Способы уйти

Способы уйти
Диляра Козадаева

Все знают, что делать со злом и несправедливостью, с которыми каждый неизбежно сталкивается на своем пути. Если человек родился, вырос и начал коммуницировать с другими, у него никогда не будет недостатка в этом опыте. Но что делать с тем злом, что родилось из тебя? Что делать, если несправедлив был именно ты? Книга содержит нецензурную брань.

Способы уйти

Диляра Козадаева

© Диляра Козадаева, 2019

ISBN 978-5-0050-1172-5

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

СПОСОБЫ УЙТИ

Вот я прокусываю губу своему мужу.

Вот он бежит в ванную.

Вот пятна крови на полу.

Вот я стою, прижавшись к двери, и трясу ручку.

Вот я кричу: «Все нормально? Столько крови!»

Вот за дверью течет вода.

Вот мое предположение, что он промывает рану.

Вот мое второе предположение, что он сам виноват.

Вот я узнаю, что мой брат курит травку. Ему 13.

Вот я стою и не знаю, что делать с этой новостью.

Вот я сижу напротив человека со шрамами на лице.

Вот я пытаюсь не подавиться чаем, когда он говорит, что убил восемь человек.

Вот я делаю следующий глоток, не шелохнувшись.

Вот я лежу в постели со своим преподавателем и до боли в костях хочу обнять его.

Вот я в 31 год поправилась на 20 килограмм.

Вот я понимаю, что мой любовник сходит с ума и ведет борьбу с целой армией внутренних демонов.

Вот я понимаю, что мне не победить их.

Вот я бросаю его.

Вот я сижу на лице девушки, которую ненавижу больше всех на свете, и кончаю.

Вот она решает покончить с собой и все говорят, что это из-за меня.

Вот я, беспомощная и не понимающая, что теперь со всем этим делать.

Что сказать мне о жизни? Что оказалась длинной. И что я, получив от нее столько событий и историй, все равно жду ещё. Как жадный и нетерпеливый ребенок. А добавка будет? А после добавки еще добавка? А что будет после нее?

Мне часто приходилось слышать, будто нашему поколению, не познавшему ни войн, ни катаклизмов, ни смены политических режимов, ни событий, о которых историки будут спорить до драки и новой крови, скучно жить. Будто мы – инертная, ленивая, жиреющая, искушенная, скучающая, малоподвижная масса, которой уже ничего не нужно, кроме хлеба и зрелищ, приплывающих к кровати по нажатию кнопки и одному звонку. Будто «воины – не мы» и не стоит ждать в нашем поколении пассионариев или хотя бы мало-мальски деятельных людей. У нас культ посредственности. Культ простоты. Пик массовой культуры, удобоваримой для каждого, кто хотя бы на миллиметр поднялся над животным состоянием и уже способен как минимум переключать кнопки. Искусство, потребности, порождения культуры – все безлико, заурядно и предельно примитивно. Мы возвращаемся к пещерному веку, наскальным рисункам и общению через одно звукоподражание, как обезьяны.

Я слышала это от людей, родившихся на 20, 30, 40 лет раньше меня. От тех, к кому я не приближалась и с кем не обменялась и десятком живых слов. Они смотрели на меня с презрением и были уверены, что я, как и любой другой представитель своего поколения, ничего из себя не представляю и мне ничего не нужно от этой жизни, кроме необдуманного потребления.

Но от тех, с кем я говорила открыто и честно, я слышала другое.

– Ты необыкновенный человек. Твоя история уникальна. Знаешь, тебе стоит ее описать.

Это сказал пожилой мексиканец, пока мы ехали к его дому в раскаленном от жара грузовике, сквозь неподвижный, тяжелый от влаги воздух. Это сказал старый поляк, присевший ко мне на скамейку. Это сказал ровесник моего отца, с которым мы обедали в отеле Hilton.

Они советовали мне разбить свою жизнь на несколько персонажей, иначе все будет выглядеть слишком невероятным. Люди будут поражаться твоей неистощимой фантазии. Им будет казаться, будто твое воображение сильно, как широкий, грохочущий водопад. Выдумать столько миров, столько событий, столько героев! И, добавлю уже от себя, они ни за что не догадаются, что ты слишком глупая и ограниченная, чтобы хоть что-то выдумать.

Мне не хватает фантазии даже для того, чтобы убедительно врать. Я не смогла бы ничего придумать и под дулом пистолета. Уж поверьте, это не облегчает мне жизнь.

Первой это констатировала жена моего учителя по физике. Она спросила:

– Ты спала с ним?

Я поперхнулась пивом, которое она мне сама и купила. Кашляя и давясь, я помотала головой.

– Ты отвратительно врешь.

Потом я услышу это еще много-много раз. За 30 лет моей жизни – раза по два на одну неделю существования. Понимаете, сколько раз человека ставят в такое положение, когда он должен соврать? Даже учитывая ложь из лучших побуждений. Ту, что во благо. Без лжи мир рухнул бы в тот же день. Погряз бы в хаосе, в боли, в круговерти вины и наказания. Тюрьмы бы открылись, супруги, дети и пожилые родители остались бы брошенными, могилы заросли бы травой, дороги наводнились бы сумасшедшими лихачами, братья убивали бы друг друга, секс, ненависть, злоба и желания вылились бы на улицы. Потому что самая главная правда, которую сказали бы во всеуслышание, на всех языках: «Правила существуют только у вас в голове и они работают лишь потому, что вы в них верите».

Я поняла, что правила ничего не стоят и их легко переступить, когда читала дневник одной девочки всему своему классу. Мне открылось, что даже святое легко уронить в грязь. Слова о любви, о том, что придает смысл всей человеческой жизни и должно почитаться, как святыня, могут рассыпаться бисером перед свиньями, они могут звучать нелепо и смешно. Все зависит от контекста, именно он играет роль, и даже самая высокая истина, поданная неправильно, не в то время и не тем людям, может потерять свою силу. Ничего святого нет, думала я, выкрикивая поверх голов сокровенные мысли несчастной девочки, чье лицо я уже не в силах вспомнить. Если слова о любви шепчут тихо, если они текут сладкой рекой в чью-то ушную раковину, не проливая во внешний мир ни одного звука, ни одной капли, они становятся там настоящей жемчужиной. Но если читать их во весь голос прыщавой, напряженной, сочащейся гормонами толпе подростков, от них ничего не останется. Ничего святого, ничего важного, ничего ценного. Это сборище даже Мону Лизу размалюет в проститутку, в клоуна, в свой собственный портрет.

Можно быть уверенным, большинство из этой толпы писали в дневниках и думали то же самое, рисовали себе пасторальные картинки о тех, на кого они даже не решаются поднять глаза, чьи взгляды они ловят по одному и складывают в памяти, как перышки из ангельских крыльев. Он (или она) подойдет ко мне, возьмет меня за руку, он поцелует меня в парке и весь мир взорвется золотыми искрами и нежными фанфарами… Легко можно представить себе, как каждый из них пишет такие же дневники и так же, как эта девочка, прячут их в своих рюкзаках. Разница между ними: той, чью душу я вывалила перед толпой, и теми, кто теперь смаковал ее и лапал с садистким наслаждением, была лишь в том, что ее разоблачили, а их – нет. Моя рука не забралась в их души и в их рюкзаки.

Это осознание, это открытие – любовь ничего не стоит, она может стать твоим стыдом, посмешищем, размалеванным клоуном, за которого толпа поднимет тебя на смех – стало первым куском, отвалившимся от моей души. Ее разрушение началось и оно не закончится, пока она, распадаясь, как лепестки с цветка, не исчезнет целиком.

Сначала рухнула любовь, а потом – все остальное. Впрочем, рухнула – не то слово. Она растаяла в воздухе, как воздушный замок, который никогда не был чем-то настоящим и твердым, на что можно было опереться, чтобы остановить свое падение сквозь черноту, через эту кроличью нору мира, оказавшейся лишь кишкой, полной грязи и уродства. Просто иллюзия. Просто мираж. Игра света, обман зрения. Не было и нет.

Стены из правил и морали таяли одна за другой. Должна признать, они выглядели правдоподобно: люди останавливались перед ними и замирали с почтением, благоговением и страхом. Я хотела, чтобы эти стены были настоящими. Я хотела найти за ними защиту, прятаться там от дождя и бури, верить, что в этой жизни есть что-то твердое и незыблемое. Этот мир был бы красив и безопасен, если бы мораль и законы действительно существовали. И эта вера – вернее, страстное желание верить – толкали меня прямо на них, чтобы проверить их на прочность и убедиться в том, что они реальны. Чтобы когда надо мной совершалось беззаконие, когда сгущался мрак, когда черная, вязкая волна страха накрывала меня с головой, я знала – опора есть, она существует, она не рухнет, даже если все безумие мира взорвет и растрясет мою жизнь так, что оно накренится над бездной, грозясь рухнуть. Я хотела знать, что в эти минуты я могу за что-то уцепиться и выстоять. Закон есть. Мораль есть. Любовь и сострадание, способность людей к высоким чувствам, идеалы – все есть. Не здесь, не в моей жизни, но они где-то существуют, наличествуют, цветут и царствуют, я могу пойти туда, когда все кончится, и укрыться в этом саду.

Но как только я прикасалась к этим стенам и надавливала, едва-едва, сама боясь того, что может произойти от моего усилия, они поддавались и падали.

Я прикасалась к семьям, полным любви. Я брала за руку их отцов и они шли за мной. В подвалах их домов, в туалетах бара, на супружеских постелях и в детских комнатах они брали меня, закрыв глаза и постанывая от наслаждения. У меня не было особых методов обольщения, я даже выглядела, как попало, в моем облике не было ничего от Лолиты, обольстительницы, даже просто от женщины, на моих плечах вечно висела мужская одежда, никогда не видевшая утюга. Моим оружием служило простое правило, вычитанное в книге о Лиле Брик: «Надо внушить мужчине, что он замечательный или даже гениальный, но что другие этого не понимают. И разрешать ему то, что не разрешают ему дома. Например, курить или ездить, куда вздумается. Ну, а остальное сделают хорошая обувь и шелковое белье».

Они теряли голову от того, что я позволяла им все и давала глотнуть свежего, опьяняющего воздуха свободы. Как дети, которым разрешили брать в магазине сладостей все, что они хотят. Они могли дышать полной грудью, быть собой и прямо говорить о своих желаниях. Они могли впервые за многие годы сказать не «мы», а «я». Я, я, я хочу. Чужие мужья и папочки моих друзей просто сходили по мне с ума.