Рождение музыканта

– Мишель! – сказала она, сияя. – Вы поняли, что такое музыка, мой друг?

Он поглядел на нее рассеянно, не понимая, о чем его спрашивают, и ответил почти шопотом:

– Я очень устал… Я так устал, Варвара Федоровна, как никогда не уставал…

– Устать от музыки! – в глазах Варвары Федоровны, устремленных па Мишеля, впервые появились колючие льдинки. – Что вы говорите, Мишель?!

В эту минуту, как всегда незваный и непрошенный, перед Варенькой склонился рисовальный учитель.

– Je vous prie![9 - Я вас прошу!]

Она глянула на него с негодованием, но музыканты играли кадриль, пары начали фигуры, и девушка, воспитанная на институтских балах, никак не могла отказать даже такому ужасному кавалеру.

За кадрилью последовала полька, за полькой котильон…

Ночью августовские звезды равнодушно взирали с дальней синевы в Варенькину горницу, и не было им никакого дела до ее тревог. А мысли Варвары Федоровны, вспугнутые веселым архитектором, упорно возвращались к Мишелю: «Подумать только: он устал от музыки!..»

Варенька ничего не утверждает. Она не говорит «нет». Это, пожалуй, тоже было бы опрометчиво. Но кажется ей, что Мишель, может быть, и не будет фортепианистом.

Глава шестая

– Раз-и! два-и! Раз-и! два-и!.. – отбивает счет Варвара Федоровна, а Поля, красная и взъерошенная от трудов, никак не может угнаться за счетом. В «раз» попадает, в «и» угадает, а к «двум» непременно отстанет. А то вдруг начнут цепляться за пальцы противные клавиши – и, конечно, те самые, мимо которых нужно было проскочить.

– Раз-и! два-и! Раз-и! два-и!.. – все так же невозмутимо напевает Варвара Федоровна, а Поля удивленно хлопает ресницами и даже раскрывает от обиды рот. Еще вчера она знала все эти крючки и закорючки, а сегодня они смотрят на нее с нотного листа как незнакомцы и словно нарочно все по-новому расселись…

Так проходит музыкальный час страданий и слез, и Варвара Федоровна усталая, но все такая же невозмутимая, наконец отпускает Полю. О музыка, и ты не всегда открываешь нам небо!..

Мишель встречает Полю – у нее еще не высохли на глазах слезы – и сразу догадывается: опять музыкальная беда.

– Ну, чего ты не понимаешь? – утешает он Полю. – Ведь это так просто! Только слушай и сразу все поймешь. Ноты, как птицы. Они тоже поют, понимаешь? Сидит нота на жердочке и поет. А потом возьмет да взлетит на другую жердочку, повыше, и голос у нее тоже выше. А прыгнет вниз – и голос у нее тоже вниз. Каждая нота на каждой жердочке своим голосом поет. Чего проще? Если ты голоса слышишь, никогда не ошибешься!

Поля смотрит на Мишеля мокрыми глазами: какие птицы, какие жердочки? И как это по нотам слышать?

– Да ты только голос их слушай! – выходит из себя Мишель. – Это же совсем просто!

– Ты просто сам дурак! – с холодным убеждением отвечает Поля. – Наслушался Варвары Федоровны, сам закорючкой стал!.. – Излив накопившуюся досаду, Поля оставляет за собой последнее слово: – По твоим нотам только дураки слышат!

А Мишель даже не обиделся: не бестолковые ли они, девчонки? Но времени для дальнейших объяснений нет. Варвара Федоровна не терпит опозданий. Мишель проходит в классную, садится за фортепиано, и голос Варвары Федоровны тотчас теплеет. А Мишель болезненно морщится: опять будет охать и стонать дряхлое фортепиано. То ли бы дело играть на новом рояле, который стоит в зале.

Мишель осторожно опускает руки на клавиатуру и вступает в единоборство с коварной развалиной: «Ну-ка, рявкни, я тебе…» Он знает повадки каждой клавиши, ловко справляется с привередами и едва касается злющих недотрог. Он бойко проигрывает гаммы и арпеджии. Варвара Федоровна раскрывает нотную тетрадь. Мишелю можно дать пьесу потруднее. Она всматривается в неразборчивые, от руки написанные ноты. Ноты в самом деле сидят на линейках, как птицы, хвостатые и без хвостов, свернувшиеся в клубочки, белоперые и чернушки. Они сидят притихшими стаями, но стоит на них взглянуть – тотчас оживает и звучит в воображении весь птичий хор. Мишель смело и уверенно играет вариации Гесслера, а нотная грамота кажется ему еще чудеснее, чем буквы. Вот она, долгожданная книга, которая сама звучит. Даже «Странствия вообще» меркнут перед ней в своем великолепии. Перед звуками меркнет все, что не может звучать.

– Недурно, Мишель! – говорит Варвара Федоровна, когда он берет последний аккорд. – Право, недурно! – и вдруг спохватывается: от неумеренных похвал у питомца может развиться самомнение. А Варенька никогда не будет подражать безалаберному рисовальному учителю. – Я хотела сказать, – поправляется Варвара Федоровна, – что вы играли вариации недурно, но только для первою раза. Завтра мы повторим, и вы сыграете лучше. Вы должны играть гораздо лучше, Мишель!

Не мешало бы кое-кому, и прежде всех рисовальному учителю, поучиться у Варвары Федоровны правилам воспитания. Варенька вовсе не хочет гордиться своим опытом: ведь гордыня открывает путь порокам. И можно добавить: искушения подстерегают нас на каждом шагу. Ведь Варенька внимательно прислушивалась к игре Мишеля и даже строго постукивала карандашом, а рисовальный учитель, никого не спросясь, опять спутал ее мысли. «Хоть бы строить что-нибудь начал этот опасный человек! – думает Варвара Федоровна. – Да уехал бы подальше… от Мишеля. Вот именно от Мишеля!..»

– А теперь, мой друг… – Варенька долго смотрит на питомца, и ей опять хочется сказать, что он сыграл вариации отлично, нет, какое там отлично, он сыграл их просто удивительно; но вместо этого суровая наставница молча прилаживает над клавиатурой особую, придуманную ею доску. Надо просунуть руки под эту доску и играть, не видя клавиш.

Мишель усаживается поудобнее и снова играет. Не так быстро и не так уверенно, но попрежнему точно. Если сам не видишь клавиш, их видят и чувствуют за тебя твои пальцы.

Проходит урочный час и бежит второй, но ни наставница, ни ученик этого не замечают, пока Варвара Федоровна, наконец, сама не убеждается в том, что заведенный ею распорядок опять безжалостно нарушен. Но так случается почти всегда на музыкальных уроках с этим мальчуганом.

– Сегодня я очень довольна, Мишель! Очень! – кончает урок Варвара Федоровна. Но разве и умеренные похвалы не могут принести вреда?.. – Я почти довольна, – отступает Варвара Федоровна, – и я надеюсь, что завтра я буду довольна еще больше. Завтра мы будем разбирать новую сонатину Клементи, мой друг! – Варвара Федоровна смотрит на питомца, может быть, даже чересчур строгими глазами. – И я попрошу, чтобы нам разрешили заниматься на рояле. Вы заслужили это, Мишель!

Но куда же улетучились все правила воспитания? В голосе Вареньки звучит самое искреннее, ничем не прикрытое восхищение. Воистину искушения подстерегают нас на каждом шагу. Уж не этому ли вихрастому мальчугану, который так степенно прибирает ноты и так весело поглядывает на строгую наставницу, уж не ему ли суждено ниспровергнуть все основы назидательной педагогики? Но нет, не бывать тому, пока в классной властвует Варвара Федоровна.

– Постойте, Мишель!

Он вернулся от двери.

– Я хочу сказать, Мишель, – Варвара Федоровна усердно морщит лоб, – что вы не столько заслужили разрешение играть на рояле, сколько это будет поощрением вам на будущее. Вот именно это я и хотела сказать. Вы свободны, но до немецкого урока, конечно!..

Итак, правила торжествуют! Досадно только, что этого никто не видит. А в раскрытые окна классной доносится бойкий свист. По лугу бредет к Десне беззаботный архитектор. Варвара Федоровна подходит к окну. Что он насвистывает? Ну, конечно, все та же пошлая, уличная ритурнель! Музыка, ты никогда ему этого не простишь! Варвара Федоровна сжимает тонкие пальцы в священном негодовании. Она не пустит Мишеля в тицианы, она будет бороться! Кажется, – и это можно сказать почти без колебаний, – Мишель все-таки мог бы стать изрядным фортепианистом…

А будущий фортепианист стоит в это время в детской перед птичьими клетками. Птицы и впрямь сидят на жердочках, как ноты. И с нотами в самом деле все просто. Но на этом и кончается вся простота. А вот дальше, задумывается Мишель и улыбается, как бы выпучила глаза Поля, если бы он рассказал ей… Впрочем, он и сам не мог бы толком рассказать, что с ним происходит. Он не мог бы объяснить этого не только Поле, но даже и Варваре Федоровне…

Заметив драку черноголовок, он просунул в клетку к разбойницам тонкий прутик. Черноголовки в страхе разлетелись.

Глава седьмая

«…Великий Колумб твердой рукой своей вел корабль в неведомое. Токмо он един мыслью предузнал бытие нового мира. Токмо он зрел через неизмеримые пространства манящий брег. Но спутники его, зря сияние новых светил небесных над собою и просторы неизвестных вод окрест себя, смутились духом. Не бури устрашили бесстрашных. Неведомое было страшно им, с юности познавшим бренность жизни на морских путях. Но великий духом Колумб ясно видел перед собою цель, предузнанную соображениями ума, и бестрепетно вел к ней корабль, не страшась ни бури человеческих страстей, ни вельми грозного волнения стихий…»

Мишель оторвался от книги. За окном детской тоже бушевали осенние стихии. Липы протягивали к небу намокшие ветви и размахивали ими, словно взывая о помощи. Ветер свирепел все больше и больше, крутясь меж оголенных деревьев. Небо придавило парк свинцовыми тучами и хлестало по нему дождем.

Унылая ворона неподвижно сидела на суку перед самым окном детской. Она давно промокла насквозь, но не шевелилась.

– Эх ты, – оказал, наблюдая за вороной, Мишель, – не была бы ты вороной, не отстала бы от перелетных птиц. Те, поди, уж до Африки долетели…

Но ворона и клювом не повела. Что ей до перелетных птиц? Ну, помокнет она, потерпит. Тем, перелетным, хуже: тем лететь туда да обратно… Нет, пусть другие летают; она, ворона, своим умом проживет!..

Чем дольше смотрел на ворону Мишель, тем становилось ему тоскливее.

В детской с утра топится печка. Мишель сжался в комочек, чтобы не забралась под теплую куртку ползучая сырость. Ей навстречу уже поднимаются забытые хвори. Обрадовались, блуждают по всему телу ломоты. Мишель еще больше ежится: надо поближе к печке, к огню.

Он переворачивает страницу. Книга лежит перед ним раскрытая, но он только бродит по ней глазами. Настает один из тех часов, когда домашние предпочитают оставить его в покое.

А Мишель поднимает паруса и плывет… Между двух миров. Да! На свете существуют два мира, две музыки: одна близкая, другая далекая, и каждая живет своим умом. Живут они бок о бок, тихо-мирно, а вот перед ним столкнулись… Если в песне порядок, значит в музыке беспорядок; если в музыке порядок, тогда выходит… нет, как бы не так!

Пролетит ли песня соколом или лебедушкой пройдется, завьется метелицей или сверкнет в удалой присядке!, Мишель всякую ее поступь знает. А запечалится песня, начнет думу думать – он все эти думы, как свои, слышит. Куда бы песня ни пошла, в какие бы ходы-переходы ни свернула, и он за ней. Каждый поворот угадает, на каждую стежку полюбуется. В каких узорчатых началах песня ни рассыпалась, Мишелю наперед известно: песня все свои начала к концам приберет и, уходя, ясной зорькой оглянется: «Так ли мне, песне, жить да тебя, Михайлушка, тешить?» Так, родимая!

А заиграешь с Варварой Федоровной на фортепиано или приедут шмаковские музыканты, все повадки, вся поступь у той музыки другие. Где песня в шаг шагнет, там музыка – в полшажка. Где песня чуть плечом поведет и, смотришь, на новую стежку выйдет, там музыка с ходу ступит, в свои переходы убежит. А в те ходы-переходы ему не заглянуть.

Да! На свете живут две музыки, и тут опять кончается вся простота. И нет покоя новоспасскому наследнику: плывет и плывет между двух миров. От песенного царства отправится, а к неведомым странам музыки дороги не знает. А может быть, и вовсе нет такой дороги?

Дождь давно смыл ворону, бьет прямо в окно. Ветер проник в детскую. Мишель перебрался к печке, примерился, устроился: хорошо, жарко! Так жарко, как бывало разве только в бабушкиных горницах, под низкими потолками, за двойными рамами, за тройными дверьми. На печке в детской доживают век бабушкины бронзовые львы. Львы бессменно стоят при часах. А часы, как жили при Фекле Александровне, так и теперь по ее воле живут: не ходят. Все так же льется из львиной пасти стеклянным столбиком вода: бежит без движения, течет – ни с места. Должно быть, так и бабушкина жизнь текла.

Захотелось вернуться на минутку в ее покои, посмотреть на бабушку и на себя через плечо в былые годы глянуть.

Жил он тогда в нянькиных песнях и, в песни глядя, целый мир обошел. Живи бы бабушка, никогда бы музыку к себе не допустила и Мишеля к ней ни на час бы не уволила: «Ни к чему Михайле музыка, вырастет да захочет, сам музыкантов заведет, а пока жива, никуда внука не отпущу!» И не дожила, не видела, как отправился в странствия внук. А впрочем, и то сказать, не будь бы наследник такой слуховитый, никогда бы не столкнулись перед ним песня с музыкой…