Полёт японского журавля. Я русский

Костёр уже пылал, когда Юрьян ниткой не туго перемотал рассечённый ровно по вдоль палец, соединив две половинки, а затем поместил ступню в миску, пересыпал рассечённый палец солью, и там держал его, пока кровь полностью не остановилась. Всё это время Синтаро не находил себе места от трясучки, но при этом тщательно исполняя все команды бригадира. Часовой всё это время с любопытством наблюдал за всеми, и курил, грея руки от пламени костра.

Когда смола нагрелась, превратившись в густой кисель, Юрьян вылил всё содержимое на палец, подложив под него кусок бересты, и тут же перемотал бинтами. После этого ногу поместили в валенок, предварительно разрезав его повдоль. Всё это время Изаму лишь стонал от боли, лицо его было бледным и мокрым от холодного пота. Если бы не костёр, то он мог быстро замёрзнуть, и для Синтаро было удивительно осознавать, как Юрьян мог всё это предвидеть, и так быстро принять нужные решения. После проведённой операции, он в телогрейке, с разорванной рубахой, проработал до конца смены, и когда все грузились в сани, был разгорячённым и почему-то довольным. Изаму до погрузки просидел у костра, самостоятельно поддерживая его сухими ветками, которых натаскали зеки: так распорядился Юрьян. А вечером в отряде он был под пристальным вниманием товарищей, кто-то даже шутил, предлагая сделать костыли. Его хлопали по плечу, всё ещё бледного от пережитого шока, говоря, что это боевое крещение, и если палец не срастётся, то у него будет не пять, а шесть пальцев. Синтаро показалось, что после этого случая к ним, стали относится по-другому, больше замечали, шутили, давали советы, если это касалось работы, особенно Юрьян. Через две недели, на удивление всего лагеря, палец сросся, и Изаму вышел на работу, всё это время проводя в бараке на должности дневального.

К концу зимы Синтаро уже сносно говорил по-русски и почти всё понимал, особенно когда кто-то ругался. Брань возбуждала его и вселяла надежду на то, что всё окружающее его великая мистификация, а народ вокруг притворяется. Но однажды ему пришлось осознать, что мир вокруг настоящий и может его раздавить, как мелкое насекомое. В конце смены, когда он остался один в цехе, к нему подошли трое. Это были недавно прибывшие в отряд уголовники, имевшие статус «сук». Синтаро уже хорошо усвоил, что в лагере есть два вида уголовников: так называемые «чесняги», те кто ни при каких обстоятельствах не работал, паразитируя на безвольных заключённых. Другие относились к « сукам», которые не чурались работы, но делали её из рук вон плохо, выполняя дневную норму за счёт других, и получая за это трудодни. И у тех, и у других на счету были деньги, на которые они отоваривались в лагерном магазине и жили припеваючи. Однако, между ними существовала неприкрытая вражда, доходившая порой до поножовщины, которая прекратилась лишь с приходом нового начальника лагеря. В отряде «суки» держались особняком, работу не любили, используя любой повод, чтобы остаться в бараке, и выискивая среди окружения отщепенца, чтобы притянуть к себе, а затем незаметно сесть ему на шею, а если можно, опустить. Если таковой отыскивался, то они незаметно превращали его в раба. У уголовников водились немалые деньги, за которые охранники через проволоку проносили им курево и спиртное.

– А ты чего, парниша, так усираешься? От работы кони дохнут. Ты же не лошадь, а? – с ходу начал подошедший со спины Холод.

– Он не лошадь, он ишак, – пошутил один из дружков по кличке Стул. Компания рассмеялась. В отряде Холода никто не любил, но многие заглядывали ему в рот, и ловили каждое его слово. Не было такой компании, в которой он не смог бы втереться в доверие. Однако, вскоре эта компания разваливалась. Когда он улыбался, то никто не мог понять, что на самом деле в голове у этого человека, добрая мысль или подлость. Обнажив ряд золотых зубов, и поглядывая то на Синтаро, то на работающую пилораму, он чинно потягивал папиросу, потом смачно сплюнул.

– Как жизнь, япона мама? Не грустно, вдали от родины? Так грустно, что перекурить некогда. План выполняешь, поди, на все сто.

– Нормально, – буркнул Синтаро, стараясь не смотреть на ухмыляющихся гостей. Дружки переглядывались и чего-то ждали от своего командира.

– Ты, япона мать, кого из себя строишь? Матёрого из себя возомнил. Первым не здороваешься, а на работу бежишь впереди всех. Перед начальством, что ли, выпендриваешься?

– Он, наверное, на родину с медалью решил вернуться, – снова нашёлся Стул.

– Ну да, с орденом Сутулова, – ехидно ухмыляясь добавил Холод. – Знаешь, кому такой орден дают? – спросил он, поворачиваясь к дружку. – Стул, покажи, что такое Сутулов, это по твоей части.

Стул согнулся в три погибели, изображая инвалида, вызвав новый прилив нездорового смеха.

– Вчера два плана выдал? Позавчера… Теперь нам в пример тебя ставят, что мол косоглазые всех обогнали. Мы брёвна не успеваем трелевать, а на кой хер, спрашивается. Смекай, япона мать, что к чему.

Пила продолжала работать, и один из дружков бросил в неё старую телогрейку, на которой обычно сидели рабочие во время перекура. Телогрейку тут же зажевало в раму и разбросало клочками в разные стороны. – Гляди, не заработайся, а то ноги подкосятся от усталости, и в пилу вот так зажуёт. Придётся твоему дружку отскребать от досок тебя, чтобы на родину везти.

В этот момент появились Юрьян и Изаму, закатывая в цех бочку с солярой, для дизеля. В расстёгнутой телогрейке, с открытой шеей, Юрьян неторопливо обошёл пилораму, оглядывая разбросанную вату. – Кто пилу засрал? Телогрейку испортили, сукины дети! Нахрена? – грубо начал Юрьян, схватывая каждого своим колючим взглядом. – Холодрыга, тебе чего тут надо? У тебя работы, что ли, нет? Вон трактор… Иди и ковыряй его, и нехер тут своими золотыми фиксами светиться. Не хочешь работать, тогда иди к чеснягам. И не путай людей. Убирать тут за всеми рук не хватит. Ты их, Мишка, не бойся, они только понт нагоняют, я этого брата знаю.

Холод сплюнул бычок и усмехнулся. – И где же ты моего брата узнать успел? Сидел, что ли? Может, ты в законе?

– Топай отсюда, в законе… Пока самого в пилу не зажевало, вместе с дружками.

Мужики уже собрались наседать, но Холод остановил их. Он почти вплотную подошёл к Юрьяну, демонстрируя всем своё превосходство в росте, при этом избегая прямого взгляда Юрьяна, словно глаза того обладали свойством обжигать. Возможно, так оно и было, поскольку когда Юрьян смотрел в упор, никто не выдерживал его взгляда дольше одной секунды.

– Моё дело предупредить, Юрьяша, а там поглядим ещё, кого первого затянет, – ухмыльнулся Холод, в то же время обращая свой взгляд не к нему, а к своим дружкам. – Срок-то длинный, а тайга большая, неизвестно, где наши тропочки пересекутся. Смотри под трактор не поскользнись.

Всю троицу недавно перевели из другого отряда, из-за того, что на участке не хватало трактористов, и теперь они собирали вокруг себя всех, кто любил весёлую жизнь, подкупая сначала куревом, а затем и выпивкой. Даже Изаму незаметно для себя попал под обаяние разбитного Холода, научился курить, и частенько оказывался с ним в одной компании, играя в карты, правда, теперь, стоя за спиной Юрьяна, он выглядел растерянным.

Придя в барак вечером, Синтаро, увидел, что на его нарах лежит Холод. Тот, казалось, спал, и не слышал, что над ним собралось несколько человек. Потихоньку народ стал посмеиваться. Лежать обутым на нарах запрещалось, но Холода, как видно, этот запрет не волновал.

– А ты, Мишаня, приляг рядышком, – посоветовал один из дружков Холода по кличке Мазута. – Вдвоём-то теплее будет.

Неожиданно толпу раздвинул Юрьян. Оглядев, можно сказать, в упор пристально каждого, он словно выстроил защитную стену между собой и уголовниками. – Значит, решили поломать парня?

– Не встревай, Юрьян, не твоё дело, – возник из толпы Стулов. – Тебе какое дело до этого узкоглазого? С какого хрена он тут место занимает? Чтобы такое тёплое место заполучить, нужно вес иметь. То ли дело дружок его, Изама, парень свой. А этот, перед начальством выслуживается что ли? Ударник комтруда.

– Кому нести чего куда, – вставил Мазута, провоцируя народ на непринуждённый смех.

– А потом в медпункт к полячке бежит по пустякам, ах заноза у него в жопе застряла. Вон, пусть крайнюю шконку занимает у входа.

Народ расхохотался, в то время как Юрьяну было не до смеха, как и самому Мишке.

– Ну что, япона мать, скажешь? Два плана нагора каждый может давать, только кому из нас это нужно? Ты спросил у людей? – не унимался Стул.

– Ты кто тут такой? Что бы обвинять, – перебил Юрьян. – Твоё дело, Стул, чужие зады нюхать. Может, твою фотографию ещё среди тех портретов повесить? Посерёдке. Закрой пасть, и жди когда скажут говорить. А с него есть, кому спросить, – стоял на своём Юрьян, не отступая ни на шаг, и незаметно отодвигая всех от нары, где лежал Холод. – Серёжа, не буди лиха, – вкрадчиво продолжал Юрьян. В ответ на это Холодрыга приподнялся на локте, и глубоко зевнул, чинно устраивая свой зад на новом месте, давая всем понять, что теперь это место его, при этом оставляя на лежанке грязь от своих сапог.

– Вот именно Юра, не буди лиха, пока оно тихо. Ты мужик неглупый, тебя многие уважают в отряде, ты староста, и я с этим считаюсь. Но и ты меня уважь. Норму я выполняю, в лагере все это знают. Я человек с авторитетом, жизнь повидал. И страх наводить не надо. Мы пуганы. Ты отдыхай Юрок, твоя смена закончилась. А с япошкой я как-нибудь сам разберусь.

– Про медичку пусть расскажет, – воскликнул кто-то из толпы.

– Вот-вот. Пусть он нам всем про медичку расскажет. Говорят, у полячки рука лёгкая, уколы не больно делает. Хороша бабёнка, а, япона мать?

Со слов Холода ситуация складывалась не в пользу Мишки. Народ одобрительно посмеивался, все попеременно поглядывали то на Холода, то на Япона-мать, то на Юрьяна, ожидая развития событий, и предвкушая развязку. Синтаро уже сжал кулаки и готов был кинуться на Холода, но Юрьян остановил его.

– Погоди, паря, не спеши, – придержал его Юрьян. – Смотри лучше, и мотай на ус. Мы сами разберёмся. Не так ли, Серёня? Ведь ты сделал мне вызов, если я правильно понял тебя. Я ведь староста, и должен следить за порядком в отряде. Мне за него ответ держать перед десятником. И вот я вижу, что некто наплевал на правило, и залез своими грязными копытами на постель. Этак если все начнут? Свинарник получится. Говоришь, жизнь повидал. А видел ты, Серёня, когда-нибудь в местной тайге тигра? – медленно продолжал Юрьянн, мягко раздвигая толпу. – Знаю, что не видел, ты и в лес-то боишься ходить, больше на тракторе раскатываешь. В этой тайге полно тигров. Я убил одного нынче летом, народ не даст соврать. Повадился на деляну котяра рыжий, здоровый такой, одного дружка моего утащил. Людоед. С такими шутки плохи. Зверь он ведь как… Если один раз человечинки попробовал, то уже не отвадить. Пришлось его убить. Но это что… На фронте я на железного тигра ходил в одиночку, и как видишь, живой. И такие, как ты, для меня вроде мышей кажутся, я их не то, что не боюсь, даже в упор не замечаю. Сами из-под сапог разбегаются, только треск стоит, когда наступишь. Я когда во вражеском окопе оказывался во время атаки с одним ножичком… Там винтовка уже только мешает. Так немцы при виде меня как мыши разбегались, только писк стоял. Я их штабелями клал. От меня даже командиры шарахались после боя, потому как весь в крови был. Ходишь, закурить просишь, а с тебя кровь капает ещё, и никто понять не может, чья это кровь. То ли моя, то ли фрицев. Пока ты на рынке у людей карманы потрошил, квартиры грабил, я фрицев на тот свет отправлял пачками, нашу землю освобождал от нечисти. И тут ты, авторитетный, весь блестящий от сала и солярки, своими наколками на понт молодых пацанов взять хочешь. Меня стращаешь. И где вас таких откармливают?

В полумраке холодного барака голос Юрьяна казался до странности тягучим и завораживающим. Никто и не думал перебивать, или встревать, а от последних слов народ и вовсе притих, и сам Холод уже не улыбался и не высвечивал золотыми коронками, и тоже растерянно смотрел на Юрьяна, уже не зная, как себя вести дальше. Рассказ Юрьяна привлёк всё внимание окружающих, а сам он тем временем продолжал говорить, словно гипнотизируя, как удав свою жертву, в то же время без лишней суеты вытаскивая из-под нар грубо обработанный нож. – Вот этим тесаком я его убил, тигра того, точнее добил, когда он в петлю попался. Больной, видать, был, раз на человечину потянуло. Сидел в ней неделю и кидался на всех, кто мимо проходил, вот как ты сейчас. А что толку, зубы скалить, тросик-то не порвать, как не старайся. Ты, видать, тоже больной, если тебя так тянет на людей. Без крови людской не можешь. Принеси-ка Миша со столба лампу, света что-то маловато. – Юрьян принял из рук Синтаро керосинку, сделал огонь ярче и стал на глазах у всех нагревать кончик тесака через верхнее отверстие стекла. – Это, Серёжа, чтобы микробов не было, для дезинфекции, хотя для твоей откормленной жопы это не обязательно, – пояснял Юрьян, возвращая Мишке лампу.

– Ты что удумал, Прах? Ты это, кончай, за такое и срок можно… – Холод не договорил и словно ужаленный слетел с нар, порываясь спрятаться среди своих дружков, но Юрьян молниеносно оказался рядом с его спиной, быстро обхватил его одной рукой за шею, а другой всадил кончик зажатого в кулаке лезвия в зад. Удавка его руки была такая сильная, что Холод даже не мог кричать, он лишь хрипел.

– Только дёрнись, сука подзаборная. Вмиг распорю твою сраку, что никакой хирург не сошьёт. Артерия-то рядом, дёрнешься, и считай трупп. Ты не думай, мне не страшно за такого гада, как ты, срок тянуть, годом больше, годом меньше. А за тебя так и вовсе, могут скостить срок. – Он приподнял Холода, и под общий вздох бросил на пол. Во всех его движениях действительно угадывалось что-то от оскалившегося тигра. Ладонь его кровоточила, но это нисколько не заботило Юрьяна, казалось, ещё секунда и он добьёт Холода.

– Ну ты пожалеешь, ну ты долго будешь жалеть. Ты мне за это ответишь, – сквозь зубы грозил Холод, с трудом поднимаясь с пола, и держась рукой за раненный зад. Толпа некоторое время безмолвствовала, а затем взорвалась смехом. Кто-то похлопал Юрьяна по плечу, его обступили товарищи, ограждая от возможного нападения других уголовников.

– Скажи только где? Но чтобы без свидетелей. Чтобы никто не узнал, где я тебя закопаю, – спокойно ответил на угрозу Юрьян, протирая своё оружие. – Одной мразью станет меньше.

После этого случая Изаму уже не путался среди друзей Холода, и сам Холод становился в присутствии Юрьяна тихим и незаметным. Случай с тигриным зубом показал всему народу, населявшему барак, что сила уголовников в страхе и разобщённости людей. Влияние и авторитет Юрьяна были неоспоримы, и все, кто раньше держался его стороной, примкнули к нему и поддерживали, если того требовала обстановка. Конечно, в отряде понимали, что Холодрыга просто так не забывает обиды. Поговаривали, что он ищет удобного случая, чтобы отомстить Юрьяну. Правда, этого ему так и не удалось сделать, – во время ремонта сцепки, с помощью которой крепилось бревно, его трактор сорвался с тормоза и наехал на Холодрыгу всей своей массой. В самый последний момент Холод успел выскочить из-под гусеницы, но одна нога всё же осталась под ней; крик его был слышен по всей территории лагеря. Ему ампутировали ногу по самое колено и, как непригодного к работе, освободили от оставшегося срока. В последний день пребывания в лагере Холод попросил, чтобы друзья на носилках принесли его в отряд. Там бледный, с тяжёлыми каплями пота на лбу, он с трудом поднялся, опираясь на новые костыли, снял шапку, и как мог, низко поклонился перед зэками, прося у всех прощения. Все сочувственно молчали, кто-то даже заплакал. Таким было прощание с самым жестоким и коварным человеком в отряде. Глядя на его горе, зла уже никто не помнил.

Печёнкину позвонили, когда он собирался делать плановый обход лагеря. После недолгой паузы, он снял трубку, и коротко ответил: «Печёнкин, слушаю».

Звонили из Владивостока. Это был уже второй звонок офицера разведки майора Вязова. Дело, о котором говорил Вязов, было странным. Необходимо было наблюдать за двумя заключёнными и, смотря по ситуации, следить за тем, чтобы с ними ничего не случилось, пока они находятся в заключении. Сложность состояла в том, что об этом никто не должен был знать, ни эти двое японцев, о ком пёкся Вязов, ни тем более остальные зэки. Конечно, Печёнкин понимал, как тяжело приходилось заключённым в неволе: терпеть зимы, голод, условия быта, и всё же, такого, как в тридцатые годы уже не было. Он потратил немало времени и сил на ревизию личного состава охраны лагеря, отчего уже почти не наблюдались издевательства. Насколько было возможным, очистил лагерь от уголовников. Может, поэтому за последний год не было зафиксировано ни одного побега. Условия работы были тяжёлыми, но как стало понятно, не этого люди боялись больше всего. Как и в любом сообществе, основная масса заключённых выживала за счёт объединения в группы, деля поровну все невзгоды и радости. Но были и такие, кто предпочитал жить за счёт слабых, и не способных постоять за себя. Выжить в таких условиях мог тот, кто вовремя находил себе единомышленников, близких по духу, крови, и по силе. Как могли в таких условиях проявить себя японцы, Печёнкину пока было неясно. Судя по рассказам, тех же охранников, или докладам командира отряда, беззащитными назвать их было нельзя, хотя, в помощи они, конечно же нуждались. Именно это, – простую поддержку со стороны близкого окружения и надо было организовать. Всё остальное зависело уже только от самих японцев.

– Значит, япона мать.

– Совершенно верно, Илья Ильич. Так их и называют в отряде, да и во всём лагере. Они вроде любимчиков у нас в лагере, даже щёки отъели, – не скрывая удовольствия докладывал Печёнкин.

– Ну, вы там их особо не балуйте, чтобы служба мёдом не казалась, – говорил Вязов. – Хотя, признаюсь, мне приятно слышать такие новости, и, Михал Семёныч, – голос в трубке ненадолго умолк. Печёнкин взял карандаш, и в ожидании стал чиркать по листку бумаги разные фигуры. Потом, глядя на них, он без труда вспоминал содержание любых разговоров, в том числе и телефонных. – Возьмите под собственный контроль работу по их идеологическому воспитанию. Песни, кинофильмы, самодеятельность… Я понимаю, что исправительно-трудовой лагерь не самое лучшее место для идеологической пропаганды, но эти двое нам очень интересны. Я знаю, что в вашем лагере неплохая самодеятельность. Через некоторое время необходимо, чтобы они были готовы к тому, что мы предложим. Если мне не изменяет память, у них по пять лет? Так долго мы, конечно, ждать не можем, время требует ускоренных действий, но и бежать впереди лошади нам тоже не стоит, и от вас многое зависит. Вовлекайте их в общественные дела, больше свободы, инициативы. Поставьте рядом верного человека, желательно из своих, заключённых, пусть приглядывает.

– Это мы уже сделали после первого вашего звонка, товарищ майор.

– Вот и замечательно, Михаил Семёнович. Да, и фотографии вы получили, надеюсь? Вот и славно. Тогда успехов, полагаюсь на вашу ответственность и сообразительность. Кстати, вопрос о вашем переводе уже прозвучал, но пока вы нам нужны именно там, у себя, так что, потерпите немножко. Послужите на благо отечества. Честь имею.

В трубке послышались гудки. Эти «честь имею», «благо отечества», было отличительной чертой майора Вязова. Не всякий военный мог позволить себе выражения в духе бывшего белого офицера, и нечасто офицеры ГРУ звонили в лагерь и интересовались простыми зэками. За три года работы в лагере Печёнкин перевидал разных людей, он давно понял, что все они, как и он сам, выживают, не больше и не меньше, с той лишь разницей, что на одних была надета форма, а на других роба. Его жизненный опыт подсказывал, что не смотря на положение, и где бы человек не находился, за проволокой, или вне её, одни действовали за страх, а другие за совесть. Вязов относился ко второй категории людей.

Печёнкин положил трубку и вызвал дежурного. – Позови-ка милейший. – Он осёкся, поймав на себе влияние только что прошедшего разговора. – Старшина, найди мне из шестого отряда Идзиму.

– Слушаюсь. Это того, что япона мать? А второго?

Печёнкин ненадолго задумался: – Второго не надо. Выполняй.