Убить Сталина

Печально улыбнувшись, почтальон сочувственно вздохнул:

– А я вот по возрасту не могу. Вот и приходится почту разносить.

– Каждый на своем участке полезен.

Разговор был исчерпан. Пора было закрывать дверь.

– Он ведь, кажется, работал на заводе «Электроприбор»?

– Верно, – удивленно протянул сосед.

– Может, вы знаете кого-нибудь из его сослуживцев? Может быть, они подскажут, где он сейчас находится?

Мужчина безнадежно махнул рукой.

– Какой там! Люди к нему приходили. Петр представлял их как своих коллег по заводу. Бывало, мы с ним вместе с его гостями выпивали, но вот где они живут, сказать не могу. Ведь когда пьешь, в паспорт-то не заглядываешь? Хе-хе…

– Все правильно, – кивнул почтальон. – Ладно, пойду я. Извините, что побеспокоил.

Дверь захлопнулась. Мужчина подошел к окну, проследил за идущим по улице почтальоном. Затем поднял трубку телефона и набрал номер:

– Только что под видом почтальона приходил мужчина лет шестидесяти. Интересовался, где сейчас находится Комаров. Сейчас он свернул на Рабочую улицу. Возьмите его под наблюдение, но только поаккуратнее. Постарайтесь не упустить. – И положил трубку.

* * *

В этой части лагеря Петр Таврин оказался впервые. Отделенная высоким деревянным забором от остального мира, она казалась недосягаемой, как далекая галактика.

Первое, что бросилось в глаза Таврину, так это женщины в модных ярких платьях. Прислушавшись к их разговору, он понял, что это были немки, скорее всего, жены офицеров, охраняющих лагерь. Видно, в таких нарядах они ходили по улицам Германии и вот теперь дивили ими военнопленных, которым было разрешено работать в жилой части. Что ж, хваткие дамочки – отправились вслед за мужьями, чтобы урвать жирный кусок земли для имения.

Эсэсовцы провели Таврина через территорию немецкой колонии, построенной крепко, добротно, из красного кирпича, и, как виделось многим, на века. Пухловатые, с необычайно белой кожей немки выглядели прямо-таки обворожительными, вот только ни одна из них не удостоила его взглядом – эка невидаль, чего смотреть на папуаса в перьях! Таких здесь за колючей проволокой целый лагерь.

Вошли в двухэтажное строение. У парадного входа огромное полотнище со свастикой. Оно и понятно – административное здание обустроенной колонии. Наверняка именно здесь раздавались нарезы русской земли. Интересно, какой кусок российской земли они делят сейчас?

У клумбы, низко согнувшись и вооружившись небольшими граблями, копалась женщина лет тридцати пяти (наверняка жена одного из офицеров). Платье на ней было свободное, глубоко декольтированное, в глубоком разрезе просматривались две округлости нежной плоти, не ведавшей ультрафиолетового соблазна.

Петр невольно сглотнул, представив, какое богатство скрывают легкие цветные тряпки.

Взглянув на Таврина, женщина даже не попыталась укрыть оголенные части тела: пленный, да к тому же еще и дикий скиф, существо более низкого порядка, примерно такое же, как бездомный пес, – она увлеченно продолжала возиться с цветами.

Вошли в кабинет начальника лагеря оберштурмбаннфюрера Ламсдорфа.

– Господин оберштурмбаннфюрер, – обратился эсэсовец, – ваше приказание выполнено, военнопленный третьей роты под номером двести двадцать четыре дробь четырнадцать доставлен.

Оберштурмбаннфюрер терпеливо выслушал доклад. Лысый, с круглой головой и румяными пухлыми щеками, он выглядел вполне добродушно.

– Проходите вот сюда, – коротко распорядился он, указав на свободное место перед столом.

Таврин никогда не видел начальника лагеря столь близко – между ним и военнопленными всегда стояли три автоматчика, контролировавшие каждый шаг лагерника, – а сейчас он находился в его просторном кабинете, всего-то на расстоянии вытянутой руки, и внимательно следил за всемогущим хозяином лагеря и его узников.

– У вас серьезные покровители, – наконец сказал Ламсдорф.

Таврин слегка пожал плечами, не зная, следует ли отвечать на подобное высказывание. Оберштурмбаннфюрер Ламсдорф, похоже, тоже не ожидал от него ответа.

– Я тут полистал ваше дело. Вы сдались в плен добровольно, не так ли? Почему? Неужели Советская власть была к вам так немилостива?

Над головой оберштурмбаннфюрера висел большой портрет Гитлера в светло-коричневом френче. На груди фюрера был только Железный крест, полученный им в Первую мировую войну. И больше никаких знаков отличия. Фюрер был строг и проницателен одновременно. Такому не соврешь!

– Мне уже задавали такие вопросы. Я подробно отвечал на них.

– Да, я читал протоколы допросов, но мне бы хотелось услышать это от вас. Важно, так сказать, личное впечатление.

– На передовой меня увидел человек, который прежде знал меня под другой фамилией. Он сообщил обо мне в контрразведку дивизии. Если бы я не перешел к вам, то меня давно уже расстреляли бы.

– Насколько искренне ваше желание служить Германии?

Самый скверный противник – это прибалтийские немцы. Кроме знания русского языка, который, по существу, является для них родным, они прекрасно разбираются в психологии русских, а потому их не проведешь. Живущие на стыке двух культур, они являлись проводниками немцев в дремучую, на их взгляд, психологию скифских народов. А потому не могло быть и речи, чтобы обмануть его – раскусит сразу, как полый орех, стоит только взять неверную ноту. Спасти может только полуправда.

– Обратного пути у меня нет. Желание жить – это достаточная мотивация для верного служения вермахту?

– Нам нужны люди, которые служат рейху не из-за страха, а по убеждению.

Линия губ оберштурмбаннфюрера небрежно изогнулась. Ламсдорф смотрел на Таврина с таким видом, как будто только что поймал его за руку за кражей медного грошика. Да, он явно не такой простачок, каким выглядит…

– У меня свой личный счет к большевикам, – попытался уверить его Таврин. – Я три раза сидел в тюрьме.

– А вот это уже интересно. Надеюсь, это была политика, а не какой-нибудь пьяный дебош в затхлом ресторане.

– Ни то и ни другое. Я работал бухгалтером на одном крупном предприятии. Директор проворовался и все свалил на меня. Мне дали три года, но вышел я через полтора.

– Хорошо трудились на коммунистических стройках? Большевики умеют перевоспитывать.

– Нет, просто попал под амнистию к очередной годовщине революции.

– Значит, не перевоспитали. За что же посадили в следующий раз?

– Кхм… Повторилась та же история. Я работал бухгалтером, и при очередной проверке обнаружилась недостача. Меня осудили. Две судимости – это уже не шутка. И едва на меня упало очередное подозрение – особо церемониться не стали, посадили в третий раз. Ну, тут уж я не выдержал: подготовился и совершил побег. Мне удалось поменять фамилию… достать новые документы. С ними я и попал на фронт…

– Однако у вас патологическая страсть к легким деньгам. И к авантюрам… – заключил начальник лагеря. – Для советского человека с его верой в коммунистические идеалы это совершенно несвойственно. Ведь в скором времени, по утверждению Маркса, можно будет обходиться совсем без денег. Ладно, обо всем этом с вами еще поговорят те, кому это положено. Мне же поручено узнать, способны ли вы к диверсионной работе. Если да, то скоро вас переведут в спецлагерь «Предприятия „Цеппелин“. Какой дорогой вы ко мне шли? – неожиданно спросил оберштурмбаннфюрер.

– Сюда одна дорога.

– А вы, оказывается, остряк, – одобрительно заметил начальник лагеря. – Надеюсь, это вам пригодится в жизни. Напрягитесь и вспомните, какого цвета была брусчатка, по которой вы шли?

– Это была не брусчатка, а асфальтовая дорожка.

В глазах оберштурмбаннфюрера вспыхнули веселые искорки. Похоже, ответ его вполне удовлетворил.

– Верно. Оказывается, вы не такой простой, как может показаться вначале. Наблюдательность – это хорошо. Считайте, что первое испытание вы выдержали.