Ледяное сердце не болит

– У тебя все будет хорошо, – сказал Дима. Его затопила жалость к ней. И досада на самого себя: как он мог с такой связаться!

– Уходи, – еще раз повторила она. – И забудь мой адрес, и телефон, и дорогу ко мне. Я тебя ненавижу!

– Хорошо.

Полуянов вышел из комнаты, обулся в прихожей. Посмотрел на себя в зеркало. Глаза ошалевшие, на рукаве рубашки кровь. Непроизвольно подумалось: «Связался черт с младенцем. Вот только если, по большому счету, разбираться, то непонятно: кто из нас двоих – черт, а кто – младенец?»

Он захлопнул дверь в квартиру, сбежал по ступенькам. В те годы Полуянов зачитывался Фрейдом, Юнгом, Леонгардом. Поэтому он без труда поставил Юле «диагноз»: «Демонстративно-застревающий тип личности. Когда нет зрителей, она, сто процентов, не станет повторять попытки суицида…»

После всех психологических испытаний ему потребовалось немедленно выпить. Выскочив из подъезда, Дима направился в сторону ДАСа, где ему наверняка удастся найти собутыльников – среди тех иногородних сокурсников, кто, как и он, оттрубил сегодня военные сборы…

…Однако точку в той истории, как оказалось, ставить было рано. Через три дня на домашний адрес Полуяновых пришло письмо – в конверте, подписанном знакомым почерком, красными чернилами. Дима, не читая, порвал его и выбросил обрывки в мусоропровод. Спустя два дня пришло еще одно послание. Той же рукой, опять же в багровых тонах, был выведен адрес. Змей-искуситель подтолкнул Полуянова под локоть: открой! Дима распечатал конверт, пробежал послание глазами:

«Я встретила Его вчера в баре «Гиннесс». Он высокий, красивый, мускулистый. У Него очень красивые руки и плечи (не то что у тебя, Дима!) и чувственные губы. Его глаза манили меня, возбуждали, призывали. Между нами без единого слова установилась незримая связь, едва только я вошла в бар. Не успела я выпить свой кофе по-ирландски, как Он склонился над моим столиком…»

«Какая мерзость!» – подумал Дмитрий. Его взгляд против воли выхватил еще несколько строк из середины письма: «…Его губы оказались теплыми и мягкими. Раньше я никогда не знала столь восхитительных, столь нежных губ! Он медленно целовал меня, и я одновременно возбуждалась и расслаблялась…» А потом еще ниже: «…Это был взрыв сверхновой, звездопад, огненный дождь. Кажется, я кричала, не помню что, и извивалась под Его губами… Ни с одним мужчиной в мире я не испытывала никогда такого наслаждения, как с Ним!..»

Читать дальше Диме не хотелось. «Неважно, правда ли это. Скорее всего, вымысел. Случай так называемого вранья. Она пытается задеть меня, уязвить, вывести из себя. Не бывать этому!»

Распечатанное письмо постигла та же участь, что и первое, – порванное на клочки, оно улетело в дыру мусоропровода.

Мама, Евгения Станиславовна, не подзывала Диму ни на чьи телефонные звонки. Мобильника тогда у него еще не было.

Вскоре он должен был уезжать в университетский турлагерь «Буревестник» под Туапсе.

В день отъезда в их квартире в десятом часу утра раздался звонок. Он разбудил Полуянова. Мама, слава богу, работала в первую смену. Встрепанный небритый, Дима, едва успев накинуть халат, отворил дверь.

В полусумраке лестничной площадки он различил сухопарую женскую фигуру. На пороге стояла дама лет сорока с пышной прической.

– Вы – Дмитрий Полуянов, – утвердительно произнесла она с брезгливостью в голосе.

– Я самый, – пробормотал студент.

– Вы позволите мне войти, – столь же безапелляционно проговорила дама, делая шаг в прихожую. Не проснувшемуся окончательно Полуянову оставалось лишь посторониться.

– Я – мама Юлии, – представилась дама, и голос ее прозвучал величественно, словно говорила королева в изгнании.

Дама оказалась модно одета, правда, всего в ней было чересчур: слишком эффектный красный костюм, под ним – не сочетающаяся по цвету малиновая водолазка, излишне высокие каблуки, а также чрезмерно короткая (для ее возраста) юбка, открывающая неожиданно полноватые ножки. На пальцах женщины блистало несколько бриллиантовых колец, рубиновое колье полыхало поверх водолазки, а из ушей свисали безмерно тяжелые золотые серьги. С ее воцарением в тесной прихожей Полуяновых словно заполыхал пожар.

– Чем обязан? – пробормотал Дима, не ожидая от явления Юлиной маман ровным счетом ничего хорошего.

– Он еще спрашивает! – аффектированно, хорошо поставленным голосом проговорила дама. – Он соблазняет мою дочь, морочит ей голову, обещает на ней жениться, и он! – меня! – еще спрашивает!..

– Я не несу никакой ответственности, – пожал плечами Полуянов, – за все то, что нафантазировала себе ваша дочь.

– Нафантазировала?! Да ты самый настоящий негодяй! Как жаль, что я не мужчина!.. Я бы вызвала тебя на дуэль!.. На пистолетах!.. Или хотя бы на драку на кулаках! Я бы научила тебя, как положено обращаться с девушками!..

«Еще одна истеричка», – подумал Полуянов и устало спросил:

– Чего вы от меня хотите?

– Ничего! Ровным счетом ничего мне от тебя не нужно! Разве что – взглянуть в твои молодые, но уже такие бесстыжие глаза!

– Взглянули? – кротко поинтересовался студент, потихоньку напирая на дамочку – так, чтобы при первой возможности выдворить ее из квартиры.

– Негодяй! – воскликнула маман. – Ты должен вернуть мне письма, написанные моей дочерью! Я не позволю, чтобы их перелистывала чужая и равнодушная рука!

– Пожалуйста, никаких проблем, – пожал плечами Полуянов. – Я их верну. Только без двух последних, где ваша дочь расписывала мне прелести секса с другими мужчинами. Их я порвал.

– Каков мерзавец! – словно апеллируя к полному залу зрителей, промолвила дама. – Он оскорбил мою дочь, а теперь пытается унизить и меня!

«Спокойствие, только спокойствие», – сказал самому себе Дима, покинул прихожую, а через минуту вернулся со стопкой писем от Юлии.

Видимо, того времени, что он отсутствовал в коридоре, даме хватило.

Спустя полгода, намывая пол в прихожей, Димина мама обнаружила под обувной тумбой иголку с почерневшим, прокаленным над огнем острием. Кроме как из рук оскорбленной матроны, заговоренному амулету в полуяновской квартире взяться было неоткуда. «Какая низость и какая дикость!» – печально прокомментировала тогда сей факт Димина мама, от которой он не стал таить историю с визитом «неудавшейся тещи» (по возможности окрашивая его в юмористические тона).

А тогда, летом, Полуянов сунул в руки матроны стопку писем:

– Получите, и до свидания.

– Н-да, а он быстр, – оскорбленным тоном произнесла маман. – Он очень скор на расправу!

Она повернулась к Диме спиной – студент открыл даме дверь.

– Прощайте! – величественно бросила дама, переходя на «вы». – Надеюсь, что никогда больше не увижу вас.

– А я – вас, – чистосердечно сказал Полуянов.

– А вы к тому же еще и хам, – изрекла напоследок дама – впрочем, студент последнюю реплику почти не расслышал, захлопнув за незваной гостьей дверь.

…Вся эта история оставила неприятный осадок. И хотя Полуянов, видит бог, не считал, что поступил тогда слишком уж дурно, – почему-то вспоминал ее с чувством вины. Но за двенадцать лет неприятное приключение почти забылось, стерлось из памяти, и вот только теперь, при получении двух страшных писем с отрубленным мизинцем и с изуродованным Надиным фото, оно вновь всплыло во всех подробностях из глубин памяти.

Почему первыми вдруг пришли в голову те две тетки – юная Юля и пожилая франтиха, ее мать?.. Потому что один из проделанных трюков – выжигание глаз на фото Нади – был вполне в духе матери, подсунувшей соблазнителю дочери закопченную иголку? Или оттого, что настолько личные (до неприличия!) письма он в последний раз получал именно от Юлии?

«Но давай разберемся в ситуации спокойно и непредвзято, – сказал сам себе Полуянов. – Выжигание глаз на фото счастливой соперницы было бы, пожалуй, для парочки истеричек актуально, когда бы со времени нашего разрыва с Юлией прошло две недели или месяц… Хотя бы – два… Но – двенадцать лет?! Да Юля с тех пор встретилась с десятком (а может, судя по ее темпераменту, и сотней) мужчин, девяносто девять раз испытала разочарование, а на сотый – нашла подходящую себе душу. И, наверно, из несчастного жилы тянет и вьет веревки. А тот, страдалец, подтыкает ей одеяло и чай приносит в постель… С какой вдруг стати ей вспоминать через двенадцать лет меня?!. Узнавать о существовании Нади, следить за ней, фотографировать ее?.. А палец?.. Неужели кто-то из этих двоих, мать или дочка, сам себе отрубил мизинец?.. Это вообще в голове не укладывается… К тому же в обоих жутких письмах чувствуется рука настоящего, конкретного психа. А если взять холодную статистику, то она говорит нам, что женщины сходят с ума примерно в три раза реже, чем мужчины».

Дима не помнил, откуда он почерпнул последний факт – где-то слышал или читал. Он, как и большинство журналистов, знал «немногое о многом». И не знал «многое о немногом». Или, как говорилось в редакции о том же самом, но в ироническом ключе, «знал все, но неточно».

Конечно, Юлия и ее мамашка – парочка еще та. (Как, кстати, звали маманю? Полуянов даже если и знал, то прочно забыл.) Но подозревать их… Спустя столько лет…

А с другой стороны, не зря же немедленно по получении письма с Надиной фотографией в его голове всплыла та самая история? Дима привык доверять своей интуиции и понимал, что, коль скоро ему вспомнились именно те две истерички, значит, их надо, по меньшей мере, проверить.

Что ж, посему хватит рефлексий. Пора действовать.

Дима за всю жизнь не выкинул ни единого своего блокнота. Значит, и тот, где записан телефон Юлии, живущей у Триумфальной арки, валяется где-то дома. В глубине стола, в секретере, на антресолях – где-нибудь.

Дима начал поиски, и, несмотря на полный бардак в собственных архивах, спустя всего полчаса они увенчались успехом. Вот она, адресная книжка, которую он вел в институте. Устроившись на полную ставку в «Молодежные вести», он приобрел себе новую. Лишь немногие счастливцы или счастливицы из прежней записнухи удостоились чести быть занесенными в следующий кондуит.