – восклицает кучер, красивый черноватый мужчина, с плохо выбритым подбородком и щетинистыми черными усами. Он пристально смотрит на меня и, не оборачиваясь к лошади, продолжает нахлестывать ее длинным гибким бичом.