Гаргантюа и Пантагрюэль

На штаны взяли 1 105,5 локтей белой шерстяной материи; скроили их в форме колонн, с ложбинками и выемками на заду, дабы не разгорячать почек. Насколько было нужно, снизу был подпущен клином голубой дамасский шелк. Заметьте, что ляжки у мальчика были сами по себе очень красивые и вполне пропорциональны всему росту.

На гульфик его штанов пошло шестнадцать с четвертью локтей такого же сукна, при чем он был сшит в виде дуги, живописно прикрепленной двумя красивыми пряжками с двумя эмалевыми крючками; в каждом из них был вправлен изумруд, величиной с апельсин.

Этому камню, по словам Орфея («Книга о камнях») и Плиния (см. «книгу последнюю»), свойственно возбуждать и укреплять естественный орган. Выступ гульфика – длиною локтя полтора – был подшит голубым шелком.

Глядя на все это красивое золотое шитье и изящное ювелирное плетенье, отделанное тонкими бриллиантами, рубинами, бирюзой, изумрудами и персидскими жемчугами, вы сравнили бы его с прелестным рогом изобилия, как вы видите на античных предметах, в роде тех, что богиня Реа подарила двум нимфам, Адрастее и Иде, вскормившим Юпитера. Рог изобилия – вечно нарядный, сочный, свежий, вечно зеленеющий, вечно цветущий, вечно плодоносящий, полный соков, полный цветов и плодов и всевозможных услад. Бог свидетель, он был великолепен, этот гульфик! Но я расскажу о нем гораздо больше в своей книге о «Достоинствах гульфиков». Об одном только скажу наперед: если гульфик был и длинен и широк, то и внутри был снабжен соответственно, и ничуть не походил на лицемерные гульфики повес-приставал, наполненные только ветром, к великому ущербу для женского пола.

На его башмаки пошло 406 локтей ярко-голубого бархата; его тщательно разрезали на параллельные полосы и скрепили в виде одинаковое цилиндров. На подошвы для башмаков употребили 1100 шкурок соров темной масти, при чем носки скроили заостренными.

На камзол пошло 1 800 локтей синего бархата, очень яркого, с выпитыми вокруг прелестными виноградными лозами, а посредине – с кружками из серебряной канители, перепутанными золотыми кольцами со множеством жемчуга. Этим хотели отметить, что в свое время он будет хорошим пьяницей.

Пояс ему сшили из 300,5 локтей шелковой саржи, наполовину белой и наполовину (если не ошибаюсь) голубой.

Шпага его была не из Валенсии, а кинжал – не из Сарагоссы, потому что его отец ненавидел всех этих омавританившихся, как чертей, пьяных идальго; но у него была прекрасная деревянная шпага и кинжал из смазной кожи, раскрашенные и позолоченные, как всякий бы захотел.

Кошелек его был сделан из слоновой кожи, подаренной ему гером Праконталем, ливийским проконсулом.

На его плащ пошло 9 600, без двух третей, локтей синего бархата, затканного по диагонали золотыми фигурами. От этого при некоторых поворотах происходил невыразимый перелив цветов, в роде как на шее горлинки, что удивительно услаждало глаз смотрящего.

На шляпу пошло 302,25 локтя белого бархата; форма ее была широкая и круглая, по объему головы, потому что отец его говорил, что мавританские шляпы приносят несчастье своим бритоголовым владельцам.

Прекрасное голубое перо гигантской водяной птицы, имеющей голос осла, обитательницы пустынь Гиркании, свешивалось чрезвычайно элегантно в виде султана над правым ухом.

Кокарда его, из золотой дощечки, весившей 68 фунтов, имела соответствующее эмалированное изображение, на котором был представлен человек с двумя головами, обращенными друг к другу, с четырьмя руками, четырьмя ногами и двумя задами, какова, как говорит Платон в «Пире», была природа человека при его мистическом возникновении. Вокруг этой фигуры шла надпись ионическими буквами:

Н АГАПН 0Y ZHTEI ТА ЕАYТН?

то есть: «Любовь не взыскует своя». См. ап. Павла «Первое послание к коринфянам» (гл. VIII).

Для ношения на шее у него была золотая цепь, весом в 25 063 золотых марки[13 - Марка – весовая единица, около 25,0 граммов, ставшая уже в средние века, по примеру древнегреческого «таланта», единицею денежною, – крупной ценности (золотая) и менее крупной (серебряная).], сделанная в форме крупных ягод, между которыми висели толстые же драконы из зеленой яшмы, в золотом ореоле лучей и блесток, как когда-то носил Некепсос (египетский царь). Цепь эта спускалась до верха живота, благодаря чему Гаргантюа всю жизнь имел некоторые преимущества, известные греческим врачам.

Для перчаток были пущены в дело 16 кож с домовых, а для опушки их 3 вурдалачьих кожи. Из этого материала они были приготовлены по предписанию каббалистов из Сенлуанда. Из перстней у него были (отец его хотел, чтобы он их носил, чтобы восстановить признак древности своего происхождения): на указательном пальце левой руки – карбункул размером с страусовое яйцо, в тонко сделанной оправе из чистого золота. На безымянном пальце той же руки был перстень из чудесного, никогда еще не виданного сплава четырех металлов, сплава, в котором сталь не стирала золота, а серебро не затмевало меди. Все это было сделано капитаном Шаппюи и Алькофрибасом[14 - Часть метаграммы: Rabelais Franзois-Alcofribas Nasier.], его поверенным. На безымянном пальце правой руки был перстень в форме спирали, и в нем были вправлены бледный рубин, остроконечный бриллиант и изумруд из Физона, стоимости неоценимой. Ибо Ганс Карвель, великий ювелир короля Мелинды, их ценил в 69 894 018 длинношерстых баранов[15 - Золотая монета с изображением агнца.], во столько же ценил их Фурк из Аугсбурга[16 - Банкир, современный Раблэ.].

ГЛАВА IX. Цвета и ливрея Гаргантюа

Цвета Гаргантюа были белый и голубой, как вы могли прочесть выше, и этим отец его хотел дать понять, что сын был для него небесной радостью, так как белый цвет означал для него радость, удовольствие, усладу и веселье, а голубой – нечто небесное. Я хорошо понимаю, что, читая эти слова, вы смеетесь над старым пьяницей и находите такое толкование цветов чересчур грубым и нелепым, и говорите, что белый цвет означает веру, а голубой – твердость. Однако ответьте мне, если вам будет угодно, без волнения, раздражения и горячки, а равно без извращения правды (время теперь опасное!). Никакого принуждения я не употреблю ни по отношению к вам, ни к кому бы то ни было другому; только скажу вам словечко о бутылке.

Кто так волнует вас? Кто вас колет? Кто вам сказал, что белый означает веру, а голубой – твердость? Некая, скажете, мхом поросшая книга, у офеней и бродячих торговцев продающаяся под названием «Гербовник цветов». Кто ее сочинил? Кто бы он ни был, но он поступил осторожно, не поставив своего имени. Впрочем, я не знаю, чему больше в нем дивиться: самомнению его или глупости. Самомнению, потому что он, без всякого основания и причины, своим личным авторитетом, осмелился предписывать, что обозначается цветами; таков обычай тиранов, которые желают, чтобы их произвол заменял рассудок, а не мудрых и ученых, которые удовлетворяют читателей убедительными доводами.

Его глупости, потому что он воображает, что без всяких доказательств и достаточных оснований люди будут располагать цвет своих девизов по его вздорным предписаниям.

Действительно (как говорит пословица: «навоз недалеко от того, кого слабит»), он нашел кое-кого из оставшихся простаков от времен высоких колпаков, что верят его писаниям, и по ним накроили изречений, сентенций и разукрасили сбруи своих ослов, одели пажей, сшили разноцветные штаны, вышили перчатки, сделали бахрому вокруг постелей, разрисовали свои гербы, сочинили песни и (что хуже) возвели исподтишка немало подлой клеветы на целомудренных матрон.

В таких же потемках совсем заблудились и придворные хвастуны и пустословы. Желая взять в качестве девиза надежду, они велят начертать одежду; разбитая банка идет вместо краха банка[17 - В подлиннике целый ряд непереводимых примеров игры слов, в роде: «lit sans ciel» кровать без полога) и «licenciй» (лиценциат).], и так далее.

Все это такие неудачные, избитые, грубые и плоские омонимы, что надо бы пришивать лисий хвост к воротнику и надевать из коровьего золота маску на всякого, кто впредь будет пользоваться ими во Франции, после восстановления изящной литературы.

Совсем иначе поступали некогда египетские мудрецы, пользовавшиеся письменами, называвшимися «гиероглифы». Знаков этих никто не понимал, кому недоступны были свойства, особенности и природа вещей, изображавшихся ими. Об этом Горус Аполлон написал по-гречески две книги, а Полифил еще более пространное сочинение – «О любовных сновидениях»[18 - «Polyphilii» (Многолюбивого), «Hypnerotomachia» (Любовных снов борение) – произведение Франциска Колумна, издано первопечатником Альдом в 1449 г.]. Во Франции вы имеете подобный отрывок в девизе г-на Адмирала, впервые принадлежавшем Октавиану Августу.

Но пусть парус мой не несет судна моего дальше между таких опасных стремнин и мелей: я возвращаюсь, чтобы войти в гавань, из которой вышел. Надеюсь, когда-нибудь пространней написать об этом и доказать как философическими доводами, так и путем ссылок на испытанные авторитеты, полученные от древности, какие есть в природе цвета, и сколько их, и что можно обозначать каждым из них, если только бог сохранит мою колодку для колпака, то есть горшок для вина, как называла моя бабушка.

ГЛАВА X. О том, что обозначают цвета белый и синий

В наполненной схоластическими рассуждениями, со ссылками на Аристотеля, Лоренцо Валла, священное писание и многие труды древних, главе автор доказывает, что белый цвет означает радость и веселье (как контраст траурному – черному) и т. д.

ГЛАВА XI. О юности Гаргантюа

С трех до пяти лет Гаргантюа воспитывали и кормили по всем подобающим правилам, согласно распоряжению его отца, и проводил он это время, как все маленькие дети в стране, а именно: пил, ел и спал, ел, спал и пил; спал, пил и ел.

Вечно валялся в грязи, марал себе нос, мазал лицо, стаптывал сапоги, ловил мух и любил гоняться за всеми мотыльками, подвластными его отцу. Мочил себе на башмаки, ходил в рубашку, сморкался в рукав, плевал в миску с супом, всюду шлепал по грязи, пил из туфли и тер себе живот корзиной. Зубы точил о колодку, руки мыл похлебкой, чесался стаканом, садился между двух стульев на землю задом, покрывался мокрым мешком, запивал суп водою, ел лепешки без хлеба, кусался смеясь и смеялся кусаясь, часто плевал в колодезь, от жирного пукал, мочился против солнца и дождя прятался в воду, ковал, когда остынет, сны видел пустые, ластился как кошка, обдирал лисицу, молился как мартышка, возвращался к своим баранам, в траве удил рыбу, ловил козлов отпущения, волам на хвост надевал хомут, чесался, где не скребло, совал нос, куда не спрашивали, пускал мыльные пузыри и строил воздушные замки, – словом, жизнь начал с одних наслаждений.

Что еще? Гонял лодыря, щекотал у себя подмышкой, на кухне над богами зубоскалил, «Величит душа моя» заставлял петь за утреней и находил, что так и следует. Ел капусту, а ходил пореем, ловил мух в молоке, обрывал мухам лапки, скоблил бумагу, марал пергамент, пешком ездил, в рюмочку заглядывал, рассчитывал без хозяина, черпал воду решетом, считал, что тучи на небе – пузыри, а звезды – плошки, с одного вола драл две шкуры, ловил журавлей в небе; попадал в цель с первого раза, как курочка клевал по зернышку, дареному коню всегда смотрел в зубы, перескакивал с петуха на осла, вал копал, а ров засыпал, стерег луну от волков, по одежке протягивал ножки, из топора суп варил, – и все ему было трын-трава. Отцовы щенки лакали из его тарелки, и он с ними. Он кусал их за уши, а они ему царапали нос. Он им дул в зад; они ему облизывали щеки[19 - Непереводимая игра слов: «trepelu» (заросший) и «trиs peu lu» (весьма мало читаемый).]. И знаете что, дети мои? Забери вас белая горячка! Этот маленький блудня щупал своих нянюшек сверху и снизу, сзади и спереди, – только поворачивайся, – и уж начинал пускать в дело гульфик, который его нянюшки ежедневно украшали букетами, лентами, красивыми цветами, красивыми кистями и развлекались тем, что мяли в руках, как палочку из пластыря, и потом хохотали, когда он подымал уши, как будто игра ему нравилась. Одна называла его втулочкой, другая – коралловой веточкой, третья – пробочкой, затычкой, живчиком, пружинкой, буравчиком, подвесочкой, маленькой колбаской красненькой и т. п.

– Он – мой, – говорила одна.

– Нет, мой, – говорила другая.

– А мне ничего не остается, – вмешивалась третья. – Ну, так я его отрежу.

– Как отрезать? Но вы ведь ему больно сделаете, сударыня! Детей калечить! Будет господин бесхвостый!

Для того чтобы он мог забавляться, как и все дети его возраста, ему сделали отличную вертушку с крыльями от большой ветряной мельницы в Мирбалэ.

ГЛАВА XII. Об игрушечных лошадках Гаргантюа

Потом, чтобы всю свою жизнь он был хорошим наездником, ему сделали красивую большую деревянную лошадь, которую он заставлял бить копытами землю, скакать, гарцовать, брыкаться и танцовать – все вместе, ходить шагом, рысью, галопом, иноходью и, на шотландский манер, во весь карьер, и по-ослиному, и по-верблюжьему, и заставлял ее менять масть (как монахи меняют стихари соответственно праздникам): она была то гнедой, то рыжей, то серой в яблоках, то мышиной, вороной, караковой, чалой, пегой, соловой, бурой, буланой.

Сам он из толстого бревна сделал себе коня для охоты, другого – из балки от давильного чана – на каждый день; а из большого дуба сделал себе мула с попоной – для комнаты. Было у него с десяток или с дюжину лошадей для подставы и семь почтовых. Всех он укладывал с собою. Однажды г-н Пэнансак с пышною свитою посетил его отца в тот день, когда приехали повидаться с ним герцог де-Франрепа и граф де-Муйеван. Ей-богу, помещение оказалось тесноватым для такого множества людей, – особенно конюшни; поэтому дворецкий и конюший названного сеньора Пэнансака, чтобы узнать, нет ли в доме где еще пустых стойл, обратились к юному Гаргантюа, спрашивая его по секрету, где стойла для больших коней, и полагая, что дети охотно все откроют.

Тогда он повел их по большой лестнице замка, провел через вторую залу в главную галерею, через которую они вошли в просторную башню, и когда они подымались по ступеням, конюший сказал дворецкому:

– Этот ребенок нас обманывает: конюшен никогда не бывает в верхних этажах.

– О, – сказал дворецкий, – вы плохо понимаете дело, потому что знаю многие места в Лионе, Баметт и Шеноне, и другие, где конюшни устроены на самом верху. Может быть, сзади есть выход для посадки. Впрочем, я спрошу его для верности.

И он спросил у Гаргантюа:

– Куда, мальчик, вы нас ведете?

– В конюшню, – ответил тот, – где стоят мои большие лошади. Мы сейчас придем туда, поднимемся только по этой лестнице.

Потом, проведя их через другую большую залу, он привел их в свою комнату и, открывая дверь, сказал:

– Вот конюшни, о которых вы спрашивали: вот мой испанский жеребец, вот венгерский, вот мой лаведанский, вот мой иноходец. – Вручая им какой-то рычаг, он сказал: – Дарю вам этого фризского скакуна; я получил его из Франкфурта, но он теперь ваш. Это добрая лошадка и трудолюбивая. С одним кречетом, полдюжиной испанских гончих и парой борзых вы будете куропаточьими и заячьими королями на всю зиму.

– О, святой Иоанн, – сказали они, – хороши мы.

Сами догадаетесь, что из двух им оставалось делать: или спрятаться от стыда, или смеяться над забавным приключением.