Ледяное сердце не болит

«Нет, нет! – воскликнул про себя Полуянов. – Не могу понять, зачем Кирке угрожать Наде!»

Разошлись они с ней нормально… Верней даже не разошлись, а просто оборвали свой производственный роман. И никаких не было тебе слез, скандалов и объяснений. Вот и вчера он Кирке «Оскара» шоколадного из Питера привез, а она обрадовалась, запрыгала, в губы его расцеловала… Неужто притворялась, а у самой на сердце – яд? Да нет, это ж какой актрисой надо быть, причем старой школы, на уровне Тереховой или Чуриковой, чтобы столь умело притворяться!.. К тому же у Кирки сейчас и постоянный парень, кажется, имеется: она вроде даже рассказывала: он – сисадмин в крупной фирме, на «Нексии» за ней после работы заезжает…

И потом: Кирку можно было бы в чем-то подозревать, если б фотография была одна, сама по себе… А вчерашний палец? Отрубленный женский мизинец? Бр-р, едва вспомнишь об этом, и холодок бежит по спине…

Полное ощущение, что обе посылки – дело рук маньяка. Что-то за ними стоит нехорошее. Гадкое, неразумное, сумасшедшее. Да-да, вот именно – сумасшедшее. Ужели слово найдено?

Итак, отправитель фотографии и пальца – псих. Или – психопатка. Почему-то возникло у Полуянова чувство, что оба письма прислал ему душевно нездоровый человек. Наверно, из-за маникюра на отрубленном пальце… Или из-за этих выжженных Надиных глаз… Почему-то показалось Диме, что за обеими посылками стоит женщина…

Минуточку, но «рукопись» в редакцию принес мужчина. Да, мужик, однако же – странный мужик. В шапке, надвинутой на лоб, с опущенными ушами. В черных очках. Ниже среднего роста. Вполне может быть, что таким образом замаскировалась женщина… Или, что вернее, она курьера для передачи нашла? Какого-нибудь алкаша из ближайшего магазина?

«И что же, она, чтобы меня попугать, сама себе мизинец отрубила?! Бред какой-то! Ты бредишь, Димуля!..»

Чтобы отвлечься, он рассмотрел конверт, в котором прислали угрожающее фото. Адрес напечатан на лазерном принтере. Кажется, на том же самом, что и адрес на пакете с пальцем. Жаль, сверить нельзя, потому что пакет – на экспертизе у майора Савельева.

А послано письмишко, судя по штемпелю, три дня назад. Отправлено – с Главпочтамта на Мясницкой. Очень грамотно и разумно. Совсем не похоже на деяния сумасшедшего. На главной почте страны ежедневно тысячи людей бывают, и пойди установи, кто депешу в один из многочисленных почтамтских ящиков бросил.

Так, дальше. Судя по штемпелю, на местную почту послание прибыло вчера. А сегодня утром его бросила в Димин ящик почтальонша… Вырисовывается интересная хронология: три дня назад (Полуянов в командировке в Питере) НЕКТО отправляет ему с Мясницкой опоганенное фото Нади. На следующий день тот же НЕКТО (или другой?) заявляется в редакцию, чтобы передать ему, Диме, окровавленный палец… Сделаны два хода.

И почему-то Полуянов решил, что это – не последний ход. Что это не конец, и назревает, напрашивается следующий шаг…

Не дай бог! Трудно даже представить, каким он будет…

И тут (видимо, по ассоциации с размышлениями на эпистолярную тему) Диме вспомнилась одна история… Давняя история… Но она… вполне могла быть подверстана под идею о ненормальной женщине, мстящей журналисту… Точнее, история была даже о ДВУХ ненормальных дамах…

…Итак, он закончил четвертый, предпоследний курс университета. Боже, как давно это было! Полуянов, с одной стороны, студент. А с другой – уже успешный и заметный журналист (благодаря своим публикациям в «Молодежных вестях»). Жизнь казалась ему в тот момент чем-то вроде трамплина, по которому он все разгоняется и разгоняется – и совсем скоро оттолкнется от него и отправится в дальний красивый полет…

Сдана сессия. Парней посылают на военные сборы.

Естественно, и день, и ночь перед выездом на сборы проходят в проводах – то есть в непрекращающейся гулянке. Двадцать первое июня. Самый длинный день в году. Сначала пляж в Серебряном Бору, затем чья-то огромная квартира на Кутузовском проспекте. А наутро им следовало явиться на военную кафедру с вещами. А утро, наступающее после самой короткой ночи в году, – утро двадцать второго июня…

И оттого, что действует перекличка дат с роковым сорок первым (очевидно, всосанная поколением Полуянова с молоком матери), и оттого, что выпито уже немало, в какой-то момент ему вдруг представилось, что вовсе не на военные сборы (всего-то на месяц!) они отправляются, а – в действующую армию. Может быть, даже на войну.

А почему нет? По тогдашней жизни ничто не исключалось. Все было возможно. Время-то шло какое!.. В прошлом октябре танки били прямой наводкой по Белому дому. До сих пор неспокойно в Абхазии и Приднестровье. Что-то непонятное и неприятное заваривается, нависает в Чечне – возможно, и там начнутся боевые действия… А ведь есть еще и Южная Осетия, и воюющая Югославия, и… И кто знает, куда Верховный главнокомандующий, большой пивун, драчун и забавник, прикажет завтра направить войска – включая свежеиспеченных лейтенантов, без пяти минут специалистов по психологической борьбе… Поэтому накатывало тогда на Диму временами ощущение – генетическая память, что ли, отвязавшаяся под воздействием водки «Распутин»? – что не на мирные сборы они завтра отправляются, а прямиком на фронт…

В той огромной квартире на задворках Кутузовского проспекта присутствовали, естественно, не только парни, но и девчушки – какие-то не факультетские, не свои. Откуда-то взявшиеся пигалицы из областного педа: курс, наверно, первый…

За полночь вся компания вывалилась на старинный сталинский балкон. Под ними вел свою хлопотливую жизнь троллейбусный парк: вспыхивали, словно выстрелы из темноты, искры на контактных проводах… А потом вдруг пошел короткий, но мощный ливень, и вспышки молний, и раскаты грома над самым балконом казались канонадой… Будто артиллерия била прямой наводкой…

Дима даже не заметил, как они остались на балконе вдвоем с маленькой и худющей Юлей – она целый день, и на пляже, и в квартире, и вечер напролет во все глаза смотрела на него… А потом резкий порыв ветра вдруг накрыл их обоих облаком косого дождя… И он взял девушку за руку и утащил ее с балкона, и они оказались в пустой комнате – народ рассосался по углам и закутам больщущей шестикомнатной квартиры… И Дима со смехом стянул с себя насквозь промокшие рубашку и джинсы, а затем приступил к девушке и стал целовать ее мокрые щеки и пухлые страстные губы…

– Ты будешь ждать меня, Юля?

– Да.

– Что бы ни случилось?

– Да. А ты? Ты, Дима, вернешься – ко мне?

– Да.

– И мы все-все время будем с тобой?

– Да.

Гром, дождь, вспышки троллейбусных искр провоцировали диалог в мужественном стиле Хемингуэя. От раскатов грома и завтрашней неминуемой разлуки казалось, что эта худая девчушка, лежащая рядом с ним, – чуть ли не последняя, чуть ли не единственная женщина на свете…

– Ты обязательно вернешься.

– Ну конечно.

– И мы будем вместе.

– Да.

– Навсегда.

– Угу.

– И я выйду за тебя замуж.

– Да.

Для него это было как игра. А для нее? Неужели она и вправду верила в то, о чем они говорили в постели – в уже давно немодном телеграфном стиле лейтенантов и охотников на слонов?..

С первыми автобусами компания покинула гостеприимную обитель. Шестикомнатка на Кутузовском, как выяснилось, принадлежала Юле. И училась она не в педе, а в МГИМО.

Дима остался с нею в квартире вдвоем. Девушка накормила Полуянова подгоревшей яичницей и настояла, что проводит Диму до пункта сбора. Все было как всерьез, словно в пьесах Розова и фильме «Летят журавли».

У факультета, под изумленными взглядами товарищей (что это за пигалицу Полуянов притащил?), Юля бросилась к нему на шею и изо всех сил, будто в последний раз, обняла – в тот самый момент, когда раздалась команда: «По маши-инам!»

– Дима, я буду тебе писать.

– Хорошо.

– Каждый день.

– А я – тебе. Как только смогу…

И еще долго она махала рукой, пока автобус, увозивший Диму, не скрылся за поворотом на Тверскую… И в тот самый миг, когда Юля исчезла за углом, он подумал, что все кончилось, она ушла из его жизни. Конец. И никакого желания ничего продолжать. И Юля, если этого еще не поняла, то скоро поймет – так же, как уже понимал он…

…Форма Полуянову шла. Пилотка сидела залихватски, ремень подчеркивал узкую талию и широкие плечи. Каждый вечер Дмитрий пришивал на гимнастерку подворотничок из старой, но белоснежной тряпки и драил сапоги гуталином из десятилитровой канистры. По утрам рота пробегала три километра по стадиону военного городка – в кирзовых сапогах и синих сатиновых трусах. По вечерам маршировали, впечатывая сапоги в асфальт под старинную строевую песню: «Уходил я в армию в но-я-бре, провожала милая на за-ре!.. На-а-а за-ре, на-а-а за-ре, провожала милая на заре!..» К тому же они стреляли из «макаровых», сидели в противогазах и костюмах химзащиты в палатках, наполненных отравляющими газами, и даже по желанию (Дима пожелал) несколько раз прыгнули с парашютом.

Он не ждал от Юли никаких писем. Их и не было – шесть дней.

А на седьмой – пришли все семь. Семь толстенных конвертов, переполненных Москвой, бытом – и любовью.

«…Я спать боюсь, потому что мне снишься ты, и мне больно от этих снов. Жутко знать, что ты далеко, Димушка. Не думай сейчас ни о чем плохом и трудном, помни одно: никого у меня нет нужнее тебя, и я очень жду, когда ты вернешься…»