Полёт японского журавля. Я русский

Все вещи, которыми им удалось разжиться, хранились в вещмешке, там была посуда, мыло, полотенце, иголка с нитками, рукавицы. Без этого мешка пришлось бы туго. Из-за холода, ходить в бараке приходилось в телогрейках, шапки снимали только когда умывались. Каждое утро и вечер их выстраивали вдоль узкого прохода и проверяли, сверяя всех по списку. В числе проверяющих был и медработник, который по своему усмотрению слушал лёгкие в особый прибор, заставляя того или иного заключённого задирать куртку и глубоко дышать, заглядывал в зрачки, смотрел у кого есть вши или чесотка. Тех, у кого была чесотка, сразу изолировали в специальный корпус.

В бараке они быстро привыкли к языку, особенно Синтаро, через месяц он уже мог сносно объясняться с другими заключёнными. Когда кого-то увозили, Синтаро думал: ну вот, сегодня и их увезут, это точно. Но проходил день, потом другой, и так тянулись дни, которым они потеряли счёт. Это было хуже всего – чего-то ждать. Иногда их забирали на работы в порт разгружать баржи. Там их кормили из полевой кухни горячей кашей. В порту было холодно, но свежий колючий ветер и работа снимали тоску и заставляли бороться за жизнь. Большинство тех, кто находился рядом, оказавшись вне барака, преображались: люди забывали о положении, в котором оказались: о несправедливости и безысходности, они помогали друг другу, жили и радовались каждому мгновению. Когда друзья возвращались в барак обессиленными и голодными, то, к своему удивлению, видели, как знакомые радушно встречали их, хлопали по плечам и что-то рассказывали, никто не трогал их вещей, и не занимал места. Незаметно друзья стали привыкать к новой обстановке, Изаму всё время был в компаниях, находя себе каждый день новых друзей, он с удовольствием играл в домино, карты, хотя, эта игра была почему-то запрещена. Синтаро больше наблюдал со стороны, ему очень нравилось, когда кто-то играл на музыкальных инструментах, оказалось, что среди заключённых было много музыкантов. Синтаро даже удивился тому, что русский народ так любит музыку. Когда звучала гармонь или балалайка, то вокруг сразу собирался народ, люди оживали, глаза их наполнялись светом, они подпевали, а иногда даже плясали. Однажды и Синтаро завлекли в танец. Его втянула в круг немолодая женщина с приятным и открытым лицом. Они захватывали колечками рук друг друга и кружили, всё время меняя направление вращения. Люди вокруг смеялись и хлопали в ладоши, кто-то весело подсвистывал. Танец показался Синтаро смешным и нелепым, но после него было тепло и весело на душе. Хозяин гармони, его звали Сашка, молодой симпатичный парень, показал, как надо играть, и к вечеру Синтаро уже тянул меха старинной русской гармошки, освоив простую мелодию.

Сашка рассказал Синтаро, что на самом деле представляла «транзитка». Сюда приходили железнодорожные эшелоны со всей страны, собирая в каждом городе осуждённых. Здесь их сортировали и отправляли дальше на север, но уже морем, в далёкий Магадан, и даже дальше, на край света, на Чукотку. Синтаро и представить не мог, что Россия такая огромная, и что где-то на севере можно жить. Но в данном случае людям приходилось не просто жить, а выживать в неволе, терпя и голод, и холод, и что самое страшное – унижение. Синтаро было жалко тех людей, которых забирали, поскольку он уже успевал привыкнуть к ним, многие отвечали взаимностью и тоже, расставаясь, переживали, а иногда и плакали. Он никак не мог поверить в то, что все они преступники. Это были обычные люди, и лишь немногие, кого окружающие называли уголовниками или «урками», выделялись из этой массы татуировками на руках и развязной речью. Но и с ними можно было о чём–то разговаривать. Люди рассказывали о свое прошлой жизни, о том, за что они попали в это злосчастное место. Для Синтаро было открытием, когда он узнал, что за кражу с поля обычных огурцов, которые ничего не стоили, человека наказывали иногда десятью годами исправительных работ в лагере, и в то же время за убийство человека могли осудить всего на четыре года. Когда он поделился этим открытием с другом, Изаму лишь усмехнулся: – Меня уже давно ничего не удивляет.

– Но разве это правильно?

– Брось, Синтаро. Нас ведь тоже ни за что посадили в этот барак, а мы по-прежнему как-то терпим. Я даже стал привыкать к холоду. А вначале даже спать не мог. Здесь главное это не замёрзнуть, а для этого надо двигаться. Скорее бы убраться из этого места. Хоть в Магадан, хоть куда. Я не боюсь Магадана, чтобы мне не рассказывали про него. Люди помогут, будь уверен. Мне нравятся русские.

Синтаро внутренне разделял мнение друга, хотя произносить это вслух стеснялся, но ему было страшно оказаться среди снегов и лютого холода. В то же время, он тоже хотел поскорей вырваться на открытое пространство, к новой жизни. Он не знал, какой будет эта жизнь среди снега и бескрайних лесов, но твёрдо был уверен, что трудности не сломают его, он уже знал, что люди помогут ему, и когда-нибудь он вернётся в Японию.

Настал тот день, когда они покинули Транзитку, это было в последних числах ноября. Они долго стояли у ворот в ожидании, от порывов ветра некуда было спрятаться, лица людей били красными, люди жались друг другу, и в волнении смотрели за проволоку. Наконец-то подъехала машина, конвоиры выстроили их в одну длинную шеренгу, и, выкрикивая громко фамилию каждого из пересыльных, по одному погрузили в крытый брезентом фургон. Потом под охраной двух солдат повезли неизвестно куда. Синтаро уже без труда улавливал смысл многих русских слов, и из разговора охранников смог понять, что их везут в бухту Врангель. Машина долго петляла среди крутых сопок, где-то внизу, сквозь голые деревья, проглядывала свинцовая поверхность бухты с отвесными берегами и одинокими кораблями на далёком рейде. Всё это вызывало жгучую тоску и страх. Вглядываясь вдаль, Синтаро понимал, что всё, что им удалось пережить, ничто в сравнении с той неизвестностью, что ждала их в скором будущем. Когда они приехали на место, их провели длинным узким строем через небольшие ворота, где каждого арестанта опять сверяли по списку, осматривали одежду и затем, уже на самой территории лагеря рассортировывали по группам. Сырой пронзающий ветер задувал в телогрейку, Синтаро вжимал голову в короткий воротник и в волнении поглядывал на друга. Изаму не выглядел растерянным, лицо его, заросшее густой бородой, было красным от ветра, и отличить его от других заключённых уже было невозможно. Пёстрая многоликая толпа осуждённых исторгала клубы пара, слышались крики конвоиров, распределявших народ по группам; среди заключённых были и женщины.

Когда они стояли на ветру в ожидании своей участи, в какой-то момент Синтаро поймал на себе взгляд, на него смотрела молодая женщина с тонким, почти прозрачным бледным лицом с большими глазами, обрамлёнными темными кругами. Её возраст определить было сложно, держалась она свободно, не обращала внимания на военных, и, проходя мимо толпы вновь прибывших, казалось, выискивала кого-то глазами. Синтаро почувствовал, что её взгляд, остановившийся на нём, особенный, в нём не было ни страха или волнения, но была какая-то особенная грусть и сострадание. Этот взгляд зацепил его, словно проник внутрь. От этого вся суета перестала пугать его, люди вокруг: заключённые, солдаты в белых шубах, собаки на поводках, колючий снег, проникающий через одежду – всё это сделалось какой-то декорацией доселе неизвестного ему спектакля. Все играли свои второстепенные роли, кроме него и этой женщины. Он понял, что надо просто наблюдать, забыв о холоде, страхе, и о самом себе. Синтаро вспомнил, как плыл на барже в Корею, и как грустно пел на корме один из охранников. Эта песня тогда вызвала такой прилив отчаяния, что Синтаро хотелось броситься за борт. Остановил его Ли Вей, словно угадавший намерение. Он сказал тихо и спокойно, что всё когда-нибудь начинается и проходит, вовлекая людей в бесконечные движущиеся картинки жизни. Если ветер, то человек прячется, если жара, то он тоже прячется. А надо жить и наполнять себя и ветром, и жарой, поскольку они даны человеку как испытание, чтобы он проявил волю, сделал её частью своего движения. Неизвестно, что подействовало на Синтаро, может, воспоминания или взгляд незнакомой русской женщины, а, быть может, нестерпимый холод и ожидание чего-то неизвестного, но мир вдруг остановился, картина стала, словно, застывшей, и Синтаро осознал, что всё происходит благодаря его мыслям и настроению. Неожиданно для себя он улыбнулся женщине и снял свою ушанку. – Меня звать Мишка япона мать, – коряво по-русски произнёс Синтаро. Девушка удивленно подняла брови и рассмеялась. Между ними было несколько метров, но она его услышала и улыбнулась. Она оглянулась по сторонам, словно боялась, что её увидят, и прошла через ворота, кивнув охраннику.

Их окликнули.

Синтаро повернулся. Перед ним стоял человек невысокого роста, плотный, с высохшим жилистым лицом, одет он был в серую вытертую шинель, сапоги, меховую серую шапку, и сам, казалось, холода не замечал. Он подошёл к охраннику, и что-то спросил. Тот кивком показал на Синтаро и его друга.

– Ты чтоль будешь японский шпион? Вас, кажись, двое должно быть? Этот тоже? Фамилия? Или ты не понимаешь по-русски? Как зовут-то? Сообразил? – человек пристально посмотрел на друзей в ожидании ответа на свой вопрос.

– Идзима, – назвался Синтаро, – Синтаро Идзима.

– В наш отряд направлены оба. Я командир шестого отряда Зверьков. Оба следуйте за мной. Пошли, пошли. Или до ночи стоять собрались, сопли морозить? Шагом марш!

Лагерь, куда привезли их, был одним из последних в веренице лагерей, что расположились вдоль бухты Врангель. Вся территория бухты была усеяна лагерями. На территории одних находились цеха по производству кирпича, другие специализировались на дорожных работах. В одной из небольших соседних бухточек за перевалом стояли скотобойни, там тоже работали заключённые. Всюду, куда уходил взгляд Синтаро, пока они ехали из Находки, маячили вышки с часовыми и колючая проволока. Их лагерь занимался заготовкой леса, а так же производством деревянных изделий. Барак, куда их привели, снаружи казался низким, с едва выделяющейся покатой крышей. Внутри он был тёмным и длинным, в двух местах его на опорных столбах, поддерживающих крышу, висели светильники; небольшие зарешёченные окна почти под самым потолком были покрыты белой изморозью, в полуметре от стен тянулись длинные ряды двухуровневых нар, между ними проход, выстеленный грубо обработанными досками, вышарканными добела. Над входом, прямо над головой, висели на стене два больших мужских портрета. В глубине барака толпились люди, закрывая собой железную бочку, от которой в крышу тянулась красная от жара железная труба. Это была печка, которой отапливался барак. Ещё одну железную печку они увидели в кабинете у Зверькова, где тот сидя за обшарпанным столом, заполнял какие-то бумаги, и после дал им в них расписаться. Синтаро долго не мог понять, что от него хотят, но потом поставил в нужном месте иероглифы своей фамилии, чем немало удивил Зверькова. Переминаясь с ноги на ногу, и поглядывая на своего друга, Синтаро в то же время изучал кабинет командира отряда. Его внимание привлёк стол, вернее шахматная доска с расставленными фигурами, рядом с доской алюминиевая кружка и пепельница в виде человеческого черепа. Над столом висела электрическая лампочка, тускло освещающая комнату, в углу одностворчатый шкаф. Рядом со шкафом невысокий железный сейф и кровать вблизи той самой печки, труба от которой тянулась не в потолок, а в форточку окна, где вместо стекла была вставлена жестяная перегородка. На печке шипел чёрный от копоти чайник. Стены комнаты были серыми, увешанными пожелтевшими плакатами. Единственным ярким пятном кабинета был портрет человека с красивыми усами. Поймав заинтересованный взгляд новеньких, Зверьков важно произнёс, делая жест указательным пальцем в сторону портрета: – Это товарищ Сталин. – Закончив с формальностями, Зверьков крикнул в полуоткрытую дверь: – Дежурный, старосту отряда ко мне, живо. – Потом он налил в кружку из чайника, и, не спрашивая, сунул в руки Синтаро. – Согрейтесь, пей, не отравишься. Не обожгись тока, смотри кипяток. Но тебе в самый раз согреться.

Содержимое действительно оказалось горячим и очень терпким на вкус. – Ничё, ничё, – привыкайте к горькой жизни. Другой не будет ещё долго, – усмехнулся Зверьков, поглядывая на японцев.

Вошёл невысокий человек, с живыми колючими глазами, бородатый, как и большинство заключённых. Он некоторое время молча смотрел на Зверькова, потом словно нехотя снял шапку и доложил: – староста отряда заключённый Прахов по приказанию явился.

– Так-то лучше. Вот тебе на попечение новенькие, будут в твоей бригаде, вместо Новосельцева. Покажешь им всё, объясни, что да как. Объясни про распорядок, они же ни хрена не знают. Языка они пока нашего не освоили, так что прояви смётку, да что тебя учить. Отведёшь их в баню, а то смотрю, чухаются оба, что поросята. На пересылке где бы им. Вот пропуск на хозтерриторию. Гляди, чтобы до ужина успели.

Прахов недовольно взял бумажку и осмотрел Синтаро, застывшего с кружкой, кинул взгляд на Изаму, не спеша напяливая на седую коротко стриженую голову вытертую ушанку: – Узкоглазых не хватало.

– Поговори ещё, «узкоглазых». Такие же люди, как и все. Скиньте с них телогрейки, пусть у буржуйки сперва погреются. Один-то околел так, что зубы, слышно, как стучат. Не привыкший, видать. И гляди, что бы их там не оставили без одежды, в бане-то. Там же вечно чесняги ошиваются, в гробу им место.

– Разберёмся. А другой ничего, красный от мороза. На китайца–то не больно, – усмехнулся староста, складывая пропуск, и пряча его во внутренний карман телогрейки.

– Японцы это, – сказал Зверьков.

– Пленные что ли? А чего к нам? Отправили бы к своим, не всё ли равно, где подыхать.

– Не твоего ума дело. Видать, не всё равно, раз в наш лагерь определили. Перебежчики это. В общем, обогрей их, накорми из пайка бригады, с дороги поди оголодали. У вас же на одного меньше уже. Не забудь занести их в именной список. А потом в баню. До вечера дотянут как-нибудь. Покажи им место, где спать, только не у входа, так надо.

– Ну да, к «иносранцам» у нас особое отношение. Кого прикажете подвинуть?

– Себя подвинь. Печёнкин лично придёт проверить.

– Ему больше всех надо, проверять…

– Жало прикуси.

– Будет сделано, товарищ бывший зэк.

Зверьков долго смотрел на старосту, желваки его скул несколько раз напряглись, он прошёл к двери и плотно закрыл её. – Может, сядешь на моё место?

– То-то, что сядешь. Своё готов отдать за так.

– Иди, Юрьян, без тебя тошно на душе. И Байрака скажи, чтобы отыскали, им же постелить надо чего-нибудь. Не на голых же досках. Пусть поищет. И пусть не жмотится, они хоть и зэки, но всё ж японцы, не привычные ещё к нашим условиям.

– Ага, и бабу из женской половины прислать, для обогреву, – предложил Прахов и весело рассмеялся. – Нанайку, – добавил Зверьков. – Лысую – вставил староста, заражая своим смехом новеньких.

– Ох и язык у тебя Юрьян, что балаболка. – Всё, свободен.

Когда они наконец-то согрелись у железной печки, давая всем, кто находился рядом, как следует себя рассмотреть, их завели в каптёрку, и там выдали нательное бельё, чёрную грубую одежду, робу, с номером отряда на спине и рукавах, большие валенки, портянки и грубые рукавицы. Кладовщик, мордатый украинец по фамилии Байрак, всё время удивлялся, уверяя старосту, что на его веку такое впервые, чтобы новоприбывших так по-королевски встречали. Потом он залез под самую крышу, где пряталась маленькая дверца на чердак, и скинул оттуда два пыльных тюфяка, набитых соломой, две подушки и простыни. Были ещё и одеяла, тоже очень пыльные и тонкие от времени. – Ну, вы хлопци, як у герцога английського в гостях. Ось вам и матрац и подушки пид голови… Як панов одягли. Клопив тильки не дали, дак они сами приповзуть.

Потом была баня, холодная и пустая, с деревянными лавками, ледяным полом, выстланным серой стёртой до бетона плиткой, и чёрным влажным потолком, с которого всё время падали холодные капли. Банщик, долго упрямился, не желая открывать горячую воду и пар, но под давлением Прахова, всё же, согласился. Освободившись от грязи, и пропотев в парной, где от пара ничего не было видно, а затем переодевшись в чистое бельё, Синтаро почувствовал такую лёгкость, какой не было в его теле с того времени, когда он жил в Японии. На обратном пути в отряд Синтаро спросил: – Ка то такаи чесаняга? Эта уголовики?

Немного поразмыслив над словами, Прахов с удивлением посмотрел на японца; он даже остановился и усмехнулся. – Далеко пойдёшь, узкоглазый.

Услышав хорошо знакомое слово, Синтаро, как и его друг, заулыбался: – Япона мать, узыкоглазя, – уже привычно произнёс он кивая головой. Прахов весело расхохотался и хлопнул Синтаро по плечу, да так сильно, что тот едва удержался на ногах:

– Да ты неплохо соображаешь. Чувствую, мы поладим. Одно советую, держись подальше от этой своры, понял? Суки, чесняги… Мразь это, в гробу им место. Усёк?

Синтаро переглянулся с другом и кивнул головой. Слово усёк он уже успел усвоить ещё в следственном изоляторе, но как разобраться с тем, от кого всё таки надо держаться, это был ещё вопрос будущего.

Таким был их первый день в лагере.

Утро всегда начиналось с умывания, потом одевались, заправляли постели, и строем шли в столовую на завтрак, после чего весь отряд выстраивался вдоль нар посреди барака, и происходила поверка и развод на работы. По лагерю можно было ходить только в сопровождении бригадира, или под конвоем. У каждого отряда были свои конвоиры.

Рабочий день длился десять часов, куда входил перерыв на обед и короткий отдых. Все бригады в отряде имели два режима работы, половину месяца работая в лесу, на валке деревьев, другие две недели на пилораме. Таких пилорам было три, все они примыкали к большому расчищенному участку, куда из тайги свозили свежеспиленные брёвна. Их сволакивали в отдельные кучи по категориям, породам и длине, и уже из таких куч вытягивали по одному, закатывая на эстакаду. Работа отнимала много сил и требовала большой ловкости и быстроты, от чего все, кто работал, забывали о холоде: от людей валил пар, непрестанно слышались маты и весёлые шутки.

Цех, где распиливались брёвна, напоминал длинный и низкий сарай, сколоченный из грубых необработанных досок. В него с улицы подавались брёвна. Две небольшие тележки по рельсам выкатывались за ворота, а затем на них грузилось бревно, толстым концом вперёд, ворота тут же закрывались, и бревно с помощью зубчатых валов медленно начинало затягивать в пилораму. Большие вертикальные пилы распускали бревно на доски и квадратные брусья или шпальник, как выражались сами зэки. Приводил в движение пилу дизельный генератор, который находился в торцевой стене, в отдельной пристройке. Распиленные доски грузились на другую тележку, снова открывались ворота, доски увозили для складирования, одновременно затягивалось следующее бревно. Распиленные доски укладывали рядом с цехом в штабеля для продува, а затем, после двух недель вылёживания их грузили на машину и увозили на сушку. Это была тяжёлая монотонная работа, с раннего утра и до ночи. Из тайги брёвна притаскивали трактором по несколько штук, собирая из них большие скирды. Зимой, когда дороги хорошо накатывались, пользовались ЗИСами и Студебекерами, приспособленными возить лес. Скирды иногда разваливались и бревна раскатывались в разные стороны. Одно такое бревно в первый же день едва не задавило Изаму, его спасло то, что рядом находился Прахов, он закричал «берегись!», и только это спасло Изаму от верной гибели. Прахов почему-то сразу же взялся опекать японцев, много с ними говорил, объяснял как надо вести себя на объекте, что делать. Юрьян объяснил, как работает пилорама, как выставляются пилы, откуда берётся ток для работы пилы. Он по несколько раз повторял слова и заставлял повторять своих подопечных. Юрьян рассказал, что в лагере с недавнего времени появился свой магазин, где за безналичные деньги можно было приобрести различный товар – зубные щётки, махорку, мыло, бинты, спички, пуговицы, шнурки и прочую бытовую мелочь, даже чемодан. Был и продуктовый отдел, где для зэков продавались сыр, колбаса, солёная рыба, масло… Но чтобы купить всё это, нужны были трудодни и выполненная норма, должно было пройти какое-то время, чтобы на счету появились деньги. Был ещё клуб, где раз в месяц показывали кино, и где силами самих заключённых по праздникам устраивались концерты. Все эти новшества появились благодаря появлению нового начальника лагеря Печёнкина. Юрьян как смог объяснил, что благодаря Печёнкину удалось приструнить уголовников, и навести порядок в лагере. То, что было до него, Юрьян даже не хотел вспоминать. Синтаро с трудом осознавал смысл этого явления, но хорошо понял, что жизнь в лагере совсем не похожа на то, что он видел в «транзитке». Здесь было трудно, каждый вечер, придя с работы, они с другом обессиленные валились с ног, но при этом не было страха. Когда они оказывались в бараке, Юрьян учил друзей подшивать валенки, сушить мокрое от пота бельё, показал, как надо чинить порванную рабочую одежду, где хранить иголку с ниткой. В промежутках между работой он делал вар из древесной смолы, и заставлял его жевать. От клопов он дал сухую траву с едким запахом, назвав её полынью. Поначалу запах не давал уснуть, но это было лучше, чем ужасные невидимые насекомые, сосущие кровь. Полыни у Юрьяна было много, целый мешок, и он заставлял её не только подкладывать в одежду, но и жевать, объяснив, что в животе от плохой еды могут завестись черви, а полынь их изгоняет. Когда их возили в лес, Юрьян показал, как собирать смолу. Оказывается, её можно было есть, правда понемногу. – Это, паря, живица, – не спеша говорил Юрьян, – не будешь жевать её, останешься без зубов. Полынь жуй почаще, тогда глистов не будет, а хвоя для желудка полезна. Сначала просто подержи во рту, чтоб размокла, а потом жуй, медленно. Жуёшь, и жрать не так хочется.

Отработав две недели на пилораме, бригада перемещалась на полмесяца в лес. Под надзором двух конвоиров в четыре часа утра заключенные усаживались в большие сани, сделанные из брёвен с дощатым настилом поверху, и долго ехали по заснеженной лесной дороге. Езда отнимала много тепла и времени, но зэки были рады, такому путешествию. Некоторое время люди ещё спали, плотно прижавшись друг к другу, но с первыми лучами зимнего солнца народ начинал шутить, кто-то мог запеть весёлую песню, травили анекдоты, не обращая внимания на охрану. Прибыв на место, звеньями разбредались по деляне в поисках отмеченных деревьев, и до самой темноты пилили вручную, лишь один раз делая перерыв, чтобы поесть. Это была тяжёлая и опасная работа, когда дерево могло придавить толстыми сухими сучьями, или ударить отыгравшим, словно пружина, комлем. Падая на землю, ствол изгибался дугой, и куда могла быть направлена сила этой пружины, угадать было трудно. В таких случаях люди просто бросали пилу и отбегали на несколько метров. Падающие кедры вызывали у Синтаро и восторг и страх одновременно. На воздухе среди деревьев, даже в сильные морозы, Синтаро чувствовал себя свободным, порой забывая, что он заключённый. Работа так захватывала его, что когда ударяли по железной трубе, служившей сигналом конца смены, он с большой неохотой бросал работать, и был всегда в числе последних, кто подтягивался к месту сбора.

На пилораме Синтаро работал без особого энтузиазма, и всегда с нетерпением ждал, когда их повезут в лес. В одну из таких смен с Изаму случилось несчастье. Тогда он только осваивал работу с инструментом, главным из которых был обычной топор. Ещё не успев как следует разогреться после саней, на первой сваленной ели он промазал по сучку, топор отыграл, и со всего маху угодил острым лезвием прямо по ступне, разрубив старый исхудавший валенок, а вместе с ним и большой палец ноги. На его крик сбежалась почти вся бригада. Никто не знал что делать, в том числе и охранники, поскольку смена только что началась, а гнать трактор по тайге обратно в лагерь из-за одного раненного зека они просто боялись; трактор был нужен на деляне. Когда с ноги стащили валенок, вся портянка на ноге Изаму была красной от крови. Кого-то затошнило, в том числе и Синтаро. Его охватил страх и отчаяние. Все, кроме пострадавшего молчали, кто-то даже снял с головы шапку, словно соболезнуя преждевременной смерти новенького.

– Ну чего столпились как бараны, – заорал неожиданно Прахов, пробираясь сквозь толпу. Он был бригадиром, и естественно, головой отвечал за выполнение плана. – Поминать бабку будете на пенсии, если доживёте. Взяли инструмент, и по местам. За простой по голове не погладят! В штрафники захотели?

Через минуту рядом оставался лишь Синтаро, сам Юрьян и один из охранников. Синтаро растерянно смотрел то на корчившегося друга, то на бригадира, выискивая в памяти нужные слова. – Кровь, кровь! Он от крови умрёт! Что будет? Юрьян, надо делать!

– Не ори, – грубо перебил его Юрьян. – Бегом к саням, там в сундуке соль. Неси всё, что есть, и посудину какую-нибудь захвати, котора побольше. Миску, тарелку. Понял? Давай быстрее, ну чего уставился как баран! Бегом, бегом!

Синтаро ещё не успел скрыться, как Юрьян скинул с себя телогрейку, а затем и исподнюю рубашку, некоторое время оставаясь по пояс голым на двадцатиградусном морозе. Он ловко оторвал от низа рубахи несколько длинных полосок, даже не обращая внимания на холод. Пока он готовил бинты, охранник накинул ему на плечи телогрейку. – Браток, у тебя нитка есть? – обратился к нему Юрьян, не скрывая волнения, и косясь в сторону убежавшего Синтаро. – Нитка, обычная нитка. У вас же в шапке по уставу положено иметь нитку с иголкой. У меня как на грех нет, вчера дал, да не вернули. Выручай братишка, жаль ведь парня, без ноги может остаться.

Когда вернулся Синтаро с солью и алюминиевой миской, Юрьян успел расчистить стопу от свернувшейся крови. Из раны сочилась кровь, но поскольку тело Изаму было холодным от долгой поездки, кровотечение было не сильным. – Разожги пока костёр, не путайся под ногами, – командовал Юрьян, обращаясь к Синтаро. – Шевелись, иначе твой друг окоченеет. А потом собери живицы, вон с той пихты, только живо, живо! Возьми банку консервную, снегом почисть, и прокипяти. Много не сыпь, на донышко, чтобы пропарило, а то до вечера не нагреешь. Наскреби смолы и нагрей. Крышку банки на палку накрути, чтобы не обжечься.