Крэнфорд

Тем временем мисс Пол, мисс Матти и я были с мисс Браун; нам было очень трудно успокаивать её, вечно раздражительную и жалующуюся. Но, если мы были так утомлены и подавлены, каково же было мисс Джесси! К тому времени она вернулась почти спокойная, как будто у неё прибавилось сил. Она переодела утреннее платье и вошла, бледная и тихая, поблагодарила каждую из нас долгим пожатием руки. Она даже смогла улыбнуться слабой, милой, застывшей улыбкой, как бы уверяя нас в своих силах все вынести, но её вид заставил наши глаза наполниться слезами скорее, чем если бы она открыто плакала.

Было решено, что мисс Пол останется с ней для присмотра всю ночь напролёт и что мисс Матти и я вернемся утром сменить их и дадим возможность мисс Джесси поспать несколько часов. Но, когда наступило утро, мисс Дженкинс появилась за завтраком в своём шлеме-шляпке и велела мисс Матти оставаться дома, потому что она сама решила пойти и помогать ухаживать за больной. Она была полна решимости, поэтому съела свой завтрак стоя, при этом все время браня служанку.

Чтобы помочь мисс Браун, была нужна сиделка – энергичная, разумная женщина. Но, когда мы вошли в комнату, случилось то, что было сильнее нас всех и заставило нас съёжиться в мрачной, исполненной благоговейного страха беспомощности. Мисс Браун умирала. Мы насилу узнали её голос, он был лишён того жалобного тона, который у нас всегда ассоциировался с ней. Мисс Джесси рассказывала мне впоследствии, что голос и лицо сестры стали как прежде, когда смерть матери превратила совсем молоденькую мисс Браун в главу семьи, от которой теперь осталась только одна мисс Джесси.

Думаю, что мисс Браун замечала только присутствие своей сестры. Мы были почти за занавеской: мисс Джесси стояла на коленях, прижав лицо к лицу сестры, стараясь расслышать её последний еле уловимый, страшный шёпот.

– О Джесси! Джесси! Какой эгоисткой я была! Господи, прости меня за все жертвы, которые ты принесла для меня! Ты так любила меня – а я даже сейчас думаю только о себе. Господи, прости меня!

– Тише, родная! Тише! – говорила нежно мисс Джесси.

– А мой дорогой отец! Мой дорогой, милый отец! Я теперь не буду жаловаться, если Господь даст мне силы быть терпеливой. Но, о Джесси! Расскажи папе, как мне хотелось увидеть его, чтобы попросить прощенья. Теперь он никогда не узнает, как я любила его! Если бы я могла сказать ему это до того, как умру! Какая у него была печальная жизнь, и я так мало сделала, чтобы утешить его!

Лицо мисс Джесси посветлело.

– Будет ли тебе, родная, легче думать, что он знает? Будет ли тебе спокойнее, любимая, знать, что его страдания, его печали закончились? – Её голос задрожал, но она овладела собой и сказала спокойно: – Мери! Он ушёл до тебя в места, где усталые обретают отдых. Он сейчас знает, как ты любила его.

Необычное выражение – не горе – появилось на лице мисс Браун. Она некоторое время молчала, но потом мы увидели, что её губы пытаются что-то произнести, потом услышали: «Папа, мама, Гарри, Арчи». Затем, кажется, новая мысль промелькнула в её угасающем сознании: – Но ты остаешься одна, Джесси!

Я помню, как мисс Джесси молчала, слезы градом покатились по её щекам при этих словах, и сначала она ничего не могла сказать, потом крепко сжала руки, вскинула их и, ни к кому не обращаясь, сказала:

– Пусть Господь поразил меня, я все равно верую и надеюсь.

Последние несколько минут перед концом мисс Браун лежала тихо и спокойно, не жалуясь и не ропща.

После этой второй смерти мисс Дженкинс настояла, чтобы мисс Джесси осталась у неё и не возвращалась в обезлюдевший дом, который, как мы потом узнали от мисс Джесси, необходимо сдать другим людям, потому что у неё не было средств платить за него. Мы прикинули её доходы, она располагала не многим более двадцати фунтов в год кроме тех денег, которые выручит в будущем за продажу дома.

– Я умею хорошо шить, – сказала мисс Джесси, – и мне нравится ухаживать за больными, я также думаю, что могла бы управляться с домом, если бы кто-нибудь взял меня экономкой, или я могла бы пойти в лавку продавщицей, если у них будет терпение научить меня.

Мисс Дженкинс сердито воскликнула, что она ничего этого не должна делать и что «кое-кто забыл, что носит звание дочери капитана». Примерно через час после того, как она принесла мисс Джесси чашку тонко измельчённых корней маранты и стояла около неё, как драгун, до тех пор, пока не была закончена последняя ложка, мисс Дженкинс исчезла. Мисс Джесси начала рассказывать мне кое-что о планах, которые строили мисс Дженкинс и мисс Матти для неё, равнодушно говоря о прошедших днях, поинтересовалась у меня, не знаю ли я, сколько времени прошло. Мы обе испугались, когда вновь появилась мисс Дженкинс и застала нас плачущими. Я забеспокоилась, как бы она не рассердилась, потому что часто говорила: «Плач мешает пищеварению», – но она, напротив, была необычно возбуждена и суетилась вокруг нас, не говоря ничего. Наконец она сказала:

– Я так сильно взволнована – нет, совсем не так сильно, – не обращайте на меня внимания, дорогая мисс Джесси, я очень сильно удивлена, у меня был посетитель, которого вы когда-то знали, моя дорогая.

Мисс Джесси побледнела, затем кровь прилила к её лицу, она порозовела и напряжённо смотрела на мисс Дженкинс.

– Джентльмен, моя дорогая, который хочет знать, пожелаете ли вы его видеть.

– Да? Нет, – запнулась мисс Джесси.

– Вот его карточка, – сказала мисс Дженкинс, подавая её мисс Джесси; пока она рассматривала карточку, мисс Дженкинс подмигивала мне со странным выражением лица, её губы произносили какое-то длинное предложение, из которого я, конечно, не могла понять ни слова.

– Может он войти? – спросила наконец мисс Дженкинс.

– О, да! Конечно! – ответила мисс Джесси. – Что ещё можно сказать, это ваш дом, и вы можете принимать посетителей, где хотите.

Она взяла вязанье мисс Матти, чтобы казаться очень занятой, хотя я видела, что она вся дрожит.

Мисс Дженкинс позвонила в колокольчик и сказала служанке проводить майора Гордона наверх, и сейчас же вошёл высокий, красивый, с открытым взглядом человек лет сорока или около того. Они с мисс Джесси пожали друг другу руки, но он не смог заглянуть ей в глаза, они были опущены. Мисс Дженкинс обратилась ко мне: не могу ли я пойти и помочь ей перевязывать консервы в кладовке; и, хотя мисс Джесси дёргала меня за платье и даже смотрела на меня молящими глазами, я не посмела отказаться идти туда, куда звала мисс Дженкинс. Однако вместо того, чтобы завязывать консервы в кладовке, мы пошли поговорить в столовую, и там мисс Дженкинс поведала мне о том, что рассказал ей майор Гордон: как он служил в одном полку с капитаном Брауном и познакомился с мисс Джесси, тогда хорошенькой, цветущей восемнадцатилетней девушкой; как знакомство с его стороны переросло в любовь, хотя прошло несколько лет перед тем, как он признался ей; как, вступив во владение имением в Шотландии, завещанным ему дядей, он сделал предложение и получил отказ, хотя ему было ясно по очевидному её горю и волнению, что она не равнодушна к нему, и, как он понял, препятствием была болезнь, которая уже тогда так мучила её сестру. Она ссылалась на то, что врачи предсказывали сестре сильные страдания и некому, кроме неё, будет ухаживать за бедной Мери, утешать и помогать отцу. Они долго спорили, и на её отказ обещать ему стать его женой, когда все будет окончено, он рассердился, разорвал все отношения и уехал за границу, уверенный, что она жестокосердная особа и он должен её забыть. Он после путешествия по Востоку возвращался домой и в Риме увидел в газете сообщение о смерти капитана Брауна.

Тем временем мисс Матти, которая отсутствовала все утро и только недавно вернулась домой, ворвалась с испуганным лицом, нарушая все правила приличия.

– О, простите великодушно! – сказала она. – Дебора, в гостиной джентльмен обнимает мисс Джесси за талию! – Глаза мисс Матти были выпучены от ужаса.

Мисс Дженкинс немедленно одёрнула её:

– Это наиболее подходящее место для его рук. Иди, Матильда, и займись своими делами.

Услышать такое от своей сестры, которая до сих пор была для неё образцом благовоспитанности, было ударом для бедной мисс Матти, и она, испытав двойное потрясение, покинула комнату.

Впоследствии, через много лет после этих событий, я виделась с покойной теперь мисс Дженкинс. Миссис Гордон поддерживала тёплые, дружеские отношения со всеми в Крэнфорде. Мисс Дженкинс, мисс Матти и мисс Пол, – все побывали у неё с визитом и вернулись с чудесными впечатлениями от её дома, её мужа, её платья и от того, как она выглядит. От счастья она снова расцвела; она оказалась на год или два моложе, чем мы считали. Её глаза были всегда красивы, и, в качестве миссис Гордон, её ямочки были как раз на месте. Когда я в последний раз видела мисс Дженкинс, она постарела и ослабела, что-то пропало в её сильной натуре. Когда я вошла, с ней была малышка Флора Гордон, она громко читала мисс Дженкинс, которая лежала на диване, немощная и очень изменившаяся. При моем появлении Флора положила «Рамблера».

– А! – сказала мисс Дженкинс. – Видите, как я изменилась, моя дорогая. Что поделаешь. Когда Флоры здесь нет, чтобы почитать мне, мне тяжело коротать день. А вы читали «Рамблера»? Это чудесная книга – чудесная! И очень полезна для воспитания Флоры (которая, осмелюсь сказать, читала, проглатывая половину слов, и могла понять значение только трети написанного), лучше, чем та странная старая книга, во время чтения которой погиб капитан Браун – та книга мистера Боза – ну, вы знаете, – «Старый Поз»; когда я была девочкой, а это было много лет назад, я играла Люси из «Старого Поза». – Пока она говорила, Флора успела прочесть большую часть «Рождественской песни», которую мисс Матти оставила на столе.

Глава 3

Любовный роман далёкого прошлого

Я думала, что моя связь с Крэнфордом оборвется после смерти мисс Дженкинс, по крайней мере, это коснется переписки, хотя она могла заменить живое общение, как альбомы высушенных растений, которые я иногда просматривала, живые цветы на тропинках и в лугах. Поэтому я была приятно удивлена, получив письмо от мисс Пол (к ней я всегда приезжала на недельку погостить после окончания ежегодного визита у мисс Дженкинс) с предложением приехать и остановиться у неё, а затем, через пару дней после моего согласия, пришло письмо от мисс Матти, в котором она с обиняками застенчиво писала, какое удовольствие я ей доставлю, если проведу с ней недельку или две до или после того, как побываю у мисс Пол, и добавляла: «С тех пор, как умерла моя дорогая сестра, я прекрасно осознаю, что моё предложение вряд ли привлекательно, и только благодаря доброте друзей я остаюсь в их обществе».

Конечно, я обещала приехать к моей дорогой мисс Матти сразу же, как закончу визит у мисс Пол; и через день после моего приезда в Крэнфорд я пошла навестить её, с трепетом думая, как теперь там без мисс Дженкинс, и немного побаиваясь этих изменений. Мисс Матти заплакала, как только увидела меня. Очевидно, она нервничала, ожидая моего прихода. Я успокоила её, как могла, и поняла, что лучшим утешением были искренние добрые слова о мисс Дженкинс, которые исходили из самого сердца, когда я говорила об её кончине. Мисс Матти медленно кивала головой всякий раз после того, как я отмечала каждое достоинство, присущее её сестре, не сдерживая накопленных за долгое время одиночества слез, закрыв лицо носовым платком и громко всхлипывая.

– Милая мисс Матти! – сказала я, взяв её за руку. Я не могла выразить, как мне жаль её, оставшуюся одинокой во всем мире. Она отложила свой носовой платок и сказала:

– Дорогая моя, не называйте меня Матти. Ей это не нравилось; я, боюсь, делала много такого, чего она не одобряла, а теперь её нет! Моя родная, если вам не трудно, не могли бы вы называть меня Матильда?

Я искренне обещала ей это и начала называть её так все время, пока гостила у мисс Пол, поэтому желание мисс Матильды вскоре стало известно всему Крэнфорду; мы все старались употреблять семейное имя, но почти безуспешно, и вынуждены были отказаться от этой попытки.

Мой визит к мисс Пол закончился. Мисс Дженкинс так долго была законодательницей светских правил в Крэнфорде, что сейчас, когда её не стало, никто не знал толком, когда можно устраивать вечеринку. Преподобная миссис Джеймсон, к которой мисс Дженкинс всегда выказывала большое уважение, была толстой и инертной и во многом зависела от своих старых слуг. Если они решали, что она может провести вечеринку, они напоминали ей о необходимости это сделать, если нет, то она ничего не предпринимала. Большую часть времени я слушала воспоминания о былом мисс Пол, когда она сидела за рукоделием, а я шила рубашки моему отцу. Я всегда брала в Крэнфорд часть запланированного шитья, потому что мы не так уж много читали и гуляли. У меня оставалось много времени заниматься этой работой. Один из рассказов мисс Пол был связан с давнишней любовной историей, о которой смутно догадывались или подозревали много лет назад.

Наконец подошло время, когда я перебралась в дом мисс Матильды. Она суетилась, не зная, как удобнее устроить меня. Я уже давно распаковала вещи, когда она вернулась и начала разжигать камин. Он плохо горел, и угли приходилось часто шуровать.

– У вас, милая, достаточно тёплое белье? – спросила она. – Я не знаю, как моя сестра с этим справлялась. У неё были свои особые методы. Я уверена, что она за неделю научила бы служанку разжигать огонь как следует, а ведь Фанни служит у меня уже четыре месяца.

Разговоры о служанках были постоянно полны жалоб, и это понятно, поскольку джентльмены были редки, почти не существовали в «благовоспитанном обществе» Крэнфорда. Зато мужчины и их неотъемлемая часть – красивые молодые люди – имелись в большом количестве в низших классах. У хорошеньких, опрятных девушек-служанок был выбор желанного «дружка» в то время, как их хозяйки, включая мисс Матильду, не имея выбора кавалеров, испытывали благоговейный трепет перед мужчинами и супружеством, а это заставляло их слегка тревожиться о том, чтобы головы их миловидных служанок не вскружил какой-нибудь столяр, или булочник, или садовник, которых иногда приходилось вызывать в дом и которые, к несчастью, как правило, были красивые и неженатые. Дружки Фанни, если они у неё были – а мисс Матильда подозревала, что у неё их много, раз она такая хорошенькая, а я сомневаюсь, чтобы у неё был хоть один, – постоянно тревожили её хозяйку. Фанни было запрещено и она обещала не знаться с парнями, однако простодушно пыталась возразить хозяйке. Подрубая свой передник, Фанни как-то сказала: «Так, мэм, у меня никогда и не было больше одного кавалера». Мисс Матти запретила и одного. Но в кухне можно было спрятать дружка. Фанни уверяла меня, что это была моя фантазия или ещё что-нибудь, когда я, проходя вечером с поручением в кладовку, увидела промелькнувшие в буфетную фалды мужского пальто; и в другой вечер, когда наши часы остановились, я пошла взглянуть на часы возле кухни, мне было очень странное видение, однозначно молодого человека, сжавшегося между часами и открытой кухонной дверью: Фанни поспешно подняла свечу, чтобы скрыть тень на часах, при этом уверяя меня, что сейчас на полчаса раньше, чем было на церковных часах. Но я не стала добавлять тревоги мисс Матти своими подозрениями ещё и потому, что Фанни сказала мне на следующий день, что в кухне были какие-то странные тени и она боялась там оставаться. «Чтобы вы знали, мисс, – добавила она, – я не видела ни одного живого существа после шестичасового чая до тех пор, пока не позвонил колокольчик хозяйки на молитву в десять часов».

Однако чувствовалось, что Фанни что-то скрывает; мисс Матильда попросила меня остаться и помочь ей найти новую служанку; я согласилась после того, как узнала, что мой отец не настаивает, чтобы я возвращалась домой. Новая служанка была грубой, простой деревенской девушкой, которая до этого жила только на ферме, но мне понравился её вид, когда она пришла наниматься, и я обещала мисс Матильде научить её вести дом. А мисс Матильда думала только о том, одобрила ли бы это умение вести хозяйство её сестра.

Как много домашних правил и норм при жизни мисс Дженкинс было предметом жалоб шёпотом мне на ухо! Но сейчас, когда её не стало, я не думаю, чтобы даже я, которая была любимицей, отважилась бы предложить что-нибудь другое, не как при жизни мисс Дженкинс. Вот пример: мы постоянно придерживались часов приёма пищи, как когда-то в «доме моего отца-священника». Следуя этим правилам, после обеда у нас всегда подавались вино и десерт: но в графинах были остатки вина со времени последней вечеринки, мы к ним редко притрагивались, хотя перед каждой стояла пара рюмок. Графины наполнялись только тогда, когда случался следующий весёлый повод. После остатки вина осматривались на семейном совете. Остаток часто отдавался бедным: но при случае, когда остаток был большим, его оставляли до следующей вечеринки (через пять месяцев или около того), когда он добавлялся в несколько новых бутылок, принесённых из погреба. Мне кажется, что даже бедный капитан Браун не очень любил вино, я заметила, что он никогда не заканчивал свою первую рюмку, после вечеринки вино всегда оставалось. К нашему десерту мисс Дженкинс собственноручно собирала чёрную смородину и крыжовник; я иногда думала, что лучше есть свежие ягоды прямо с куста, но мисс Дженкинс говорила, что летом такой десерт лучше всего. По сему мы себя чувствовали очень благовоспитанными с двумя нашими рюмками, блюдом крыжовника и чёрной смородины в середине и бисквитами по бокам, а также с двумя графинами в конце стола. Как-то раз, когда появились апельсины, произошёл курьезный случай. Мисс Дженкинс не нравилось разрезать фрукт, ей казалось, что сок весь вытечет неизвестно куда; высасывание (только, я думаю, она использовала бы более завуалированное слово) было фактически единственным способом насладиться апельсинами, но это вызывало неприятные ассоциации со звуками, часто производимыми маленькими детьми; и поэтому в сезон апельсинов после десерта мисс Дженкинс и мисс Матти поднимались, молча брали каждая по апельсину и забирали его в свою комнату, чтобы в уединении получить удовольствие, высосав их.

Один или два раза, когда была жива мисс Дженкинс, я попыталась уговорить мисс Матти остаться, и это мне удалось. Я, по её просьбе, заслонилась и не смотрела, а она старалась не производить неприятных звуков; но сейчас, оставшись в одиночестве, она была совершенно шокирована, когда я умоляла её остаться со мной в тёплой гостиной и насладиться апельсином любым приятным ей способом. И так во всём. Недостатком мисс Матильды была её мягкость и нерешительность. Я слышала, как Фанни по двадцать раз за утро возвращалась к разговору об обеде, предлагая ей выбор, как маленькой девочке. Иногда я думала, как она умудрялась из-за нерешительности мисс Матильды, сбивавшей её с толку, дать хозяйке ощущение власти над умной служанкой. Я решила, что останусь до тех пор, пока не выясню, что из себя представляет Марта; и, если окажется, что Марта заслуживает доверия, я научу её не беспокоить хозяйку такими ничтожными проблемами.

Марта была грубовата. С другой стороны, она была проворна и старательна, но очень невежественна. За неделю до того, как она начала работать, мисс Матильда и я были удивлены, получив однажды утром письмо от её кузена, который уже двадцать или тридцать лет находился в Индии и который позже, как мы узнали из «Военного листка», вернулся в Англию, привезя с собой больную жену, которую она раньше никогда не видела. Майор Дженкинс писал, что по пути в Шотландию они с женой предполагают провести ночь в Крэнфорде в гостинице, если мисс Матильде будет неудобно принять их в своём доме, в таком случае, они надеются провести с ней как можно больше времени днем. Конечно, сказала она, это должно быть ей удобно, весь Крэнфорд знает, что спальня её сестры свободна, но я уверена, что ей хотелось бы, чтобы майор оставался в Индии и забыл про своих кузин навсегда.

– О, как же мне поступить? – беспомощно спрашивала она. – Если бы Дебора была жива, она бы знала, что делать с гостями-джентльменами. Нужно ли мне положить бритвы в его туалетную? Боже! Боже! Я ничего не умею. Дебора все это умела. А ночные туфли, щётка для одежды?

Я предположила, что вполне возможно, все это он привезет с собой.

– А после обеда, откуда мне знать, когда нужно встать и оставить его с вином? Дебора все это делала так хорошо, для неё это все было элементарно. Как ты думаешь, захочет ли он кофе?