Мутный Лес

Многие жители, уволившись, покинули Майский. Те, понятное дело, кому было – где устроиться и обосноваться на Большой Земле.

Семейству Кулик было, как раз, куда уезжать – ленинградские родственники давно уже звали. Но отец Наташи был человеком совестливым, мечтательным и упрямым. Переживал, осунулся, зубами скрипел, бормотал что-то о подлых предателях и жуликах, но покидать суровые северные края, которым было отдано столько лет жизни, отказывался наотрез.

Восемь лет – переживал, скрипел и отказывался, а потом, вняв уговорам, доводам и мольбам жены, сдался.

Натка только-только закончила первый класс, когда Николай Алексеевич, отводя глаза в сторону, объявил:

– Всё, конец. Хватит мучиться. Так можно и с ума сойти. Сегодня подал заявление на увольнение, а главный инженер ГРП его подписал. Завтра получу окончательный расчёт, а через неделю будет рейс до Певека. Надо вещи собирать.

– Ура, наконец-то! Слава тебе, Господи всемогущий! Сбылись мои заветные мечты! – обрадовалась Наткина мать, а потом засомневалась: – Много ли увезёшь на вертолёте? А, Коля?

– Сама, Веруня, решай. Не маленькая. Что взять с собой, а что оставить.

– Как это – оставить? Выбросить? Ну, ты даёшь…

Вечером следующего дня они с отцом отправились на рыбалку, причём, с ночёвкой. Зачем? Естественно, чтобы попрощаться с чукотской тундрой. Иначе было нельзя. Для тех, кто понимает, конечно…. Тундра, она очень красивая, живая и добрая. В том плане, что живой и доброй тундра бывает поздней весной, летом и ранней осенью. А всё остальное время она снежная, морозная, суровая и мёртвая. Но, всё равно, прекрасная, замечательная и вызывающая уважение…

Почему Наташкина мать осталась дома? Ну, как же, дела. Не до всякой свинячьей ерунды. Мол: – «Надо разбираться с нажитым имуществом. Собирать чемоданы и паковать сумки. А что не поместится, включая мебель, холодильник, телевизор и стиральную машинку, продать. Пусть, и за сущий бесценок. Копейка, как известно, никогда лишней не бывает. Тем более, по нынешним мутным капиталистическим временам…».

Отец и дочь, отважно оседлав старенький соседский мотоцикл «Урал», тронулись в путь. В мотоциклетную коляску они сложили продовольствие, тёплые вещи, снасти и удочки, а Натка расположилась на заднем сиденье, крепко держась ладошками за отцовские бока. Вообще-то, это было – за малостью лет пассажирки – грубейшим нарушением правил дорожного движения, но на заполярной Чукотке такими вещами традиционно пренебрегали, типа: – «В медвежьих углах – свои порядки и устои. Тундра – закон. Пьяный чукча с ружьём – хозяин. Тем более, шальные девяностые на дворе…».

Мотоцикл, сворачивая с одной разбитой дороги на другую, преодолел за час порядка тридцати пяти километров и, устало пофыркивая, остановился на каменистом берегу бойкого ручья, являвшегося полноценным притоком чукотской реки Паляваам.

Николай Алексеевич оперативно настроил две удочки: длинную – для себя, короткую – для Наташки. И, осмотревшись по сторонам, решил:

– Будем рыбачить вон за тем дальним перекатом. Только при забросах сильно удочкой не размахивай, крючок искусственной мушки может случайно зацепиться за прибрежные кусты. Отцеплять потом замучаемся…

За неполные полтора часа они наловили с десяток хариусов – так, ничего особенного, грамм по триста-четыреста каждый. После чего наскоро разбили походный лагерь, собрали – вдоль извилистого русла ручья – сухих веток и коряжин, развели скромный костерок, почистили пойманных рыбин, сварили в мятом котелке наваристой ушицы, похлебали от души и уселись на туристическом полихлорвиниловом коврике – любоваться на местные природные красоты и пейзажи.

Начиналась вторая декада июня месяца – самый разгар чукотских Белых ночей. На небе не наблюдалось ни единого облачка, а ярко-малиновое солнышко и не думало отправляться на заслуженный отдых. Лишь, соблюдая древний порядок мироздания, ненавязчиво обозначило окончание одного дня и начало дня следующего: солнечный диск плавно – на одну треть диаметра – скрылся за далёкой линией горизонта, после чего замер, а ещё примерно через полторы минуты, словно бы раздумав ложиться спать, уверенно двинулся вверх.

– Очень красиво, – вздохнула Натка. – Очень-очень-очень…

С противоположного берега ручья донёсся неясный шум-гам, среди прибрежного кустарника заполошно замелькали тёмные тревожные силуэты.

– Что это такое, папа? – заволновалась Наталья. – Стая полярных оголодавших волков? Они хотят нас покусать?

– Не бойся, девочка, – успокоил отец. – Нет никаких волков. Они ещё по прошлой зиме, спасаясь от лютых морозов, откочевали на юг, в Магаданскую область. Это северные олени кочуют. Меняют одно пастбище на другое.

– Поть, поть, поть, – известил глухой голос. – Привал. Отдыхайте, не ссорьтесь и ждите меня…

– Это же Афоня, – обрадовалась Натка. – Я узнала его по голосу…. Афоня, эй! Иди к нам!

– Иду, Птичка! Иду!

Кем был Афоня? Конечно же, чукчей. Только странным и очень беспокойным. Пропадал, появлялся вновь. И постоянно менял сферу деятельности, что для консервативных и медлительных чукчей не характерно. Бил китов и моржей, добывал песцов и чернобурок, работал на буровых установках помощником бурильщика, принимал участие – в качестве проводника и повара – в многочисленных геологических и геодезических экспедициях, трудился кочегаром в поселковой котельной, ну, и так далее, всего не перечесть. А года три назад Афанасий заделался оленеводом. Причём, успешным и удачливым оленеводом – капризные и своенравные северные олени слушались его беспрекословно. Ещё по посёлку ходили упорные слухи, что Афоня – на самом-то деле – является потомственным чукотским шаманом…. Слухи и слухи. Какой от них толк и прок? Одежды из них не сошьёшь, да в суп не положешь…

Была ли у Афанасия семья? Жена? Дети? Родственники? Никто из жителей Майского этого не знал, а кочевые чукчи, изредка посещавшие посёлок, предпочитали на такие вопросы отвечать крайне обтекаемо и неопределённо…. То же касалось и возраста. Внешне Афоня выглядел лет на шестьдесят пять, но – при плотном общении с ним – собеседники чувствовали (угадывали, догадывались на уровне подсознания?), что он гораздо старше. Гораздо.

Именно этот странный чукча, приятельствовавший с Наткиным отцом, и начал именовать её – «Птичкой».

– Натуральная птичка-синичка из весенней чукотской тундры, – ласково улыбался щербатым ртом, в котором наличествовало от силы пять-шесть жёлто-чёрных зубов, Афанасий. – Умная, добрая, трудолюбивая, терпеливая и хозяйственная. Молодец, девонька. И, главное, не меняйся. Никогда и нигде. Ни за какие щедрые обещания и сладкие коврижки…

Вскоре со стороны ручья, ниже по течению, долетели размеренные свистящие звуки – словно бы чёрный шланг, прикреплённый к раструбу мощного насоса и лежавший на дне мелкого водоёма, старательно засасывал в насосную утробу последние литры жидкости.

– Северные олени, уставшие за кочевой переход, пьют воду, – пояснил Николай Алексеевич. – Устали, бедняги. Умаялись.

– Они такие смешные, когда пьют, – хихикнула Наташка. – Бока так и ходят ходуном. Так и ходят. Раздуваются и сдуваются. Раздуваются и сдуваются…

Минут через пять-шесть «насосные» звуки стихли, а им на смену пришло размеренное хлюпанье. Вскоре на берег выбрался тёмный неуклюжий силуэт и, приблизившись к костру, превратился в Афоню – старенького, седовласого и улыбчивого. Одет старик был непритязательно: видавшая виды геологическая штормовка, пятнистые армейские штаны, стандартные болотные сапоги. За его узкой спиной располагалась объёмная походная котомка, искусно сплетённая из стволов и веток карликовой берёзы.

– Доброго здравия честным рыбакам! – поздоровался чукча.

– Привет, старина! – синхронно отозвались отец и дочь. – Сколько лет, сколько зим!

Хлюпанье – гораздо более частое – возобновилось.

– Ой, это же Лайка перебирается через перекат? – предположила Натка. – Лайка?

– Она самая…

Лайка, как легко догадаться, была лайкой – молоденькой, шустрой и резвой. Вследствие чего вскоре вокруг костра образовался самый натуральный весёлый кавардак, устроенный восьмилетней девчонкой и игривой собакой.

Впрочем, веселье длилось недолго. Афанасий, узнав, что друзья уезжают на Большую землю, искренне запечалился:

– Как же так? И ты, Алексеич, покидаешь наши снежные края? Знать, конец приходит Майскому…. А сколько трудов было вложено в этот посёлок? А в рудник и ГОК? Сколько людских жизней и судеб здесь завершилось? И не сосчитать…. Неужели, всё было зря? Неправильно это. Неправильно…

– Не грусти, дружище, – попытался успокоить старого чукчу Наташкин отец. – Может, я ещё и вернусь. Например, через несколько лет.

– Посмотри мне в глаза, Алексеич. Внимательней смотри, пристальней…. Нет, ты на Чукотку больше не вернёшься. Никогда.

– Гав! – печально подрагивая лохматым хвостом-кренделем, подтвердила Лайка. – Гав…

– А я? – тревожно сглатывая слюну, спросила Натка. – Я – вернусь? Вот, смотрю тебе, Афоня, прямо в глаза. Пристально-пристально. Внимательно-внимательно…. Ну, что в моих детских глазёнках увидели твои узкоглазые и мудрые глаза? Я – вернусь? Почему молчишь?

– Не знаю, Птичка, извини, – устало и неуверенно улыбнулся старик. – Не знаю. Не обижайся…. Читать Судьбу – в глазах взрослого, битого жизнью и цельного человека – просто. Раз – и прочитал. Два – и рассказал. Или же предусмотрительно промолчал. Тут, уж, как получится. В зависимости от человека. Ну, и от его прочитанной Судьбы…. Детские глаза – совсем другое дело. Совсем. Они, зачастую, меняются. Причём, чуть ли не каждые полгода. Значит, изменяется и Линяя Судьбы – конкретного мальца. Или же конкретной девочки. Как-то, вот, так. Прости, но не получится – лучше объяснить.

– Значит, ты не сможешь…

– Не смогу – что?

– Предсказать моё Будущее.

– Почему же – сразу – нет? За попытку в наше время, слава Светлым Богам, голов не отрубают и в Сибирь на лесоповал не ссылают…. Не попробуешь – не узнаешь. Камлать, однако, надо. То есть, выражаясь по-вашему, шаманить…

– Я согласна, – заверила Наталья. – Камлай, друг-Афоня! Папа, ты не против?

– Шамань, старина, – согласился Николай Алексеевич. – Почему бы, собственно, и нет? Даже интересно. Столько лет прожил на Чукотке, а при шаманском камлании ещё ни разу не присутствовал. Непорядок.