Жизнь ни во что (Лбовщина)

– Видишь ли, я люблю тебя за то, что ты горячий, энергичный, но мне кажется, что у тебя слишком много личного.

– Э-гей! – раздался вдруг позади резкий, хохочущий крик. Они шарахнулись в сторону. И внезапно, вырвавшись из-за поворота, бесшумно вылетели широкие черные сани. И мимо промелькнули погоны, желтые аксельбанты, крепко перевившие схваченного человека.

– Везут, везут… везут, – с дрожью в голосе сказала Дора, – когда же кончится?

Прощались в тени дома, недалеко от одной из людных улиц.

– Мы встретимся, – сказал напоследок Павел, – я верю в это, Дора. Может быть, я скоро и сам приеду за границу, может быть, приедешь ты. Но так или иначе, а мы встретимся.

Через день, к вечеру, когда Поддубный, уже вполне готовый к отъезду, поджидал наступления темноты, к нему совершенно неожиданно зашел Павел. Он был по обыкновению бледен и чем-то сильно взволнован. Он спросил, нет ли у Поддубного какой-либо явки в Екатеринославе.

– Нет, – махнул тот рукою. – Ты спятил, что ли? Там вся организация разгромлена дочиста, а ему явку. Влипнешь только. И чего все мудришь? Не понимаю, – добавил он и внимательно посмотрел на Павла.

– Ты сейчас едешь? – вместо ответа переспросил тот.

– Сейчас. Лобачев уже уехал, а Дора, кажется, собирается завтра.

– Как завтра! – крикнул Павел. – Разве же она не уехала?

– Нет, она только что была у меня, а сейчас пошла к Латышу.

– К Латышу! – широко открывая глаза, полушепотом повторил Павел и, покачнувшись, ухватился за спинку кровати. – К Латышу? – с ужасом повторил он еще раз. – Но ей же нельзя было сейчас идти к Латышу.

– Почему? – удивленно взглянул на него Поддубный. – Почему нельзя, Павел? – холодно переспросил он, невольно вздрагивая и пытливо впиваясь в белое, перекошенное страхом лицо. – А ты что знаешь?

Резкий стук в дверь оборвал его вопрос. Резкая и четкая мысль прорезала внезапно голову, он бросился к окну, но в это время распахнулась сорванная с крючка дверь, мелькнули красные околыши, и, поднимая темный револьвер, проговорил полицейский офицер:

– Стойте, вы оба арестованы.

– Бросьте, господин капитан, ломать комедию, – тяжело дыша, после некоторого молчания ответил Поддубный. – Бросьте… вы хорошо знаете, что арестовываете только одного меня.

Дору задержали как раз в ту минуту, когда она входила к Латышу. Она молча подошла к полицейским саням и даже улыбнулась чуть-чуть, когда офицер вежливо пожал ей руку и застегнул полость у санок.

– Я не советую вам ни кричать, ни сопротивляться по дороге, – предупредил ее он, – это было бы бесполезно.

– Я не собираюсь, – коротко ответила она и с тревогой подумала: «Если были тоже и у Павла, то кончиться хорошо не могло, потому что он вспыльчив, горяч и так легко не дастся».

В тюрьме она встретилась почти со всеми комитетчиками, не было только Павла. В усталых глазах Доры мелькнула счастливая улыбка, и она спросила у Поддубного:

– Скажи, а Павел?… Его не сумели захватить? – и, по-детски захлопав в ладоши, добавила: – Как я рада!

Посмотрел на нее тяжелыми тусклыми глазами осунувшийся Поддубный и сказал глухо:

– Павла нет вовсе.

– Как вовсе! А что с ним? – бледнея, спросила Дора. – Почему ты так говоришь?

– Знаешь, Дорочка, я сегодня узнал… Но ты не волнуйся и плюнь. Я сегодня узнал две вещи: первая – та, что Павел любит тебя.

– Ну, я знаю, а вторая?…

– А вторая, что он провокатор…

Жадно пожирал тюремный камень свет от тусклых ламп и сам светился темными провалами холодных углов. И к холодному камню – горячая голова, горячий полубред с полураскрытых губ Доры. «Мы еще встретимся», – вспомнились ей последние слова Павла. И голос ее снижался до мягкого шепота, почти ласкового от острой ненависти, вложенной в бессвязно срывающиеся слова.

– Да-да, милый, – шелестели истрескавшиеся от жара сухие губы, – я верю, что, может быть, еще не скоро, может быть… совсем в другое, в наше время, мы опять встретимся… Милый! Я верю, что будет день, будет встреча, когда уже… горячими словами оружейного залпа мы еще раз, последний раз поговорим.

Арест

В февральский метельный день, когда Пермь, покрытая шапкой плотных сугробов, начинала загораться вечерними огнями, Рита, закутавшаяся в мягкий воротник своей шубы, шла неторопливо домой, подставляя свое лицо мелким снежинкам, поблескивавшим искорками от света уличных фонарей.

У самого крыльца она заметила, как ее отец торопливо вбежал на лестницу, открыл ключом дверь и почти перед самым ее лицом захлопнул дверь.

Рита позвонила.

Удивляясь такому странному возбужденному состоянию всегда спокойного и уравновешенного отца, она прошла к себе в комнату, села на диван и принялась читать книгу далеко не похожую на те, которые ей приходилось читать раньше, в которой каждая строчка ошарашивала своими выводами, новыми и не всегда понятными Рите.

Через час ее позвали к чаю, за столом она встретилась с отцом, который, будучи, очевидно, в превосходном состоянии духа, крепко поцеловал ее в лоб и спросил, как всегда:

– Ну, как ты себя чувствуешь?

– Хорошо, – улыбнулась Рита. – Отчего бы мне плохо чувствовать?

– Ну вот, ну вот, – обрадовано заговорил ее отец, с аппетитом проглатывая бутерброд и запивая его крепким чаем. – Я очень рад. Вообще сегодня такой замечательный день. Ты знаешь, Риточка, мы сегодня получили приятное сообщение, очень приятное: у губернатора как гора с плеч свалилась. Знаешь про этого?… Про разбойника Лбова?

– Ну, – полушепотом переспросила Рита, отодвигая стакан и чувствуя, как серебристый блеск бисерной бахромы от лампы засыпает ей глаза стеклянными искрами.

– Ты знаешь, мы только что получили сообщение из Вятки, что он наконец арестован… но что, что с тобой?

– Ничего, – резко и вздрагивая ответила Рита. – Ничего. – А серебряная ложечка в ее руке, точно ожившая, начала перегибаться и плясать, крепко стиснутая ее тонкими, сильными пальцами.

– Рита! – испуганно крикнул ее отец. – Рита, что с тобой?

Рита ничего не сказала, встала, шатаясь, пошла к двери своей комнаты, зацепила столик с огромной китайской вазой, и ваза с грохотом полетела на пол, и мелкие осколки разлетелись по паркетному полу. Рита захлопнула за собой дверь, заперла ее на ключ и, бросившись на диван, истерически разрыдалась.

Это были не просто слезы, слез было совсем мало, – была петля, крепко окутавшая ее, сдавившая горло, жадно тянущееся к воздуху, был туман, плескавшийся в глаза, был судорожный зажим пальцев, пытающихся разорвать кольцо, крепко стягивающееся вокруг нее, но кольцо было неуловимо, оно не рвалось, и только ворох платья, только кружевные девичьи подушки измочаливались и нарастали на кровати белой лоскутной пеной.

В дверь стучались, отец требовал, чтобы она открыла, говорил, что пришел доктор, убеждал, просил, но Рита послала всех к черту.

Тогда кто-то стал выламывать дверь.

Рита, не вставая с кровати, протянула руку к ящику письменного стола и, выхватив оттуда браунинг, бабахнула им по верху двери и крикнула, что если ее не оставят в покое одну, то она выстрелит и по низу. За дверью смущенно зашептались, потом кто-то, вероятно доктор, сказал: что, пожалуй, правда, самое лучшее будет дать ей остаться на некоторое время одной и успокоиться, и от дверей ушли.

Лбов был арестован при следующих обстоятельствах.

Белоусов, которого рекомендовал ему Азеф, оказался провокатором. Он долго выжидал момента, когда Лбов останется один, и однажды убедил его съездить в Нолинск для того, чтобы завести связь там с несколькими видными приехавшими туда большевиками.

Когда Лбов шел по улице в Нолинске, Белоусов внезапно куда-то исчез, а из-за угла вылетело около десятка конных жандармов, несшихся во весь опор на Лбова.