Рождение музыканта

Когда в зале по случаю гостей усердствовали дядюшкины музыканты, Мишель поймал Полю в буфетной.

– Слышишь? – спросил Мишель.

– Слышу, – ответила удивленно Поля. Не слышать было невозможно: оглох, что ли, Мишель?

– Нет, ты скажи, что ты слышишь?

– Музыку, вот пристал!

– Да какую музыку?

– Дядюшкину, отвяжись!..

На том музыкальный разговор и кончился, но не для Мишеля. С тех пор как батюшка Иван Николаевич разыскал ключ от тишнеровского рояля и передал его в полную власть Варваре Федоровне, она часто играла по вечерам для себя, именно для себя. Но так уже повелось, что Мишель всегда оказывался в это время в зале и умел быть таким незаметным, что Варвара Федоровна давно с этим свыклась. Однажды она играла особенно долго и, кончив, все еще сидела у рояля такая притихшая, какой никогда не бывала в классной.

– Варвара Федоровна, сколько бывает музык? – начал Мишель издалека.

– Как сколько музык? – не поняла Варвара Федоровна. – Музыкальных сочинений так много, что их нельзя сосчитать. Но музыка одна, Мишель. Она одна и единственная, ниспосланная людям, как высший дар!

– А песни?

– Музыка всегда одна, вечная и неисчерпаемая, во всех симфониях, увертюрах, во всех ариях и романсах…

– Я не про них, – решился перебить Мишель, – я про те песни, которые Авдотья поет…

– Ах, эти?! – голос Варвары Федоровны, который только что витал у божественных истоков музыки, стал равнодушным и будничным. – Эти песни, пожалуй, тоже относятся к музыке. Может быть… я допускаю, мой друг, но к какой?! Когда великие музыканты сочиняют музыку, она возвышает наши души! – голос Варвары Федоровны снова взлетел туда, где раскрываются перед музыкой небеса, и тотчас вернулся на землю. – Но пока народ лишен образованности и не знает истинной музыки, на его долю только и остаются что грубые, первобытные песни!

Теперь настала очередь обидеться за песни Мишелю.

– Ну и пусть грубые, все равно! – насупился Мишель.

– Впрочем, – утешила его Варвара Федоровна, – иногда бывает, что просвещенные музыканты снисходят к этим песням. Они подчиняют их музыкальным правилам, и тогда песни оживают для новой, изящной жизни и сами забывают о своей грубой природе!

А это и вовсе не понравилось Мишелю: к чему же песне память отбивать? Может быть, у нее тоже свои правила? Но сказать об этом не мог, не нашел слов.

Чтобы песню понять, ее по голосу да по подголоскам принимать надо. Как же объяснишь это Варваре Федоровне, когда она до сих пор путает у малиновки колена, а поползня с жаворонком равняет! Чтобы песню понять, надо с ней вместе родиться, под одним небом вырасти и самому с ней срастись, как нянька Авдотья или как он, Мишель. Не оттого ли и держит так крепко его песня и, как бабка, ни к каким музыкам от себя не увольняет? Да он увольнения и не просит. Песни слушает, а на музыку оглядывается. Вот и странствует между двух миров. Птицы-овсянки насвистывают ему попутную песню, и «Странствия» приветно шелестят листами: «…твердой рукой своей вел он корабль в неведомое…» А за окном злобный ветер рыщет между оголенных стволов, и липы тщетно протягивают к небу намокшие ветви.

Глава восьмая

В ту осень в Шмаково приехал на побывку из Петербурга еще один дядюшка – Иван Андреевич и тоже – бух в музыку с головою! Должно быть, все шмаковские дядюшки таковы.

Афанасий Андреевич еще нежнее мурлычет под свою оркестру. У Ивана Андреевича только модные фалдочки торчат из-за фортепиано. А как познакомился петербургский дядюшка с Варварой Федоровной да поиграл с ней в четыре руки, так с тех пор и не понять – в Шмакове он за фортепиано живет или в Новоспасском у рояля обитает?

Мишель сыграл при новом дядюшке из Мегюля.

– Фора! – по-столичному вскричал Иван Андреевич. – А ну-ка, еще!

Мишель сыграл не менее чисто из Гесслера.

– Фора! – повторил дядюшка и оглядел племянника со всех сторон. – Признаю?сь, утешил!..

Но глаза Варвары Федоровны уже округлились и похолодели в немом укоре: какие легкомысленные существа – мужчины: опять неумеренные похвалы!.. Однако Ивану Андреевичу Варенька простила (не то что веселому архитектору), потому что Иван Андреевич истинный музыкант.

Дядюшка переиграл все тетради Варвары Федоровны и безустали доставал новые ноты.

Мишель безошибочно знал, кто играет внизу, даже когда сидел у себя в детской. Когда играла Варвара Федоровна, было чем-то похоже на аравийскую пустыню: редко-редко орошал ее живой водой ручеек.

– Музыка – великий труд, Мишель! – наставляла Варвара Федоровна, но научить большему не умела.

А Мишелю казалось, что в царство музыки обязательно должна залететь Жар-птица. Только Жар-птица никогда не прилетала к Варваре Федоровне. Должно быть, из опасения, что Варенька и ее зачислит в овсянки.

Но вместе с Варварой Федоровной Мишель усердно трудился.

– Признаю?сь, – сказал дядюшка Иван Андреевич, войдя однажды в классную, – признаю?сь, Варвара Федоровна… – И хотя был Иван Андреевич истинный музыкант, и Варвара Федоровна никогда бы в том не усомнилась, она предостерегающе указала ему глазами на Мишеля: детям вредны всякие, даже умеренные похвалы!

Но дядюшка Иван Андреевич выразился на этот раз в таких туманных выражениях, что Варваре Федоровне ничего не пришлось ему прощать.

– Ожидать можно, – сказал Иван Андреевич, – что Мишель в шмаковскую породу выйдет. – И дядюшка, как фокусник, извлек откуда-то объемистую потную тетрадь: – Керубини в четырехручном переложении, восхищение, Варвара Федоровна! – Эти слова дядюшка произнес, уже сидя за роялем на басах. Варваре Федоровне не нужно было ждать второго приглашения, чтобы сесть на дисканты…

О, если бы она знала, на что решилось в эти дни мужское коварство, притаившееся под веселой личиной рисовального учителя!

Молодой архитектор вычерчивал на картоне такую непонятную и таинственную паутину, что Мишель, едва на нее взглянув, уже не мог выпутаться.

– Что это такое? – Мишелю даже показалось, что рисовальный учитель чертит те самые ходы-переходы, в которых живет музыка.

– Лабиринт, друже! – отвечал веселый человек. – А весной мы сей лабиринт в цветочном саду запутаем, только папеньке ни слова. Это будет ему сюрприз. – Бесшабашный архитектор чертит на картоне новые завитушки и тупики и бьет Мишеля по плечу: – Только мы с тобой будем знать секрет! – Но тут новая мысль блещет в глазах зодчего, и он разражается коварным смехом: – А распрекрасную барышню Варвару Федоровну сюда заведем да здесь и оставим вместе с музыкой, забодай ее лягушка!.. Ах, музыка, небесный дар! – вдруг пищит тонким фальцетом веселый архитектор: мысли о Варваре Федоровне придают ему новую энергию. На картоне возникает такая паутина, что Варенька неминуемо должна увязнуть в ней, как муха. – Ага! – торжествует строитель. – Вот тут-то она вместе с музыкой попляшет!..

Рисовальный учитель ссорится с Варварой Федоровной все чаще и чаще. Они и гулять вместе ходят, чтобы ссориться, соображает Мишель. Но на страшную участь, уготованную для Варвары Федоровны в лабиринте, Мишель никак не согласен. Варвару Федоровну он тотчас освободит. А музыку?.. И музыку тоже, пусть себе летит, куда хочет…

А в Новоспасское, несмотря на непролазную осеннюю грязь, съехались гости. Когда пошли они к вечернему столу, шмаковские музыканты остались в зале.

Они исполняли отечественные песни, которые вошли в моду после 1812 года. Разумеется, шмаковский дядюшка насчет своих Мегюлей ни в чем не поступился, но для застольной музыки оказал снисхождение: за столом музыка не столь существенна, сколь прилагательна к расписанию блюд.

И уже не мурлыкал за ужином Афанасий Андреевич, а молодецки взмахивал салфеткой:

– Илья, плясовую!..

Когда же салфетка трепетала неопределенно, дядюшка приказывал мечтательно:

– Чувствительную, Илья, как бишь ее?..

Музыканты играли песню за песней, и никому не было странно, что флейты и кларнеты поют ее так, как положил им на душу заезжий капельмейстер. Не все ли равно, как играют, если управляется оркестра пребойко? Гости не столь на песни усердны, сколь к трапезе охочи: известно, кому песни, кому бараний бок.

За бланманже совсем расчувствовался Афанасий Андреевич, приказал играть любимую «Среди долины ровные». Заиграли, и Мишель даже о бланманже забыл. Разве песня без слов бывает? Кто же тебя от слова отрешил? Нет ответа. И нет в песне родимой ширь-тоски, нет ни долины, ни кряжистого дуба. Зря старается Илья.

В зале заиграли новую песню. Присмотрелся Мишель – она! Раскинулась во поле дороженька, меряет по ней песня воздушный шаг, а посошком Мишелю машет: «Идем и ты со мной, Михайлушка!» – «Идем!» Заслушался Мишель. Но вот отяжелел у песни шаг, и сама она грузной стала, не легко, должно быть, нести в котомке чужую кладь, что насовала ей госпожа Гармония. Взмахнула было песня посошком и опять запуталась в трубных гласах.

Далеко в поле дороженька легла, но кто же обрядил тебя, песня, в путь, напялив на плечи чужой кафтан? Широка в поле дороженька легла, а песне на ней в том кафтане тесно.