Жизнь ни во что (Лбовщина)

И Лбов остро почувствовал вдруг, как поляна под ним дрогнула, колыхнулась, будто это была не лесная поляна, а плот, брошенный на волны седой Камы.

…С арестом Фомы, умевшего как нельзя лучше улаживать всякие вопросы с подпольной Пермью, у Лбова, не знающего, чего он, собственно, сам хочет, порвалась всякая связь с революционной партией. Бесцельные грабежи начали входить в систему, и тщетно Лбов со своими помощниками пытался установить порядок, дисциплину.

Он заколол штыком однажды Моряка, убил Зацепу, убил Великоволжского, начинавших предаваться разнузданному грабежу, и выработал даже нечто вроде устава «Первого революционного партизанского отряда». Но ничто не помогало.

Лбова погубила его оторванность от подпольной рабочей массы, его анархичность и его собственная слава, так как со всех концов Урала к нему начали стекаться неустойчивые, чуждые делу рабочего класса элементы, желающие хоть раз в жизни погулять, повольничать, пограбить, пострелять в ненавистную полицию, но совершенно не задумывающиеся о конечных целях вооруженного восстания.

Лбов пользовался огромным авторитетом среди рабочих как организатор, как человек, показавший, что в душе придавленного народа тлеет острая ненависть, которая готова вот-вот прорваться наружу, но Лбов и оттолкнул от себя всю сознательную массу тем, что он сам не знал, куда, зачем и во имя чего он идет.

Деньги теперь были. На пароходе «Анна Степановна» Ястреб захватил более тридцати тысяч рублей. Оружие было, так как из Петербурга нелегальным путем пришла его целая партия. Люди были, потому что каждый новый день увеличивал шайки на десяток новых партизан. Но о взятии Перми нечего было думать. Не было одного, и самого главного, – не было единой руководящей идеи, во имя которой можно было бы решиться на такой шаг, могущий при данных условиях, при данном составе шаек вылиться в открытый и разнузданный разгром Перми.

И Лбов видел это. Лбов чувствовал, как шайки начинают управлять им, а не он ими. Внешне все было как будто бы по-старому: каждое его приказание исполнялось при нем моментально, перед ним трепетали даже отпетые, бежавшие из тюрем уголовники.

Никому и в голову не могло прийти ослушаться его слова, его радостными криками встречали во всех отрядах. Но едва только он отворачивался, как начиналось совершенно другое.

В октябре Лбов еще раз созвал наиболее преданных ему товарищей и вместе с ними решился на целый ряд крутых и жестоких мер. Он запретил принимать кого бы то ни было в отряды; он приказал расстреливать всех бандитов, действующих под именем лбовцев; приказал прекратить на время всякую экспроприаторскую работу, уйти в леса, заняться постройкой зимних квартир и дать передохнуть населению от постоянного свиста пуль, набегов жандармов, массовых арестов и провокаций с тем, чтобы после этой передышки, весною, с ядром из крепко сколоченного, выдержанного отряда поднять настоящее революционное восстание.

Но было уже поздно. До полиции через провокатора дошли об этом сведения. Она переполошилась, когда узнала, что Лбов собирается вводить дисциплину, ибо ее ставка была на подрыв авторитета Лбова в глазах населения – ставка умная и правильная.

Через несколько дней после получения сведений от провокатора была послана срочная шифрованная телеграмма в Петербург, и еще через несколько дней был получен особо секретный, шифрованный ответ, гласящий, что охранное отделение предпринимает последний и самый решительный удар по Лбову с той стороны, откуда он меньше всего его ожидает.

Октябрьским темным, шуршащим листьями вечером скорый поезд из Петербурга доставил в Пермь хорошо одетого, закутанного в широкий зеленый плащ человека.

Это был не простой человек, не простой провокатор охранки, не простой жандармский шпик, – это был член ЦК партии эсеров, талантливейший шеф провокаторов Российской империи – Эвно Азеф.

Уже через три дня он виделся со Лбовым. Свидание происходило в Мотовилихе, на квартире одного из старых эсеров.

Азеф был человеком, авторитет которого стоял очень высоко в глазах Лбова, ибо Азеф был сам боевиком, старым боевиком, известным всей подпольной и революционной России.

Разговор у них был недолгий, Азеф пообещал пополнить отряд Лбова к следующей весне опытными идейными инструкторами с тем, чтобы поднять уровень сознательности лбовцев. А пока предложил ему произвести крупную, последнюю экспроприацию в Вятке, чтобы отвлечь внимание полиции туда. После некоторого колебания Лбов согласился.

Азеф порекомендовал тогда ему в помощники некоего Белоусова, как опытного боевика, за которого можно было поручиться во всем. Они распрощались, и в ту же ночь скорым поездом Эвно Азеф уехал обратно в Петербург.

Великий провокатор сделал свое дело.

Смерть Змея

Это было почти перед самым отъездом, когда Лбов в последний раз сидел со Змеем под старой, искореженной годами осиной, точно с прощальной ласковостью осыпавшей их тихо падающими пожелтевшими листьями.

– Ну, мне пора идти. – Лбов поднялся. – Прощай, Змей. Я думаю, мы скоро опять увидимся, мне ведь всегда удача.

– Удача раз, удача два… – начал было Змей, потом вскочил, схватил обе руки Лбова, и, весь дергаясь лицом, переплетенным сетью нервов, преданный и верный Лбову Змей заглянул ему в лицо и с ужасом, точно открывая что-то новое, сказал сдавленным голосом Лбову:

– Сашка, а ведь тебя скоро убьют, должно быть.

– Почему скоро? – усмехнулся тот.

– Так, – ответил Змей, не выпуская его рук. – Так, уж очень кругом какой-то разлад пошел, в общем, что-то не так. Помнишь, как мы начинали и какое это было время?

Змей замолчал, и лицо его задергалось еще больше. Он выпустил руки Лбова и своими желтыми некрасивыми глазами заглянул в глубину этого счастливого для него времени.

Змей был когда-то парикмахером. В японскую войну его контузило снарядом, потом, невзирая на его болезненное состояние, его отдали в арестантские роты за то, что во время бритья конвульсивно дернувшейся рукой он едва не перерезал горло одному подполковнику.

И душа у Змея была серая с зеленым, а жизнь была у Змея до побега из тюрьмы – серая с грязным. И вполне понятно, что в его болезненно кривляющейся от снарядных и нагаечных ударов душе, в озлобленной и изломанной, самыми лучшими днями были дни, проведенные возле крепкого, прямого и сильного Лбова.

Лбов ушел, а Змей долго еще сидел на краю придорожной канавы, обрывал кусочки ветки и бросал их наземь, бросал и улыбался… А может, и не улыбался, потому что у его лица никогда не было хоть на минуту установившегося выражения. И хвойные ветки падали на дорожную пыль, пахнущие, смолистые, точно те, которые бросают за гробом умершего.

Вдруг Змей насторожился и, скользнув в канаву, вытянулся плашмя. По дороге ехал патруль из четверых ингушей. Может быть, они и проехали бы, не заметив его, но одна из лошадей испугалась чего-то, оступилась в канаву и придавила ногу Змею.

Взбешенный Змей вскрикнул и, вскочив во весь рост, выстрелил из маузера – свалил одного ингуша, отскочил за канаву, выстрелил – попал в голову лошади другого, и только что хотел приняться за третьего, как земля на краю канавы под его ногами обвалилась, и, поскользнувшись, он упал. Хотел подняться, но в это время ингуш с хищно-орлиным носом и узкими, стальными глазами взмахнул пикой и сквозь серую рубаху, сквозь спину пригвоздил Змея крепко к земле…

Пика глубоко ушла в землю, стояла прямо, и Змей, крепко насаженный на синюю сталь, искорежившись, повернулся полуоборотом, концами пальцев распластанных рук судорожно врылся в мякоть придорожной пыли и умер с открытыми, желтыми, сухими глазами, в которых не было ни слез от боли, ни ужаса от смерти, а была только змеиная ненависть.

Провокатор

Было уже ясно, что дело революции проиграно. Туманный город лихорадочно поблескивал огнями вспыхнувших фонарей, город дышал тяжело и нервно. И звоном побрякивающих цепей, криками схваченных в темноте теней город расплачивался за солнечно-пьяные, окутанные счастливым смехом, перевитые красными флагами сумасшедшие дни.

В тот вечер на окраине в квартире наборщика Сумрачного в последний раз собрались члены комитета. Последний раз встречались товарищи – крепко спаянные звеньями разрываемой цепи.

– Ну, что же? – поднялся из-за стола и проговорил седой металлист Поддубный. – Что ж, братцы, пусть будет пока так. Когда, где встретимся – не знаю. Да и, думаю, вряд ли чтобы привелось всем вместе собраться, потому что дело наше гиблое в смысле теперешнего времени и вообще насчет виселицы… Паспорта есть, до заграницы авось доберетесь. Не засыпьтесь только, и ни лишнего дня в городе. Здесь каждая собака, не только городовой, в лицо узнает.

Он кончил. С минуту все молчали. Переваривали в головах сказанное, о чем-то думали.

– Я не согласен, – отбрасывая папиросу, громко проговорил Павел, – зачем за границу? Зачем уезжать? Это же измена. Мы должны остаться, мы должны работать, а не смотреть издалека. Я сейчас не поеду, да и вообще лучше бы всем остаться, это было бы честнее.

– Ты говоришь глупости, – мягко ответил опять Поддубный. – Зачем погибать ни за что? Надо выждать, пока горячка пройдет, тогда вернуться и начинать сначала. Так будет лучше. Так будет выгоднее для партии, для революции и для всего. Ты слишком горяч, Павел.

– Я не согласен, – повторил упрямо тот и, вздрогнувши, замолчал и обернулся, как будто окликнул его кто-то.

Тревожно повернулись головы комитетчиков к темному окну. И насмешливо улыбнулась оттуда черная, насыщенная бесшумными тенями ночь.

– Кто там? – глухо спросил Павел.

– Там нет никого, это ставня хлопает, – ответила ему Дора. – Ты нервничаешь сегодня, Павел.

Выходили поодиночке, но Павел и Дора встретились на первом же перекрестке и пошли вместе. Сначала молчали. Дора крепко держалась за руку Павла, жадно вдыхала клубы морозного свежего воздуха, иногда задерживалась у фонаря и синими глазами, под которыми темными дымками залегли бессонные ночи и тревога, заглядывала в его постоянно бледное, четко высеченное лицо.

– Знаешь, Павел, – сказала она, – мне кажется, что ты прав. Я думаю не ехать за границу, я думаю, что лучше будет, если я тоже останусь здесь.

– Ты? – Он даже остановился и крепко стиснул ее руку. – Ты?… Зачем?… Но ты должна завтра же уехать… Это было бы глупым оставаться. Глупо и безрассудно.

– Но постой, ведь ты же там… – начала было она, но Павел не дал ей докончить, торопливо потянул за руку и заговорил волнуясь:

– Я другое дело… Но тебе зачем?… И потом, ты совсем девушка, у тебя не хватит сил… нет, нет… – и он с тревогой посмотрел на нее. – Дай мне слово, что ты теперь же, завтра же уедешь. Дай мне слово.

– Хорошо, – ответила Дора, подумавши. – Хорошо, но ты непоследователен, Павел. Я не осталась бы и сама. Это я спросила просто так.

– Зачем?