Демонократия, или Охота на ведьм по-русски

Демонократия, или Охота на ведьм по-русски
Елена Феникс

Власть, политика, бизнес, темные силы, светлые силы, черная магия, черный пиар… Охота на ведьм по-русски началась!Содержит нецензурную брань.

…Промозглая Москва равнодушно швыряла в лицо комья снега. Я брела по улицам. Злые слезы стыли на щеках и тут же отлетали градинами. Я была никому не нужна. Ни здесь, нигде. Оклеветали. Предали. Родина дала мощный пинок: катись, журналистка, и молись, что жива. Выкатилась. И умерла. Я есть и – меня нет. «Ты должна написать книгу об этом!» – твердит подруга Ольга. Написать не проблема. Но как быть, если автор – живой труп? Возродиться? Как птица Феникс?! Наверно. Вот пусть она и станет моим псевдонимом – Елена Феникс. Настоящее же мое имя пусть останется там, куда его закопали…

Глава первая

В фаворе

Привет, Каиафа!

Муж сонно ощупал на постели место рядом с собой и, коснувшись моего бедра, удовлетворенно уснул. Я тоже не заметила, как задремала. Это было редкое и интересное состояние – что-то между сном и забытьем. Кто-то его именует просон, кто-то – астрал.

… Скрипнула балконная дверь, и со стороны улицы в мою квартиру на 9-ом этаже шагнул мужичонка. Эдакий булгаковский, вульгарно-расхристанный персонаж. Аршин с кепкой. На голове – фуражка-лужковка, воротник куцего коротенького пальтишки поднят и виден только остренький нос и хитрые мелкие глазки. Я чуть приподняла голову с подушки и посмотрела на него. В ту же секунду перед моими глазами проплыло слово, написанное изумительно красивым, даже не каллиграфическим, а вензельным почерком. Я поняла, что это слово очень важное, его надо непременно запомнить и впилась в него взглядом: «КАИАФА». Сильно забилось сердце, в глубине души началось странное волнение, почему-то в голове отстучали слова: «Это – проклятие?!».

Я с усилием разомкнула глаза. Муж безмятежно похрапывал рядом. Балконная дверь заперта. Никакого мужичонки не было. И только эти шесть букв пульсировали в мозгу. Тело стало ватным и провалилось в теперь уже настоящий сон.

Утром первой мыслью было то слово. Оно вспомнилось не сразу. Его значение и вовсе было непонятно. Взгляд уперся в толстую Библию в книжном шкафу. Я чувствовала, что ответ – там. Но Библию я не читала. Открыла методом наугад. Взгляд выхватил слово Кириафаим. Не то. Надо прочесть святую книгу. Это диктовал какой-то глубинный страх. С того дня он временами цепко брал за горло костлявыми пальцами, рождал депрессию без особых на то причин. Я чувствовала, что в моей весьма благополучной доселе жизни, что-то незаметно меняется. Это что-то еще никак себя не обнаруживает, у меня еще есть все – любимая работа, семья, два прекрасных сына, друзья… Но чернота уже идет по пятам, чернота разрушающая, как проклятье.

Я нашла слово «Каиафа» в Библии спустя 8 лет, когда уже потеряла все – и работу, и семью, и друзей, и самоё ощущение жизни. Каиафа звали первосвященника, который обрек Иисуса на распятие, на смерть. «И к злодеям причтен» – было написано у него на кресте…

Через неделю после явления мне «Каиафы» я разошлась с мужем. У меня остались только двое сыновей и три работы. Я вела информационно-аналитическую программу на местном телевидении, работала помощником депутата Госдумы России и собственным корреспондентом газеты «Ставгородская правда».

«Говорит и показывает Энск»

Телевидение было крупным завоеванием мелкого Энска. Кустарные – на первых порах – передачи смотрел с замиранием сердца весь город. Центральные каналы были по боку. Местное ТВ показывало своих. Косноязычных, не припудренных, родных. С тем сидел на горшке в детском саду, с этим бузил в школе, этому набил морду по пьянке, с той спал, и вон с той – тоже. Когда пошли прямые эфиры и с экрана полилась нормальная речь политиков, Энск горделиво тряхнул своей 220-летней сединой: не лыком шит!

Телевизионная слава обрушилась на меня со становлением казачьего движения. Однажды, уже ближе к 12 часам ночи, в квартиру настойчиво позвонили. В дверях стояли три казака в папахах, бурках и с чем-то наперевес (оружие в 1993 году казакам еще носить не разрешалось).

– Лена, нам надо срочно выйти в прямой эфир! Помоги.

– Да как же я это сделаю? Я не директор студии.

– Мы обойдемся без студии, залезем на телевизионную вышку и сделаем обращение к народу прямо через ретранслятор.

В технике я была не сильна, несмотря на свое высшее техническое образование, но стоять в стороне от явных политических эксцессов мне было непозволительно. Оставив сынов дома, я собралась и шагнула в ноябрьскую промозглость.

Двое казаков лихо взбежали на телевышку, я осталась топтаться внизу и могла только представлять, как перепугался оператор при виде грозных, усатых громил, которые возбужденно требовали свободы слова. Спустя несколько минут казаки слезли с вышки весьма довольные и повезли меня на центральную площадь города, куда съехались представители казачества Юга России. Зрелище было из ряда вон. Посреди площади горел огромный костер, из таких, какие зажигали в пионерских лагерях на открытие-закрытие сезона. По всей площади стояли большие автобусы и дружно гудели. Терцы, кубанцы, донцы толпились вокруг костра, что-то бурно обсуждая и кого-то намереваясь «валить». Со мной был телеоператор Юра Студеный, который снимал на камеру нестандартное действо: Энск становился политическим центром Юга России, точкой пересечения общественных интересов, казачьей вольницей и борцом с коррупцией!

В эту ночь казаки с телевышки «свистали» горожан на площадь для поддержки своих инициатив по снятию с должности начальника Энской милиции Матросова. Здание милиции расположено аккурат на той же площади, где сейчас пылал костер, и кипели страсти. Милиционеры метались по кустам, не зная, как реагировать на происходящее. Начальник ОВД заперся в кабинете и связывался с вышестоящими. Обстановка нагнеталась. Казаки скандировали «Долой!».

Причина их внезапного съезда имела вполне политический аспект и позже была одобрена и поддержана властями: из Энска в Армению ушли несколько автоэшелонов с мукой, на что было выдано разрешение стражами порядка. Усмотрев в данном факте разграбление энских закромов и некий сговор милиции с представителями криминализованной национальной верхушки, казаки грозно выступили единым фронтом против.

Мы с оператором Юрой еле протиснулись в закуток в здании ОВД и через решетку пытались добиться явления народу начальника милиции: казаков и подтягивающийся после телепризыва народ надо было успокоить.

Пахло бунтом и беспорядками. Матросов спустился из кабинета и сказал мне в микрофон несколько слов, из которых было ясно, что высшее областное руководство еще не решило, что делать с распоясавшимися казаками, чем их умаслить и как притушить скандал, который завтра выстрелит в центральных газетах.

Я была на площади, можно сказать, единственной женщиной. Причем, с армянской фамилией. В этом и состояла пикантность ситуации. Мне была уготована миссия «пнуть» соплеменников мужа и доказать свою лояльность казачеству, к которому принадлежал мой отец, яицкий казак. С точки зрения терцев, я справилась с задачей отлично, за что и была награждена впоследствии нагрудным знаком «Почетный казак».

Назавтра после бунта эшелон с мукой был арестован и препровожден в Энск, а Матросов вскоре был снят с должности и заболел. Я чувствовала свою вину, хотя таковой не было в принципе. Я просто освещала реальность происходящего, не расставляя акцентов. Однако в городе считали, что моя роль в низвержении «неприкасаемого» начальника милиции была весомой.

Матросов не пережил позора. Незадолго до этого я встретилась с ним в кардиологическом отделении больницы. Я приезжала проведать двух своих друзей-руководителей – известного на Ставгородчине компартийного босса Серафима Романько и главу района Владимира Рыкина. Матросов лежал в соседней с ними палате, и я заглянула к нему. Грузный, крепкий еще недавно мужчина, заметно сдал. Предвосхищая мои слова, он произнес:

– Лена, тебе не в чем себя винить. Ты все сделала правильно. И объективно.

Вскоре после этой встречи он умер от инфаркта. Мне было больно. Это была первая смерть, в которой присутствовал мой журналистский, профессиональный фактор. Значимость слова – печатного или эфирного – с того момента стала мне особенно ясна.

Спустя два года после этого умер Серафим Романько, легенда региона. Будь он живой, многие из ныне действующих власть предержащих получили бы от него заслуженную «клизму» и полетели бы с кресел безо всяких столичных решений. Нынешнего губернатора Александра Черноворона Серафим незадолго до смерти обещал прилюдно выпороть за вред, который тот причинил региону за годы своего правления. Такого кадра Серафим никогда бы не подпустил к власти и к людям на пушечный выстрел.

Черноворон с Серафимом были земляками, с одного сельского района. Однако Александр, или как его именуют в области – Шурик, не удостоился чести получать оплеухи от самого Серафима по причине явной профнепригодности и непомерных амбиций. Оные в глазах влиятельного и мудрого Романько были неприемлемы, когда речь шла о власти.

– Руководитель должен народу служить, – сказал он мне однажды. – А чтобы служить, народ нужно любить. Народ! Не себя!

Шурик любил себя и из-под пристального взгляда Серафима сбежал в Ставгород, где по-комсомольски шустро отбился от рук. И это было плохо. Ведь комсомол для многих карьерно устремленныхперсон был в конце 80-х – начале 90-х плацдармом в большую власть. То, что Шурик к таковой стремится, сомнений ни у кого не было. И понимающие весь кошмар ситуации с возможным приходом к власти этого оголтелого «комсомоленка», старейшины хватались за головы. Их попытки остановить и образумить Шурика ни к чему не приводили. Он рвался в политику, аки жеребенок в яслях рвется к сосцам кобылицы-матери, которую под уздцы ведут на заклание. Однако жажда власти была столь сильна, что стал таки Шурик сначала секретарем областного комитета ВЛКСМ, потом депутатом Госдумы, потом – губернатором. Понесла его нечистая в кабинеты высокие и продолжает держать на плаву. Старейшины же Ставгородские поминают добрым словом Романько Серафима, который зрил в корень и грозился вырвать Шурке органы детородные, чтобы не лез туда, куда не следует. Жаль, что не вырвал. Может, тогда и жива была бы область Ставгородская.

Серафим много лет расставлял в регионе кадры, был жестким и даже жестоким человеком, муштровал людей. Но его учениками были избранные, изначально люди порядочные, их можно было назначать на любые должности без опасений, что провалят дело. Если отбросить компартийную наносность, Серафим Михайлович был лидером вневременным. И внесоциальным. Ему били челом и коммунисты, и бандиты. И столичные, и местные.

Меня он звал дочкой. Падкий на женский пол до глубоких своих лет, он меня воспринимал, как личность и профессионала. Его уважали и боялись: одного косого взгляда было достаточно, чтобы человек потерял все. Или обрел. На его похороны съехалась чуть не вся область. Губернатор Шурик Черноворон тоже был. Со стороны казалось, что он, любимый ученик, оплакивает смерть любимого учителя искренне. В толпе шептались, что Черноворон выстроит областному патрону самый крутой памятник на могиле и выставит там почетный караул. Но ни памятника, ни тем более караула на могиле Романько не появилось. Через несколько лет, не дождавшись губернаторской дани памяти «любимому учителю», несколько руководителей предприятий поставили на кладбище скромный монумент. Эх, Серафим Михайлович! Жаль, что силы у тебя были уже не те, и не выпорол ты своего земляка, не отправил навечно крутить коровам хвосты или пахать землю. Авось, толку было бы больше. Ибо то, что творит сейчас досточтимый Шурик, на что взирает благосклонно, иначе, как Кавказским Чернобылем не назовешь.

Виват, пиар, виват!

В тот год всё шло через пень-колоду. Неожиданно ко мне в кабинет пришел приятель, адвокат Виктор Белов.

– Слушай, мать, тут такой кадр в районе появился, зашибись! Занимался выборами Черноворона методами черной магии! Недавно вернулся с Сибири, где тоже толкал в президенты мужика колдовскими заморочками. Сейчас поселился на окраине района в вагончике на берегу озера. У казака в аренду взял. Хочешь, познакомлю?

– А на фиг он мне?

– Ну, как же! Интервью возьмешь по поводу технологий выборных. Пусть народ знает, как нашего брата дурачат!

– Да кто же такой материал опубликует в области, если этот твой друг чернухой нашего сиятельного Черноворона к власти привел?

– А он еще и баб лечит от бесплодия. К нему народ валом валит. Вообще, мужик интересный. Такие к нам еще не залетали.

Ехали мы минут сорок по бездорожью в село, в котором жили в основном бывшие зеки. Из грязного вагончика навстречу нам вышел здоровый мужик, просто великан, уму непостижимо, как он умещался в своем убогом жилище. Звали мужика Николай. Пострижен он был ежиком, имел крепкий затылок и мелкие глазки. Если его приодеть и повесить на грудь мощную золотую цепь, он вполне сошел бы за нувориша времен начала перестройки. Тот же типаж.

Мы с Виктором поднялись к нему в вагон по сбитой наспех лестнице, явно не предназначенной для носительниц узких мини-юбок. Обстановка нарочитого убожества, какого-то демонизма в домике была ужасающей. На топчане лежали материалы с выборных кампаний на Ставгородчине, биография Черноворона, антилистовки с передернутыми фактами и заложенными в текст фразами, воздействующими на подсознание.

– Так ты вообще на чьем поле играл? – удивилась я.

– На Черноворонском.

– А почему тогда его же «поливал»?

– Эти листовки необычные. Сюда встроена явная ложь, которая вызывала злость и агрессию против любого из его конкурентов. А к Черноворону – наоборот народ проникался симпатией как к жертве наездов. Это прием такой. Работает безотказно.

Экстрасенс достал яркий предвыборный плакат-календарь, на котором был изображен коммунист Черноворон в казачьем обмундировании и лихо сдвинутой набекрень папахе. Из-под нее кокетливо топорщились чернявые кудри. Лежал будущий губернатор посреди пшеничного поля и пожевывал колосок. Это – плакат «правильный», агитационный. А на другом, точно таком же, за спиной Черноворона откровенно выглядывало оголенное женское пышное бедро, и, если присмотреться, из-под локтя бравого казака-коммуниста был заметен сосок женской груди.

Когда такой плакат появился в народе, избиратели просто опупели. Коммунисты, так те заголосили благим матом: порочат честь и достоинство святейшего! А раз порочат, значит, считают самым, что ни на есть главным претендентом! По домам пошли старушки, которым выдали по стольнику за агитработу: