За границей

– Quel est votre nom? – спрашиваю я.

– Henri – отвечает кучер.

– Et vous connaissez mon fr?re? не без удовольствия спрашиваю я, гордясь в душе за брата, что его так хорошо здесь знают.

– Mais comment donc! Tout le monde le conna?t! – восклицает тот.

Место, где жил брат, пресимпатичное. И так как он искал уединения, вдали от городского шума, то лучшего места, где он выстроил себя дачу, трудно было найти. Дорога шла сначала городом, а затем тенистыми бульварами, один другого лучше. Минут так через 5–6 мелькнул в конце бульвара беленький домик.

– Voici la maison de monsieur votre fr?re – весело восклицает Henri, указывая бичом. Мы круто заворачиваем и останавливаемся у калитки решетчатого забора. Я щедро рассчитываю кучера и направляюсь через дворик в дом. Брать встретил меня на подъезде. Мы сердечно поздоровались. Дом был очень мило и удобно выстроен, при чем большую часть его занимала громадная мастерская, в 30 метров длины. Самые большие картины казались в этой мастерской совсем не так велики. Он жил один с женой, совершенным отшельником, по близости его даже не было никаких построек. Брать редко ездил в Париж и весь был предан своей работе. Он показал мне кое-какие свои новые работы. Затем мы позавтракали превосходным «rago?t», погуляли, поговорили, а вечером я отправился пешком на вокзал.

На обратном пути на вокзал я был удивлен, когда увидел, как старики французы, бодрые, коренастые, сняв верхнюю одежду, весело играли на бульварах вместе с мальчишками в шары. У нас в России наверное приняли бы этих стариков за сумасшедших, думалось мне, а здесь это, вероятно, так принято.

Утром, так часов в 9, сажусь в фиакр и еду к Скобелеву в Rue du Colysеe. День солнечный, теплый. Жирарде нашел генералу отличное помещение. Это был совершенно отдельный маленький домик, в три этажа, окнами на улицу.

В каждом этаже было всего по три небольших комнаты. Генерал поместился в среднем этаже, Жирарде внизу, а Ушаков наверху. Михаил Димитриевич еще только одевался, когда я взошел к нему. Он находился в отличном настроении духа. Жирарде был тут же, тоже веселый, суетился и летал, как на крыльях, что между прочим нисколько не мешало ему рассказывать анекдоты и потешать Михаила Дмитриевича. Еще подымаясь по лестнице, я услыхал, сквозь открытые настежь двери и окна, веселый картавый смех Скобелева и его восклицание, относящееся к Жирарде: «Ах бебе, ты меня уморишь от смеха»!

– А-а-а! где вы пропадаете? Я думал что вы запутались в Париже? – кричит он, увидев меня. – Я уже за вами посылал моего «бебе»! Так называл генерал в веселые минуты своего Жирарде, и генерал весело протягивает мне руку.

– Ну что брат ваш, Василий Васильевич? Надо к нему съездить, – проведать его! – говорит он. Я, будучи заранее предупрежден братом, чтобы отговорить генерала от этой поездки, передаю ему, что брат сам на-днях приедет к нему.

Пока мой Михаил Дмитриевич одевался, смотрю на улицу и вижу, как мимо окон, с портфелем под мышкой, прогуливается какой-то высокий господин с рыжими бакенбардами и подстриженными усами, в сером клетчатом длинном пальто, с клапаном назади. Брюки тоже клетчатые, подвернуты снизу, чтобы не пачкались. Ботинки на толстых подошвах. Цилиндр хотя и чистенький, но уже не первой свежести. Под мышкой дождевой зонтик. Все в этом господине изобличало практичность и аккуратность.

Мое окно выходило как раз над подъездом, у которого стоял привратник, старичок, в вязаной полосатой курточке, на голове вязаная же круглая шапочка с кисточкой, на ногах вышитые пестрые туфли. Во рту у старика дымилась коротенькая трубочка. Господин подходит к привратнику и, заметно, уже не в первый раз, что-то горячо начинает ему объяснять, при чем беспрестанно указывает зонтиком на генеральские окна. Я слышу его отрывочные восклицания на французском языке с английским произношением.

– Pourquoi… Dgеneral Skobeleff… on peut pas… entrer?

– А! понимаю! Это, верно, какой-нибудь англичанин корреспондент желает попасть к генералу, – рассуждаю я.

Тот тем временем продолжает убеждать старика и тыкать зонтиком в нашу сторону. Но привратнику, вероятно, было строго приказано не пускать корреспондентов. Он флегматично покуривал, по временам сплевывал на сторону и, видимо, не обращал на англичанина никакого внимания. Тот, наконец, отходит от сторожа и снова терпеливо принимается мерить панель, при чем делает громадные шаги и на ходу, слегка как-бы приседает.

Я иду наверх проведать Ушакова. Михаил Иванович отлично устроился. Его комната, точно так же, как и у генерала, богато меблирована, и полы почти сплошь обтянуты коврами и толстым сукном. Я передаю ему по поводу корреспондента, и в ответ узнаю, что эти господа не дают прохода генералу, и что их приказано принимать только в известные часы.

– Мы сегодня все вместе едем завтракать в ресторан «Pied de mouton», – рассказывает Михаил Иванович. – Ресторан этот содержит старинный знакомый Михаила Дмитриевича, M-r Frеdеric. Он приедет в 11 часов, а после завтрака отправляется осматривать его винный погреб. Генерал желает купить у него вина для Спасского[6 - Спасское, родовое имение генерала в Рязанской губернии.]. Он просил непременно, чтобы и вы с нами ехали, – добавил Ушаков.

Действительно, ровно в 11 часов приезжает Frеdеric, уже пожилой господин, среднего роста, полный, щеки гладко выбриты, длинные черные усы ровно приглажены, одет, как говорится, с иголочки: в черном сюртуке, галстух заколот богатой булавкой. На левой руке накинуто легкое «pardessus» на шелковой подкладке, в руках элегантная трость. На голове новый, лоснящийся, черный цилиндр. Сравнительно с Фредриком, я, Ушаков, да и сам генерал, были одеты совершенно по-лакейски.

Когда мы вышли с Ушаковым, чтобы садиться в экипаж, вижу, англичанин корреспондент уже успел побывать у генерала и крепко пожимал ему руку.

– All right, general Skobeleff! All right! – точно сквозь зубы цедил, выкрикивал он на прощанье.

Скобелев садится в один экипаж с Жирарде; я, Ушаков и Фредрик в другой и мы едем к «Halles Centrales». Здесь, в довольно грязной местности, стоял небольшой дом. На нем красовалась надпись: «Pied de mouton». Входим в ресторан и садимся у окна. На столе моментально появляются всевозможные закуски; между прочим, креветки, до которых генерал был большой охотник, устрицы, раковинки под названием «moules» и какие-то маленькие птички под белым соусом, в роде наших перепелов, только еще мельче. Рядом, на табуретке, ставят вазу с замороженным шампанским. Скобелев любил шампанское. Он находится в отличном настроении: весело потирает руки перед хорошим завтраком, беспрестанно посматривает по сторонам, и взором ищет хорошеньких лиц. Фредрика с нами нет, он там, на кухне, из всех сил выбивается, чтобы угодить генералу. Между прочими закусками, я кладу себе на тарелку и тех маленьких птичек под белым соусом. Превкусные. Обсосав их до последней косточки, протягиваю тарелку Ушакову и говорю:

– Положите-ка мне, Михаил Иванович, пожалуйста, еще этих птичек, прелесть какие вкусные!

– Кх-кх-кх! – разражается смехом наш генерал, чуть не на весь ресторан, так что мне даже совестно стало.

– Что это, ваше превосходительство, так громко смеетесь? – говорю я несколько обиженным тоном.

– Да ведь вы лягушек наелись! – восклицает Скобелев и не перестает смеяться. Признаться сказать, как только он выговорил слово «лягушка», так у меня мгновенно сперло было под горлом и, что называется, потянуло с души; смотрю, товарищи преспокойно едят себе это самое кушанье: тогда и я пересиливаю себя и съедаю вторую порцию.

После завтрака мы весело катим в двух фиакрах осматривать погреб Фредрика. Входим в низенькое каменное здание с земляным подом. Довольно темно. По стенам, на толстых полках стоят различной величины бочонки.

Пока мы рассматривали подвал, вдруг появляется Фредрик, уже преобразившийся в синюю блузу, в какой ходят мастеровые, и с удивительной, свойственной только одним французам, любезностью, начинает угощать нас различными винами из разных бочонков. Вино цедил он в красивую серебряную чарочку в роде той, из какой у нас запивают причастие. Через некоторое время, мы все опускаемся на подъемной машине во второй этаж подвала, и здесь начинается опять проба вина. Из второго этажа спускаемся в третий, и опять давай пробовать. Здесь я пил «Бордо» в 20 франков бутылку, и это, как сказал мне хозяин, еще далеко было не самое дорогое. Под конец я уже попросил хозяина вытащить меня на свет Божий, так как начал чувствовать сильную головную боль. Погреб Фредрика оказался превосходным.

Через месяц по приезде в Париж, я узнал от брата, что он предполагает устраивать выставки своих картин в различных городах Европы.

Мне пришла мысль помогать брату в этом деле. Это казалось мне крайне интересным, тем более, что, после Европы, он надеялся переехать в Америку. Брат охотно со мной согласился.

Не откладывая в долгий ящик, я послал в Петербург прошение об отставке.

Глава V

Вена

Первую свою выставку брат решил устроить в Вене. Туда приглашало его общество венских художников и предлагало для этой цели свой Кюнстлергауз.

В начале октября мы отправили в Вену картины, а вскоре и сами туда поехали.

Кюнстлергауз, прелестное здание, стоит на берегу Дуная совершенным особняком. Залы хотя и небольшие, но зато дневное освещение приноровлено в них очень удобно. Секретарем Кюнстлергауза был некто Валь, красивый брюнет, с окладистой черной бородой, премилый господин.

По поводу нашей выставки в Кюнстлергаузе происходило несколько заседаний художников, на которых были выяснены и заключены все условия. Общество долго не соглашалось рискнуть принять устройство выставки на половинных расходах, т. е. убытки или барыши делить пополам, но наконец, решилось.

Картины пришли благополучно, и мы с братом деятельно принялись за работу. Недели в три все было окончено и поставлено электрическое освещение. Всех нумеров картин было около сотни. Выставка была открыта с 10 часов утра до 4 вечера, при дневном освещении, и с 6 до 9 при электрическом. Входную плату, как брат ни старался удешевить, все-таки дешевле 30 крейцеров нам не удалось назначить; по воскресеньям же 10 крейцеров.

Накануне открытия, мы разослали пригласительные билеты разным высокопоставленным лицам, всем представителям печати, ученого и литературного мира и т. п. Приглашенных съехалось множество, и уже только по этому можно было судить, что выставка будет иметь успех.

Надо сказать, что в венском Кюнстлергаузе entrеe широкое и удобное. Поднявшись всего каких-нибудь 15–20 ступеней, входишь прямо в первый зал. Так вот, в самом этом зале, против дверей брата выставил громадную белую картину, изображавшую «Великого Могола в своей мечети». Картина эта, вечером, при электрическом освещении, как и в Петербурге, поражала своею красотою, и публика, подходя к дверям Кюнстлергауза, еще снизу могла любоваться ею.

На другой день во всех газетах от мала до велика, появились самые восторженные отзывы о выставке. Разница в них заключалась только в том, что один критик находил одну картину самой лучшей, другой – другую. Выражаясь проще, все газеты забили в набат. В первый же день, при дневном освещении, перебывало более трех тысяч человек. Вечером, в то время, как я обходил зады и осматривал, хорошо ли падает электрический свет на картины, за несколько минут перед тем, чтобы разрешить впускать публику, смотрю, ко мне вбегает секретарь Валь, весь бледный и расстроенный, и кричит мне по-немецки:

– Aber helfen Sie mir! Jch weiss nicht was mit dem Publicum machen! Die Th?re ist ja schon ausgeschlagen!

Бегу вниз и еще по дороге слышу, как дверные стекла вылетали и со звоном падали на мозаичный пол вестибюля. Подбегаю к дверям и прихожу в ужас. Электрический свет над подъездом освещал громадную толпу народа. Проезд по улице в экипажах. был невозможен. Несколько полицейских из всех сил тщетно старались, чтобы хотя сколько-нибудь оттеснить толпу. Оставалось еще 10 минут до впуска, но публика уже очертя голову стремилась войти в Кюнстлергауз. Передние, теснимые задними, напирали на двери. Стекла не выдерживали напора, лопались и вылетали. Сквозь выломанные окна просовывались головы людей, палки, зонтики, слышались крики, мольбы, шум, брань. Вообще творилось что-то невозможное; и я увидел, что все столпилась так называемая чистая публика: дамы в роскошных туалетах, мужчины в цилиндрах. Мы с Валем, конечно, немедленно же распорядились отпереть двери и впускать публику понемногу. Куда! Только двери растворили, хлынула такая толпа, какой я потом никогда не видал. Смято было все, что попалось на дороге. Не знаю, успели ли кому выдать билеты. Моментально все залы выставки так наполнились, что решительно негде было повернуться. А на улице все еще оставался громадный хвост. В это же самое время архитектор Кюнстлергауза, пресимпатичный толстяк Штрейт, подбежал ко мне и сообщил, что в нижнем этаже на потолках образовались трещины.

Сколько в этот вечер перебывало народу, определить было трудно, так как я уверен, что половина попала без билетов. Одним словом, успех выставки в Вене был сразу обеспечен.

Так как надо было ожидать с каждым днем все большего и большего наплыва публики, то, в виду того, чтобы потолки не дали еще больших трещин, мы сделали распоряжение впускать публику по частям, по мере выхода прежней. Действительно, с каждым днем, желающих видеть картины все прибывало и прибывало. Секретарь Валь, чуть ли не на другой же день по открытии выставки, сказал мне, крепко пожимая руку:

– Ich bin sicher, dass ihr Bruder bald so bekannt sein wird, in Wien, wie Bismark.

И он сказал правду. Не позже, как через неделю, брату нельзя было показаться ни в одном ресторане. Его тотчас же узнавали, как он ни прятал свою длинную черную бороду за воротник пальто, и показывали чуть не пальцами. А брат ужасно не любил, чтобы на него обращали внимание. И как только, бывало, замечал это, то немедленно же звал кельнера, расплачивался за недопитый кофе, и мы пускались с ним по Вене искать новый ресторан.

Каждый день то в той, то в другой газете, появлялись самые хвалебные статьи о его картинах. Некоторые из них занимали под-ряд по два и по три фельетона.

Так как я еще в Петербурге обещал моему другу Владимиру Васильевичу Стасову посылать все статьи, которые только будут касаться выставки, то я вдруг очутился в большом затруднении. У меня не хватало ни сил, ни времени пробегать все газеты и делать вырезки. Просто пальцы заболели от ножниц. Достаточно сказать, что за 26 дней было продано 94,892 входных билетов и 31,670 каталогов.

У меня эти цифры были тогда же тщательно записаны.