Ориентализм

Ориентализм
Эдвард Вади Саид

Современная критическая мысль
Эта книга – новый перевод классического труда Эдварда Саида «Ориентализм». В центре внимания автора – генеалогия европейской мысли о «Востоке», функционирование данного умозрительного концепта и его связь с реальностью. Саид внимательно исследует возможные истоки этого концепта через проблему канона. Но основной фокус его рассуждений сосредоточен на сложных отношениях трех структур – власти, академического знания и искусства, – отраженных в деятельности различных представителей политики, науки и литературы XIX века. Саид доказывает, что интертекстуальное взаимодействие сформировало идею (платоновскую сущность) «Востока» – образ, который лишь укреплялся из поколения в поколение как противостоящий идее «нас» (европейцев). Это противостояние было связано с реализацией отношений доминирования – подчинения, желанием метрополий формулировать свои правила игры и говорить за колонизированные народы. Данные идеи нашли свой «выход» в реальности: в войнах, колонизаторских завоеваниях, деятельности колониальных администраций, а впоследствии и в реализации крупных стратегических проектов, например, в строительстве Суэцкого канала. Автор обнаруживает их и в современном ему мире, например, в американской политике на Ближнем Востоке. Книга Саида дала повод для пересмотра подходов к истории, культуре, искусству стран Азии и Африки, ревизии существовавшего знания и инициировала новые формы академического анализа.

В формате PDF A4 сохранён издательский дизайн.

Эдвард Саид

Ориентализм

* * *

Все права защищены.

© Музей современного искусства «Гараж», 2021

© Эдвард Саид, текст, 1979

© Катарина Лопаткина, перевод, 2021

© Константин Ерёменко, дизайн обложки, 2021

Книга, которую стоит прочитать

2020 год пополнил словарь российских интернет-мемов замечательной цитатой «и половцы нас терзали, и печенеги», которая вызвала большой интерес у исследователей – прежде всего, с точки зрения референций: насколько сказанное (а прежде – написанное в школьных учебниках) связано с «объективной реальностью»[1 - Обозначим, что представленная цитата – часть юридического фольклора, в котором ее связывают с личностью русского адвоката Ф. Н. Плевако (1842–1909). Расхожесть цитаты была использована как маркетинговый ход для переиздания сборника его речей. Плевако Ф. Н. И печенеги терзали Россию, и половцы. Лучшие речи великого адвоката. М: АСТ. 2020.]? Специалисты по истории на страницах различных изданий стали пояснять, что отношения с названными кочевыми группами были не такими однозначными и линейными, как это принято описывать[2 - Например, журнал «Дилетант», один из самых известных в области публичной истории в России, опубликовал статью «Половцы, печенеги и Русь». Логинов М. Половцы, печенеги и Русь // Дилетант. 2020 (https://diletant.media/articles/45288813).]. Но нас интересует другое – то, что эта цитата воспроизводит, и конкретнее – дискурс, к которому она относится: разделение на «нас» и «их» – представляемых, воображаемых «других». Я не случайно начинаю с этого небольшого эпизода. Существует расхожее мнение, что книга Эдварда Вади Саида не «о нас», а «о них» – англичанах, французах, американцах, арабах, мусульманах, христианах и вообще – о «цивилизациях»[3 - Бобровников В. Ориентализм – не догма, а руководство к действию? О переводах и понимании книги Э. У. Саида в России // Ориентализм vs ориенталистика. М: Садра, 2016. С. 53–78.]. Это не совсем так (а точнее, совсем не так). Попытайтесь посчитать, сколько в этой книге арабских имен (можете даже расширить этот список за счет персидских и тюркских имен), и сравните с количеством имен европейских. Однако это лишь поверхностный взгляд. И вот здесь мы переходим к главному.

Эта книга – о мысли, о речи, о восприятии. Важнейшим элементом этой книги являются idеes re?ues, или «прописные истины». Это такие общепринятые представления, которые: а) широко распространены (ну все же мы слышали о «Востоке»?), б) считаются вполне себе очевидными (даже объяснять ничего не нужно), в) распространяются в форме анекдотов, рассказов и забавных историй из уст в уста (а вы когда-нибудь обсуждали увиденное в отпуске в Египте или Турции?). И это всегда нечто близкое к стереотипу или клише.

Главная цель этой книги – показать, что мы выстраиваем нашу мысль в границах этих заданных клише. Мы не живем в вакууме, мы существуем во множестве контекстов – и прежде всего в контексте социокультурном. Нас окружают тексты, и часто через них мы и воспринимаем окружающий нас мир. «Бахчисарайский фонтан» А. С. Пушкина, «Хаджи-Мурат» М. Ю. Лермонтова, «Персидские мотивы» С. А. Есенина. «Половецкие пляски»! «Апофеоз войны» В. В. Верещагина[4 - Абашин С. Верещагин без колониализма: как постсоветская Россия не отмечает 150-летие завоевания Средней Азии // Новое литературное обозрение, 161, 2020. С. 307–315.]! «Слово о полку Игореве»! Задумывались ли вы о контексте, в котором создавались или публиковались эти произведения? Об их содержании? Образах? Я, безусловно, не являюсь профессиональным литературоведом и вряд ли смогу претендовать на их лавры, чтобы дать развернутое описание формирования образа «Востока» в России (которое вряд ли будет противоречить ключевой линии мысли Саида[5 - Ерусалимский К. Ю. Образы российского ориентализма (обзор) // НЛО, 2020. С. 161, 378–392. Рейтблат А. И. «Ориентализм» и русский ориентализм (Обзор книг по ориентализму в русских востоковедении и литературе) // НЛО, 2020. С. 161, 392–401.])… И моя цель отнюдь не в том, чтобы апеллировать к дискуссии об «особой исторической судьбе» нашей страны, право же, и этот конструкт уже был блестяще разобран специалистами по интеллектуальной истории[6 - Атнашев Т., Велижев М., Зорин А. «Особый путь»: от идеологии к методу. М: НЛО. 2018.]. Моя задача – убедить вас, что эта книга действительно стоит того, чтобы ее прочитать. И того, чтобы вместе с ней размышлять о себе, о них, об окружающем мире.

Главной целью Саида было сподвигнуть читателя задавать сложные вопросы самому себе. Попытаться осознать то, как сильно знание об Азии и Африке определено школьными учебниками, литературными и живописными произведениями, фильмами, а не неопосредованным взаимодействием с их обитателями, местным населением (и понять, возможно ли оно вообще). Вопросы множатся и множатся: насколько можно довериться своим чувствам, мысли и видению? Кому они принадлежат? Представляя себе «Восток» по произведениям других людей, принимается ли во внимание, что за люди их создавали и в каком контексте? Какое место занимают эти книги, картины, образы в «генеалогии» человеческой мысли? И к каким последствиям – уже материальным, реальным – приводят воспринятые и усвоенные образы? Эти вопросы задавал себе и Саид, и поколения после него. Поиск ответов на них и дискуссии, с ними связанные, сформировали тот современный мир – постколониальный, рефлексирующий и сложносочиненный, в котором мы живем сейчас.

В то же время эта книга, спустя сорок лет после ее написания, удивительно актуальна.

Давайте обратимся к событиям, связанным с российской культурой и формирующим наше информационное пространство в последнюю пару лет. На ум приходят скандалы вокруг сериала «Зулейха открывает глаза» и выбора Манижи Сангин как представительницы России на песенном конкурсе «Евровидение». В первом случае, казалось бы, речь может вестись о достаточно стандартной для общественных дискуссий теме сталинского наследия. Но для Республики Татарстан, одного из субъектов Российской Федерации, фокус критики отнюдь не направлен на сталинизм. Для жителей этого региона это произведение стало попыткой отобрать их «голос», возможность говорить о себе и представлять себя[7 - Сафаров М. Зулейха пробуждает идентичность: как зрительские споры о сериале становятся «боями за историю» // Islamology, 10:1, 2020. 105–114.]. Ровно то, в чем Саид обвиняет англичан и французов, которые выстраивают своего «виртуального мусульманина». Так же сериал создает «образ» татарской культуры и истории, весьма далекий, по мнению таких критиков, от собственной аутентичности татар. Второй скандал показывает, как в обществе функционируют концепты «себя» и «другого», как создается их противопоставление и как оно актуализируется[8 - Simon M. Representing cultural diversity in Russia: the Eurovision contest and Manizha’s «Russian Woman» performance // Central Asian Program. 2021 (https://www.centralasiaprogram.org/representing-culturaldiversity-russia-eurovision-contest-manizhas-russianwoman-performance).]. Впрочем, мало внимания уделяется и тому, что сама представленная музыкальная композиция – это краткая выжимка из актуального гендерного дискурса, рисующего систему противоречий (слабая, но сильная; одинокая, но в сообществе), о которых пишет и Саид, в его случае – применительно к образу араба (например: ленивый, но активный). Безусловно, эти истории не так просты, как кажется критикам. Более глубокий анализ способен выявить целую череду неучтенных элементов. Например, наследие «советского дискурса» в истории семьи Манижи[9 - Например, конструкт о «бабушке, первой снявшей паранджу». Данные темы уже давно находятся в центре внимания исследователей. Упомяну лишь: Kamp M. The New Woman in Uzbekistan: Islam, Modernity, and Unveiling under Communism. University of Washington Press, 2006.], большую историю женских сообществ Таджикистана[10 - Roberts F. Old Elites under Communism: Soviet Rule in Leninobod. Chicago University. Ph.D. thesis, 2016.], феномен ностальгии и позицию «третьего поколения», с которой свое видение семейной памяти согласует писательница Г. Ш. Яхина[11 - Anisimova I. From Celebrated Novel to Media Outrage: The Public Debate Surrounding the Miniseries «Zuleikha Opens Her Eyes» // Slavica Bergensia, 13, 2020. P. 107–127. Kalinina, E. Mediated Post-Soviet Nostalgia. Stockholm: S?dert?rns h?gskola, 2014.]. Эти элементы требуют большой аналитической работы, понимания контекстов, пересечений и разрывов, особенностей функционирования того, что называется «субъективностью».

Однако все эти элементы можно привести к одному знаменателю – пониманию генеалогии мысли. Мой следующий пример связан с одной такой концепцией, которая предельно противоречива. В октябре 2021 года российский глянцевый журнал «Elle» опубликовал серию фотосессий «Дружба народов», руководствуясь желанием показать красоту «малых народов», их жизни и быта, дать «голос» местным фотографам, вернее, их видению локальной эстетики. Однако фотосессия вызвала большую критику, которую концептуально обосновала профессорка Диана Кудайбергенова сразу в нескольких измерениях – от самой противоречивости идеи «дружбы народов» до критики эстетики[12 - Комментарии исследовательницы можно увидеть в инстаграм-аккаунте ее проекта ChapanFashion. (https://www.instagram.com/chapanfashionista/).]. Действительно, последние работы по истории, антропологии и социологии, написанные самой Кудайбергеновой и ее коллегами, показывают все трудности и перипетии того, как складывался Советский Казахстан. Впрочем, можно искать корни этих явлений еще глубже – в истории Российской империи и ее дискурсов, ее текстов и ее концепций[13 - Например: Sabol S. The Touch of Civilization: Comparing American and Russian Internal Colonization. Boulder: University Press of Colorado, 2017.]. Я ограничусь лишь краткими мыслями об этом, весьма грубо обобщая работы коллег.

Создание Советского Казахстана стало последствием дискуссий относительно умозрительного деления народов на «отсталые» и «цивилизованные», попыток понять, что такое «кочевое сообщество» и как им управлять[14 - Thomas A. Nomads and Soviet Rule: Central Asia Under Lenin and Stalin. Bloomsbury Academic, 2018.]. Результатом этой ригидной системы мысли стала реализация «цивилизаторской миссии», попытки модернизировать казахское хозяйство и быт, это принесло немало горя местным жителям[15 - Например, «Ашаршылык» – голод, ставший следствием попытки коллективизации хозяйства казахов. Недавно на русский язык была переведена знаковая монография об этом событии: Камерон С. Голодная степь: Голод, насилие и создание Советского Казахстана. М: НЛО, 2020. Лист событий может быть расширен как за счет истории Российской империи (упомяну лишь восстание 1916 г.), так и за счет истории СССР (помимо репрессий, зачастую упоминаются экологические проблемы, связанные с Семипалатинским полигоном и космодром Байконур).]. Культурная политика того периода, которая была призвана создать новое, советское общество, проводилась под лозунгом «дружбы народов», придавая этому термину в глазах местных жителей двусмысленность и негативную коннотацию, навязывая способ видеть мир, методологию организации общественных и культурных институтов («национальных по форме, социалистических по содержанию»). Безусловно, всё далеко не так однозначно, и «тихий национализм академических практик» вкупе с механизмами передачи памяти внутри сообщества формировали критические интенции (правда, в ограниченном масштабе)[16 - Бисенова А., Медеуова К. Давление метрополий и тихий национализм академических практик // Ab Imperio, 4, 2016. С. 207–255.]. Для молодого поколения казахских исследователей представление их этноса как экзотического, да еще с отсылкой на концепцию «дружбы народов» – оправдания подчинения способу мышления из «центра», – представляется попыткой вновь «отобрать их голос». Для них это как минимум повод вспомнить Саида и начать разговор о «неоколониализме». В России же эти понятия не отрефлексированы, не осознаны, а потому возмущение соседей вызывает удивление и непонимание. Ведь та же упомянутая фотосессия создавалась из намерения «дать голос», а не «присвоить» его. Непонимание истории понятий, генеалогии мысли (что такое «дружба народов» в исторической перспективе) приводит к противоречию между интенцией создателей проекта и восприятием публики. И именно в этом может помочь работа Саида – обозначить исходную точку для анализа подобных феноменов. Но научиться не совершать подобных ошибок и с уважением относиться к памяти, как народов внутри России, так и ее соседей, – это уже гораздо более трудная задача.

И еще: позволю себе процитировать предисловие к французскому изданию «Ориентализма», написанное философом Цветаном Тодоровым.

Наша судьба неотделима от судьбы других и, как следствие, от взгляда, которым мы смотрим на них, и места, которое мы им предназначаем. Эти «внешние» Другие находятся рядом с нами, среди нас, и называются «трудовые мигранты», или далеко за пределами наших границ, и называются «нефтяные державы». Когда мы голосуем через посредников-депутатов за расистский закон против этих рабочих, когда мы кричим о скандале из-за роста цен на бензин, мы, сознательно или нет, заимствуем шаги большого ориенталистского дискурса и быстро находим аргументы. Единственная разница – но не именно ли она провоцирует скандал? – заключается в том, что «ориенталы» более не принимают тот образ, который мы им предлагаем, и не хотят честно играть в ту игру, в которой мы одновременно являемся партнерами и авторами правил[17 - Todorov T. Prеface ? l’еdition fran?aise // L’Orientalisme: L’Orient crее par l’Occident. Paris: Еditions du Seuil, 2005.].

Надеюсь, теперь у вас не осталось сомнений, что «Ориентализм» действительно актуален?

Впрочем, возраст книги и ее посыл вызывают критическую реакцию. В целом ее можно свести к нескольким пунктам. Во-первых, Саид был литературным критиком, а не профессиональным исламоведом или арабистом. Потому рассмотрение частных случаев, на которых он иллюстрирует свою мысль, вызывает суровую критику специалистов – как историков, так и литературоведов. Я попытался раскрыть некоторые элементы этой критики в сносках, но, пожалуй, подробный разбор «кейсов» представлен в книгах и статьях Роберта Ирвина[18 - Irwin R. For Lust of Knowing: The Orientalists and their Enemies. Penguin Books, 2007.]. К этому же разделу отнесу вопрос «всеохватности» подхода «Ориентализма». С момента его публикации было написано колоссальное количество трудов, анализировавших отдельные сообщества, подходы, произведения и академические труды. Появились исследования по роли «колониальных посредников» (переводчиков, проводников, учителей), их влиянию на процесс формирования знания и роли «привратников» у ворот локального знания[19 - Heschel S. and Ryad U. The Muslim Reception of European Orientalism: Reversing the Gaze. London and New York: Routledge, 2019.]. Появилось и колоссальное количество работ о критике европейской мысли до Саида[20 - ?elik Z. Europe Knows Nothing about the Orient: A Critical Discourse from the East (1872–1932). Ko? University Press, 2021.]. Все эти работы детализируют сложную картину мира, в которой «ориентализм» как дискурс, влияющий на реальность, – лишь часть, но немаловажная часть, системы. Когда мы читаем аналитику периода «шпиономании», в которой мы видим способ рассказа о «Других», чьи роли заранее предопределены их происхождением[21 - Бессмертная О. Ю. «Алые розы Востока»: «панисламизм», ориентализм и шпиономания в последние мирные годы Российской империи. Разведывательная империя? // Шаги, 4:1, 2018. С. 9–44.]; когда мы обращаемся к травелогам и публицистике, в которых один частный случай становится абсолютизированным отражением целого сообщества[22 - Bessmertnaya O. Un agent-provocateur musulman, ou un Orientaliste de plus: «jouer ? l’autre» dans les miroirs impеrio-orientalistes // Slavica Occitania, 35: Les Orients dans la culture russe, 2012. P. 83–126.]; когда мы сталкиваемся с обобщающим понятием «Восток» как объяснением сложных социально-экономических процессов, – мы, так или иначе, сталкиваемся с тем, о чем писал Саид. И пусть его кейсы не всегда точны, но сама идея дискурса является определяющей.

Во-вторых, это вопрос методологии. Его можно разделить на два аспекта, и оба они будут верны в своей критике. Первый – нарушение формальной логики. Это действительно упрек, который характеризует способ разворачивания мысли Саида, включающий, например, отождествление суждения с аргументом[23 - Панарин С. Эдвард Саид: книга софизмов // Историческая экспертиза, 2 (3), 2015. С. 78–105.]. Но важно отметить, что сама работа не является полноценным академическим трудом, что отмечал и сам автор. Это, скорее, «манифест убеждений», который является составной частью картины общей мысли Саида, разворачиваемой не только в «Ориентализме»[24 - Например, в работе: Said E. Culture and Imperialism. New York: Vintage Books, 1994.]. И исходя из этого утверждения мы можем обосновать отсутствие строгой академической выверенности именно стилем этого «полемического произведения», как его верно характеризовала Мария Тодорова[25 - Тодорова М. Есть ли русская душа у русского ориентализма? Дополнение к спору Натаниэля Найта и Адиба Халида, Российская империя в зарубежной историографии. Работы последних лет: Антология. М.: Новое издательство, 2005. С. 345–359.]. Второй упрек касается «филологического метода», который лежит в основе рассуждений Саида. «Востоковедение» как наука рассматривается рядом специалистов как производная от «филологии» – дисциплины, оказавшей значительное влияние на становление гуманитарных наук[26 - Важно отметить ключевое понятие «текстуальность», которое будет объяснено далее в примечаниях.]. Саид как филолог и литературовед наследует аппарату рассуждений, чьи базовые ценности закладывались в той же области человеческой мысли, что и идеи «ориентализма». Иными словами, он критикует «филологический метод» изнутри. Всё это приводит к здравой оценке «Ориентализма» и попытке рассмотреть изучаемый феномен репрезентации «Востока» методами других областей знания, выйдя за пределы филологии, – например, на базе философии[27 - Tr?per, H. Orientalism, Philology, and the Illegibility of the Modern World. London: Bloomsbury Academic, 2020.]. Однако ценность наблюдений Саида, сформулировавшего идею «Востока как дискурса», значительна. Немаловажно отметить и гибкость его мысли, позволившую задать стартовые позиции для последующих исследований. Отношение власти и знания, различных форм знания между собой, дискуссия о разных показателях идентичности, чтении, этике и гуманизме – это всё можно найти в его работе.

В-третьих, многие критики абсолютно верно утверждают, что Саид не дает ответы на поставленные им самим вопросы. Он и не стремится к этому. Призыв «Ориентализма», ставшего феноменом, масштаб которого гораздо более значим, чем масштаб личности его автора, – начать рефлексию. Безусловно, на этом пути возможны различные опасности. Например, радикальная эссенциализация инаковости (стремление «замкнуться» в границах собственной идентичности и ее репрезентациях; вульгарный национализм) – одно из самых крупных препятствий, которые могут возникнуть в рассуждениях читателя. Но не нужно бояться мыслить. «Ориентализм» не просто можно критиковать – его нужно критиковать. Именно так эта книга стала краеугольным камнем для развития целой области знания, анализа таких сложных идей, как «интертекстуальность» и «деконструкция», привела к появлению колоссального количества интеллектуалов: писателей, художников и академиков.

«Ориентализм» стал составляющей частью современного мира. В свое время меня поразили два стеллажа в Университете Кента, посвященные истории Азии. Оба стеллажа были заставлены разными переизданиями «Ориентализма» – книги, масштаб которой стал значительно большим, чем масштаб личности ее создателя. Книги, которая используется в этом университете (как и во множестве других), чтобы развить критическое восприятие студентов, с самой юности заставляя их задуматься о значении связи власти и знания и о влиянии этой связи на формирование современного мира. Не случайно именно представитель этого британского университета, Абдулразак Гурна, был удостоен Нобелевской премии по литературе 2021 «за его бескомпромиссное и полное сострадание осмысления последствий колониализма на Африканском континенте и его влияния на судьбу беженцев на их пути между культурами и континентами». И, как мне думается, «Ориентализм» сыграл не последнюю роль в его идейном становлении.

Антон Ихсанов

Москва, 2021

Благодарности

Я занимался темой ориентализма на протяжении нескольких лет, но большая часть этой книги была написана в 1975–1976 годах, в мою бытность стипендиатом стэнфордского Центра передовых исследований в области поведенческих наук в Калифорнии[28 - CASBS – междисциплинарный исследовательский центр, созданный в 1954 г. и изучающий проблемы современного общества. Задача Центра – выработать методы взаимодействия между представителями академического сообщества, гражданского общества, бизнеса и политики (здесь и далее примечания научного редактора, а также комментарии автора).]. В этой уникальной и щедрой институции мне посчастливилось не только с удовольствием общаться с несколькими коллегами, но и получить помощь от Джоан Вармбрунн[29 - Джоан Стронг Вармбрунн (1922–2001) – в течение многих лет научная сотрудница (research assistant) указанного Центра.], Криса Хота, Джейн Кильсмайер[30 - Джейн Кильсмайер – помощница директора Центра (в 1975 г.).], Престона Катлера[31 - Престон Катлер – заместитель директора Центра (в 1975 г.).] и директора Центра Гарднера Линдзи[32 - Гарднер Эдмунд Линдзи (1920–2008) – психолог, автор исследований по социальной психологии, директор Центра с 1975 по 1989 г.]. Перечень друзей, коллег и студентов, которые прочли или прослушали текст всей этой рукописи или ее части, настолько велик, что смущает меня, а теперь, когда она, наконец, стала книгой, возможно, смущает даже и их. Тем не менее я должен с благодарностью отметить неизменно полезную поддержку Джаннет и Ибрагима Абу-Луходов[33 - Джаннет Абу-Луход (1928–2013) – социологиня, авторка книг по урбанизации, а также одна из исследовательниц мир-системной теории (исследование эволюции систем обществ, различение ядра и периферии). В частности, ее перу принадлежит книга «До европейской гегемонии: мир-система в 1250–1350» (1989), в которой она, рассматривая причины возвышения Европы на мировой арене в XVI в., подробно анализирует экономический и культурный обмен на Азиатском континенте. Эта книга была одним из значимых шагов в критике европоцентричности мировой историографии. Ибрагим Абу-Луход (1929–2001) – политолог, историк, политик. Автор исследований по истории национализма, межкультурным контактам в Средиземноморье, политической истории Палестины, основатель журнала Arab Studies Quarterly. Активно выступал против «невежества» при изучении истории арабов и содействовал развитию науки и просвещения на Западном берегу реки Иордан.], Ноама Хомского[34 - Ноам Хомский (родился в 1928 г.) – лингвист, философ, один из инициаторов когнитивной революции (рассмотрение познавательных процессов как процесса переработки информации), политический активист (в частности, активно высказывался за мирное разрешение палестино-израильского конфликта).] и Роджера Оуэна[35 - Роджер Оуэн (1935–2018) – историк, специалист по истории Ближнего Востока эпохи модерна. Изначально занимался экономической и социальной историей, позднее обратился и к политической истории.], которые следили за этим проектом от начала и до завершения. Кроме того, я должен с благодарностью отметить полезный и критический интерес коллег, друзей и студентов из разных мест, чьи вопросы и дискуссии позволили отточить текст. Андре Шиффрин и Жанн Мортон из Pantheon Books были идеальными издателем и редактором и превратили тяжкое испытание подготовки рукописи (по крайней мере для автора) в поучительный и по-настоящему интеллектуальный процесс. Мариам Саид[36 - Мариам Саид – дочь известной ливанской просветительницы Вадад Макдиси Кортас (1909–1979), переводчица воспоминаний матери и педагогиня. Супруга Эдварда Саида.] очень помогла мне своими исследованиями по истории ориенталистских институций раннего Нового времени. Кроме того, ее любовь и поддержка сделали большую часть работы над этой книгой не только приятной, но и возможной.

Нью-Йорк, сентябрь – октябрь 1977. Э. В. С.

* * *

Они не могут представлять себя, их должны представлять другие.

    Карл Маркс «Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта»

Восток (East[37 - В этой работе Саид использует два термина, East и Orient, переводимых на русский язык понятием «Восток». Второй термин чаще используется для обозначения «образа, изобретенного европейцами», то есть центрального объекта исследования. В некоторых разделах этого перевода для передачи аналогичного оттенка значения в русском языке использован термин «ориенталистский». В случае необходимости указывается пояснение использованной терминологии. Для обозначения «Запада» также используются термины West и Occident. Их чрезмерная генерализация является одним из пунктов критики книги.]) – это профессия.

    Бенджамин Дизраэли «Танкред»

Введение

I

Один французский журналист во время своей поездки в Бейрут в ходе ужасной гражданской войны 1975–1976 годов[38 - Гражданская война в Ливане (1975–1990) – крупный конфликт между христианскими и мусульманскими общинами страны, осложнившийся вмешательством соседних государств. Память об этом конфликте оказала значительное влияние на культуру и восприятие истории страны.] с сожалением писал об опустошенном центре города, который «когда-то, казалось, принадлежал… Востоку (Orient) Шатобриана[39 - Франсуа Рене де Шатобриан (1768–1848) – литератор, политик, один из представителей французского романтизма. В 1806 г. совершил поездку в Грецию, Малую Азию, Палестину и Египет. Это путешествие использовалось для «придания местного колорита» эпопее «Мученики» (Les Martyrs), посвященной «триумфу христианской веры» в Римской империи. Кроме того, впечатления писателя были объединены в книгу «Путешествие из Парижа в Иерусалим и из Иерусалима в Париж, через Грецию и обратно через Египет, Варварию и Испанию» (Itinеraire de Paris ? Jеrusalem). Автор описывал увиденное через призму собственных христианских взглядов и своих политических пристрастий (противостояние Османской империи). Презрительное отношение к мусульманам и расизм стали причинами для современной критики этого произведения.] и Нерваля[40 - Жерар де Нерваль (1808–1855) – литератор, один из представителей французского романтизма, предвестник символизма. В 1842–1843 гг. совершил путешествие в Сирию, Египет, Ливан и Малую Азию. Утверждал, что в ходе путешествия «был посвящен в мистерии друзов» (идейное течение в исламе). В 1851 г. опубликовал свое произведение «Путешествие на Восток» (Voyage en Orient). Изначально эта книга воспринималась как фантазии автора, компиляция известных на тот момент французских травелогов. Произведение вызвало неоднозначную реакцию у читателя, воспринимавшего его как бред. Для Саида произведение Нерваля – осмысление собственных переживаний и разочарование от фантазий. Современные исследователи, впрочем, обращают внимание на иронию и сатиру, которую Нерваль использовал для критики сложившегося «образа Востока». Тем самым писатель высмеивал чувство открытия, характерное для «дневников путешествий» той эпохи.]»[41 - Desjardins T. Le Martyre du Liban. Paris: Pion, 1976. P. 14.]. Он, конечно, был прав насчет этого места, и особенно прав как европеец. Восток был почти полностью европейским изобретением и с древности представал прибежищем романтики, экзотических существ, навязчивых воспоминаний и пейзажей, удивительных впечатлений. Теперь он исчезал. В каком-то смысле – уже исчез, его время ушло. Возможно, несущественным казалось то, что у самих жителей Востока в этом процессе тоже были свои интересы, ведь они жили там и во времена Шатобриана и Нерваля, а теперь страдают именно они. Главной для европейца была европейская репрезентация Востока и его современная судьба – и то и другое имело для журналиста и его французских читателей неочевидный, но объединяющий автора и его аудиторию смысл.

У американцев Восток не вызывает тех же чувств, он для них, скорее, – и совсем иначе – будет ассоциироваться с Дальним Востоком[42 - Дальний Восток (Far East) – тихоокеанский регион, историко-культурный регион, включающий в себя Северо-Восточную (российский Дальний Восток), Восточную (Китай, Корейский полуостров и острова Японии) и Юго-Восточную Азию (Индокитай и Малайский архипелаг).] (главным образом с Китаем и Японией). В отличие от американцев у французов и англичан – и в меньшей степени у немцев, русских, испанцев, португальцев, итальянцев и швейцарцев – существовала давняя традиция того, что я буду именовать ориентализмом, – характера взаимодействия с Востоком, основанного на особом месте Востока в европейском западном опыте. Восток не только соседствует с Европой: это место, где расположены величайшие, богатейшие и старейшие европейские колонии, это источник ее цивилизаций и языков, ее культурный соперник и один из ее самых отчетливых и постоянных образов Другого[43 - «Другой» – философский концепт. Имеет много вариаций в различных направлениях науки. Изначально он относился к проблеме «собеседника» – того, к кому обращается философ в своих текстах, тот, кто может эти тексты понять. Зачастую подобные диалоги строились на противопоставлении, различении с «образами Другого» (подчас до развития идеи радикальной инаковости, непознаваемости «Другого»). В философии XX в. «Другой» рассматривается с точки зрения того, что не укладывается в горизонт познания субъекта. Этот процесс отвержения и формирует идентичность (видя «сумасшедшего», человек формулирует идеал своей «нормальности»). Согласно еще одной концепции, «Другой» – это источник опыта, фигура, воплощающая символический порядок, то, что позволяет «войти в культуру/язык». «Другой» – конструкт бессознательного, подчас воплощенный в фигурах и местах, который формирует социализацию субъекта путем формирования связки между телесностью и материальностью и языком (символическим уровнем).]. Кроме того, Восток помог Европе (или Западу) – на контрасте – определить собственный образ, идею, личность, опыт. Но ничто в этом Востоке не является лишь и только воображенным. Восток – неотъемлемая часть европейской материальной[44 - В современной историографии принято анализировать работу Саида как следующую в русле французской философской традиции, связанной с идеями Мишеля Фуко (1926–1984). Однако определенное влияние на систему рассуждений автора оказала немецкая философия (работы Эриха Ауэрбаха (1892–1957) и Теодора Адорно (1903–1969)). Выделение слов «материальность» в тексте отсылает к работам Георга Вильгельма Фридриха Гегеля (1770–1831) с его диалектикой и Карла Маркса (1818–1883) с его исследованием противоречивости исторического сознания. Саид анализирует проблему исторической объективности ориентализма, то есть какими были объективные последствия административных, юридических и военных действий, которые и создали символическую силу ориентализма и способствовали его распространению. Дискуссия о взаимовлиянии реальности и мысли играет значимую роль в построениях Саида. В современных же исследованиях акцент смещен на внимание к «инаковости как дискурсивной конструкции». Иными словами, акцент смещен с механизма конструирования знания на значение этого знания.] цивилизации и культуры. Ориентализм выражает и представляет эту часть культурно и даже идеологически как вид дискурса[45 - Понятие «дискурс» заимствовано Саидом у Фуко, но в видоизмененном виде (о чем будет сказано далее во введении). Дискурс – это «регулируемый набор утверждений (statements), которые предсказуемым образом сочетаются с другими. Дискурс регулируется набором правил, которые приводят к распространению и циркуляции определенных высказываний и утверждений. Некоторые утверждения широко распространены, а другие имеют ограниченное распространение». Дискурс – это не лингвистические системы или тексты, а практики анализа. Анализируя окружающий мир, мы воспринимаем его через дискурс и те структуры, которые навязаны им нашему мышлению. Этот опыт классифицируется, а его интерпретации нормализуются, согласовываясь с дискурсом.] с поддерживающими его институтами, лексикой, ученостью, образами, доктринами, даже колониальной бюрократией и колониальными стилями. Напротив, американское понимание Востока окажется не столь недалеким, хотя наши недавние японские, корейские и индокитайские авантюры[46 - Имеются в виду Вторая мировая война (1939–1945), в которой США боролись с Японской империей на Тихоокеанском театре военных действий, Корейская (1950–1953) и Вьетнамская (1950–1975) войны.] теперь должны были бы дать более трезвое, более реалистичное понимание «Востока». Более того, значительно выросшая политическая и экономическая роль Америки в Ближневосточном регионе (Средний Восток[47 - Средний Восток (Middle East) – обозначение региона от Персидского залива до Юго-Восточной Азии. Включает в себя территорию Ближнего Востока (Западная Азия и Северо-Восточная Африка) и Ирана.]) предъявляет большие требования к нашему пониманию этого Востока.

Читателю станет ясно (и будет становиться всё яснее на многочисленных последующих страницах), что под ориентализмом я подразумеваю несколько вещей, и все они, по моему мнению, взаимозависимы. Наиболее общепринятое обозначение ориентализма – академическое, и действительно, этот ярлык до сих пор используется в ряде академических учреждений. Любой, кто преподает или пишет о Востоке или исследует его – а это относится и к антропологу, и к социологу, историку или филологу, – в частном или общем плане является ориенталистом, и то, что он или она делает, является ориентализмом. В действительности термин «ориентализм» (Orientalism) специалисты сегодня предпочитают в меньшей степени, чем «востоковедение» (Oriental studies) или «регионоведение» (Area studies)[48 - В этом контексте, как пример, характерны изменения названий российских институтов, изучающих страны Азии и Африки (Институт народов Азии Академии Наук СССР – Институт востоковедения Российской академии наук) и недавние дискуссии о дисциплинарной принадлежности востоковедения (самостоятельная дисциплина или подраздел специальности «международные отношения» – «регионоведение»), имевшие место в системе российского образования.], как из-за его чрезвычайной обобщенности и неопределенности, так и потому, что он вызывает ассоциацию с высокомерным европейским административным колониалистским подходом XIX – начала XX столетия. Тем не менее о «Востоке» пишут книги и по нему проводят конгрессы, с ориенталистами в их новых или старых обличьях в качестве главных представителей. Дело в том, что даже если ориентализм не так распространен, как это было когда-то, он продолжит жить в академической среде благодаря доктринам и диссертациям о Востоке и восточном.

С этой академической традицией, чьи судьбы, трансмиграции, специализации и связи отчасти являются предметом нашего исследования, связан ориентализм в более широком понимании. Ориентализм – это стиль мышления, основанный на онтологическом и эпистемологическом различии между «Востоком» (the Orient) и (в большинстве случаев) «Западом» (the Occident). Так масса авторов – поэтов, романистов, философов, политических теоретиков, экономистов и имперских администраторов – приняли основное различие между Востоком и Западом как отправную точку для создания теорий, эпических поэм, романов, описаний социумов и политических сочинений о Востоке, его народе, обычаях, «мышлении», судьбе и т. д. Этот ориентализм, скажем, включает Эсхила и Виктора Гюго[49 - Виктор Гюго (1802–1885) – классик французского романтизма, автор сборника поэзии «Восточные мотивы» (Les Orientales), вдохновленного Греческой войной за независимость (1821–1829). Изображение турок в этих стихотворениях рассматривается как яркий пример ориентализма.], Данте[50 - В своих произведениях Данте Алигьери подвергал анализу некоторые положения ислама и фигуры мусульманских пророков, пытаясь изучить возможность спасения за пределами христианства. Его отношение к исламу противоречиво, что провоцирует дискуссии среди исследователей его творчества.] и Карла Маркса[51 - Отношение Саида к фигуре Карла Маркса противоречиво. С одной стороны, Саид обращался к теоретическим разработкам Маркса и его последователей, как уже указывалось выше. С другой – активно критиковал Маркса за европоцентризм, а его последователей – за «догматизм».]. Несколько позже в тексте введения я рассмотрю методологические проблемы, с которыми приходится сталкиваться в столь широко трактуемой области, как эта.

Обмен между академическими и более или менее художественными представлениями об ориентализме является постоянным, и с конца XVIII века это движение становится значительным, вполне организованным и возможно даже регулируемым. Здесь я подхожу к третьему смыслу ориентализма, который представляет собой нечто более исторически и материально определенное, чем два предшествующих. Приблизительно с конца XVIII столетия ориентализм можно рассматривать и анализировать в качестве корпоративного института для взаимодействия с Востоком, где взаимодействовать – значит делать заявления о нем, санкционировать взгляды на него, описывать его, обучать его, регулировать его, управлять им. Иначе говоря, ориентализм – это западный стиль доминирования, реструктурирования и власти над Востоком. Я счел полезным здесь использовать понятие «дискурс» Мишеля Фуко, как он его дает в работах «Археология знания» и «Надзирать и наказывать», чтобы определить ориентализм. Я считаю, что без изучения ориентализма как дискурса невозможно понять ту исключительную систематическую дисциплину, с помощью которой европейская культура была способна управлять Востоком – и даже создавать его, политически, социологически, милитаристски, идеологически, научно и творчески в эпоху, последовавшую за Просвещением. Более того, так авторитетны были позиции ориентализма, что, как мне кажется, ни один пишущий, думающий или действующий на Востоке не был способен это делать, не принимая во внимание ограничения, налагаемые ориентализмом на мысли и действия. Если коротко, то из-за ориентализма Восток не был (и не является) свободным предметом мысли или действия. Это не означает, что ориентализм единолично определяет всё, что может быть сказано о Востоке[52 - Многие критики Саида указывают на «универсальность» его подхода и тотальность его концепции «ориентализма». Однако сам автор всегда старался с осторожностью говорить о применяемости своих идей. Потому, например, он выделяет целую когорту историков, не охваченных «ориентализмом», что связано с их методологической самокритичностью.], а скорее значит, что существует целая сеть интересов, неизбежно затрагиваемых (и, следовательно, постоянно вовлеченных) в каждом случае, когда речь заходит о такой своеобразной сущности, как «Восток». То, как это происходит, – вот что я пытаюсь продемонстрировать в этой книге. Также я пытаюсь показать, что европейская культура обрела собственную силу и идентичность, противопоставляя себя Востоку в качестве своего рода суррогатного и даже нелегального «я».

Существует как количественная, так и качественная разница – историческая и культурная – между франко-британским участием в делах Востока и, вплоть до времени американского доминирования после Второй мировой войны, вовлеченностью всех других европейских и атлантических держав. Поэтому говорить об ориентализме – значит говорить главным образом, хотя и не исключительно, о британском и французском культурном предприятии, проекте, простирающемся на такие разные области, как воображение, вся Индия и Левант[53 - Левант – восточная часть Средиземноморья (Сирия, Ливан, Палестина, Израиль).], библейские тексты и библейские земли, торговля пряностями, колониальные армии и долгая традиция колониальных администраций, огромный научный корпус, бесчисленные восточные «эксперты» и «знатоки», восточная профессура, нагромождение «восточных» идей (восточный деспотизм, восточная роскошь, жестокость, чувственность), множество восточных сект, философия и мудрость, одомашненные для внутриевропейского использования, – этот список можно продолжать бесконечно. Моя мысль состоит в том, что ориентализм проистекает из особой близости, которую довелось испытать Англии и Франции с Востоком, который до начала XIX века в действительности сводился к Индии и библейским землям. С начала XIX века и до конца Второй мировой войны Франция и Англия властвовали над Востоком и над «ориентальным»; после Второй мировой войны на Востоке доминировала Америка, и относилась она к нему так же, как когда-то Франция и Англия. Из этой близости, динамика которой чрезвычайно продуктивна, даже если она неизменно демонстрирует превосходство силы Запада (Англии, Франции или Америки), рождается большое количество текстов, которые я называю ориенталистскими.

Следует сразу сказать, что даже при том огромном количестве книг и авторов, к которым я обращаюсь, есть гораздо большее число, которое я просто вынужден был оставить в стороне. Моя аргументация, как бы там ни было, не опирается ни на исчерпывающий перечень текстов, имеющих отношение к Востоку, ни на четко очерченный круг текстов, авторов и идей, которые вместе составляют ориенталистский канон. Вместо этого я полагался на другую методологическую альтернативу, ее основой в некотором смысле служит набор исторических обобщений, которые я до сих пор допускал в этом введении, и именно их я хотел бы обсудить.

II

Я начал с предположения, что Восток не является простым природным фактом. Он не просто существует, так же как не просто существует и Запад. Мы должны всерьез принять замечательное наблюдение Вико[54 - Джамбаттиста Вико (1668–1744) – основоположник философии истории, ключевой труд которого «Основания новой науки об общей природе наций» (La Scienza Nuova).] о том, что люди сами творят свою историю, и что то, что они могут знать, – это то, что они сделали, и распространили географически. Как географические, так и культурные сущности – не говоря уже о сущности исторической – таких мест, регионов, географических областей, как «Восток» (Orient) и «Запад» (Occident), созданы человеком. Поэтому, как и сам Запад, Восток – это идея, имеющая историю и традицию осмысления, образный ряд и лексикон, которые придали ей реальность и существование на Западе и для Запада. Так две этих географических сущности поддерживают и в определенной степени отражают друг друга.

Установив это, следует далее сделать ряд оговорок. Во-первых, было бы неверно заключить, что Восток был, по сути (essentially), идеей или творением, не имеющим под собой никакой реальности. Когда Дизраэли[55 - Бенджамин Дизраэли (1804–1881) – британский писатель и политик (дважды занимал пост премьер-министра Великобритании). В 1830–1831 гг. активно путешествовал по Средиземноморью. В середине 1840-х гг. опубликовал трилогию произведений, посвященных политическому развитию Великобритании (трилогия Молодой Англии). Последней книгой стал «Танкред, или Новый крестовый поход». Ее главной темой стало противодействие определенным ценностям британского общества и политической системы (либеральный индивидуализм, свободный рынок). Это произведение было раскритиковано Саидом в настоящей работе, но уже критики самого Саида (в частности, Марк Праудман) указывают на противоречивость его замечаний (о чем будет сказано ниже).] сказал в своем романе «Танкред», что «Восток – это карьера», он имел в виду, что интерес к Востоку – это то, в чем талантливая западная молодежь может найти свою всепоглощающую страсть; его слова не следует интерпретировать в том ключе, что Восток для людей Запада – лишь карьера. Существовали – и существуют – культуры и народы, расположенные на Востоке, и их жизнь, история и обычаи наделены грубой реальностью, очевидно, большей, чем всё, что могло бы быть сказано о них на Западе. Об этом факте наше исследование ориентализма может сказать очень мало, разве что молча его признать. Но феномен ориентализма в том виде, как я его рассматриваю здесь, имеет дело главным образом не с перекличками между ориентализмом и Востоком, а с внутренней согласованностью ориентализма и его представлений о Востоке (Восток как карьера), вопреки и помимо всякого соответствия – или его отсутствия – «реальному» Востоку. Я хочу сказать, что высказывание Дизраэли о Востоке относится главным образом к этой сотворенной согласованности, к этому устоявшемуся порядку идей, превосходящему всё остальное, относящееся к Востоку, а не просто к его существованию, по выражению Уоллеса Стивенса[56 - Уоллес Стивенс (1879–1955) – американский поэт. Речь идет о заглавии стихотворения «Просто быть» (Of Mere Being) из сборника «Пальма на краю сознания» (The Palm at the End of the Mind).].