Охота на труса

– Кроме меня, – отозвался Дима. – У меня всего две страницы, и там какая-то чепуха.

– А по-моему, с тобой все ясно, – возразил Джонни, который, будучи опознан, внезапно показался окружающим тучнее и старше. – Ты картавишь, дружище. У тебя русское имя. Ты Ленин.

Дима подпрыгнул.

– Резерв! – вскричал он, придя в буйный восторг. – Вот оно что! Из нас готовят резерв для управления государством!

Он ударил себя в грудь и поморщился от боли в руке.

– Ленина укусил! – загоготал Боваддин. – Ты ведь не обижаешься? Я немного увлекся, хотел исполнить понатуральнее.

Дима взглянул на него исподлобья:

– Смотря кто ты такой. Если Мартин Лютер Кинг, то мелковато! Близок локоть, да не укусишь!

– Локоть я тебе в два счета отъем, – спокойно возразил Боваддин. – Нет, я не Кинг. Мне сказочно повезло с листом, там чача как раз про меня. Я каннибал Бокасса, и должен признать, что меня это полностью устраивает.

Он поскромничал, это его не просто устраивало. Он весь лоснился от пота, разгоряченный и взволнованный, похожий на квадратный, до блеска начищенный черный башмак.

Эштон поднял взгляд на камеру.

– Поехали в душ, – предложил он нервно. – Они же видят и рано или поздно примут какие-то меры! Мы же, не забывайте, биологический материал. Если не понравится – спишут в момент!

– «Биологичэский матэриал», – передразнил его Дато. – Ты очень умный, Эштон. Ты прэдставляешь, в какую это влэтэло копэичку?

– Не представляю, – отрезал тот, берясь за колесные ободы. – Я умею считать, Дато. Это врожденное, без этого президентом не станешь.

Луноликий Сунь пристально рассматривал его.

– Послушай-ка, Эштон, – проговорил он. – А паралич у тебя тоже врожденный?

– Что ты мелешь? – На птичьей головке Эштона вздыбился хохолок. – У меня был полиомиелит.

– А Мандель говорил, что им давно уже никто не болеет с тех пор, как создали вакцину.

– Мне не кололи вакцину, – возразил Эштон, но произнес это медленнее. – Оказалось, что у меня аллергия.

– И ты немедленно заболел, – подхватил Сунь и прищурился, хотя казалось, что дальше некуда. – Странное совпадение и удивительное невезение. Дато, между прочим, тоже не повезло, а это уже на грани чачи.

– Гдэ нэ повэзло? – насторожился Дато.

– Сталин был сухорукий, – напомнил Сунь. – Помнишь, Пыльин рассказывал про его детство? Как учился в семинарии, писал стихи… Рука у него была больная с рождения.

Дато ничего не сказал. Он только смотрел на Суня, и глаза его разгорались черным огнем.

Они остались втроем.

Сунь тоже умолк и торжествующе выпятил грудь, сцепив под животом желтоватые пальцы. Эштон сидел и глядел на свои ноги. Пыльин был болтлив. Телесные немощи вождей не входили в обязательный курс истории, но Пыльину почему-то доставляли удовольствие такие детали. Возможно, он думал, что они оживляют сухое перечисление фактов. А может быть, испытывал тайное злорадство, когда разглагольствовал о параличе Рузвельта, тучности Черчилля, разложившемся мозге Ленина и прочих мерзостях.

Другие воспитанники успели добраться до душевой.

О, это славное место, оплот бесхитростной конспирации! Здесь пробовали установить камеру, но воспитанники, едва достигнув половой зрелости, исправно замазывали объектив мыльной пеной. Кто-то садился на товарища верхом и дотягивался; когда же слезал, нижний успевал достаточно возбудиться, и начинались всякие непотребства. Воду делали погорячее, чтобы напустить больше пара. Самым неукротимым был Боваддин, и даже преподаватели ставили ему это в заслугу – Мандель, например, не скрывал своей осведомленности и подмигивал, когда рассуждал о естественной пылкости уроженцев южных стран. Дато ревновал к этой славе и соперничал с Боваддином, яблоком же раздора чаще всего выступали пухлый Джонни и Дима, развращенный неведомо кем. Отец Илларион потворствовал греху, ограничиваясь пустячной епитимьей, и в то же время проявлял к нему живейший интерес на исповеди.

Но сегодня юношам было не до забав.

– Рэзэрв? – приступил Дато к Диме. – Тогда пачему они молчат? Зачем скрывать?

Тот отвернул вентиль горячего крана. Зашумела вода, расползся туман.

– Может, еще не время, – прищурился Дима.

– Может, – подхватил Ибрагим, тряся бороденкой. – Только я думаю, что над нами ставят эксперимент. Вырастят, вскроют череп и посмотрят, что в нем такого гениального. Знаете, что может случиться после выпуска? Нас развезут по лабораториям.

– Тогда нам нужно опередить их, – сказал Иоганн. – Я согласен с Ибрагимом. Моего близнеца убили – он, очевидно, сбежал. И нас убьют, если придется. А потому…

Джонни выматерился.

Воспитанников не учили браниться, но они набрались этой премудрости у туторов, которые ругались между собой, как извозчики, когда воображали, будто их не подслушивают.

– Схожу-ка я в нужник за остатками книги, – откликнулся Ибрагим. – Нам уже нечего терять, наше дело запросто может оказаться пропащим. А дальше решим, как опередить эту сволочь и прижать ее к ногтю.

Глава седьмая

Отец Илларион обманчиво сонным взглядом рассматривал Марфу и Гопинат. Девицы стояли перед ним, понурив головы, и это казалось добрым знаком. Тикали ходики с кукушкой. Илларион обставил свою келью рядом предметов старинного обихода – возможно, ему хотелось подчеркнуть неразрывную связь с отеческими традициями, но было непонятно, для кого, поскольку воспитанникам было трудно сравнивать широко. А может быть, он искренне любил старину, а потому, кроме ходиков, держал сундук с одеяниями на разные случаи духовной жизни, рогатый дисковый телефон и закопченные образы с ликами неизвестно кого. Горела лампада. Над киотом, как занавеси, расходились рушники.

– Что дрожите? – ласково спросил отец Илларион. – Знает кошка, чье мясо съела. Покайтесь, барышни. Сорванцы они и есть сорванцы, но вы же будущие матери, жены, оплот рассудительности и благочестия. Муж – голова, а жена – шея. Благословенна жена разумная, страх Господень она прославляет. Уста свои открывает с мудростию и благопристойно. Откуда сие, Гопинат?

– Притчи, глава тридцать первая, – отчеканила та без труда, потому что Илларион обходился десятком-другим цитат, которые сызмальства засели в памяти у воспитанников.

– Правильно. Так вот: назовите мне неразумных отроков, а я позабочусь, чтобы их наказали шутейно.

Марфа расправила плечи и посмотрела в его подернутые пленкой глаза.

– А правда ли, батюшка, что я – Екатерина Великая?

Илларион пожевал губами.

– Кто тебе сказал? – осведомился он тоном Создателя, допрашивающего Еву. Сообразив, кому подражает, он и продолжил: – Не так ли и наша праматерь вкусила от древа познания?

Девицы пришли к нему по собственной воле, распираемые страхом пополам с желанием исповедаться. Отец Илларион и не мечтал о такой удаче. Он принял их доброжелательно, незамедлительно окружил заботой и утешил, пообещав, что их поступок не только останется без последствий, но и смягчит участь пресловутых отроков. Однако Марфа не спешила с признанием – напротив, вздумала вынюхивать сама, и батюшка начал быстро терять терпение. Он перестал моргать и чуть приоткрыл рот, дожидаясь ответа и готовый взяться за умозрительный кнут.

– Ибрагим, – сказала Марфа.

Илларион выдохнул.

– Бен Ладен – крапивное семя, – кивнул он. – Но если правильно возделывать сад и поливать сохнущую лозу, она принесет добрые плоды. Вот о чем вы не думаете, бестолочи. Важно не кем быть, а кем жить… Что ты таращишь глаза, Гопинат?

– Бен Ладен? – выдавила Гопинат.