Обратный билет. Воспоминания о немецком летчике, бежавшем из плена

До войны этот дом служил общежитием для студентов со всех концов Британской империи. Для военнопленных это было идеальное место – у каждого здесь была своя комната, где можно было уединиться. Каждый вечер мы собирались в холле на первом этаже для обычной переклички, после которой пели, играли в карты или слушали рассказы вновь прибывших.

Для нас это было, пожалуй, самым интересным занятием, все мы страстно желали получить последние новости из дому и услышать, как сражаются наши войска. Мы с Энгелем пробыли в Англии уже месяц, и наши новости успели изрядно заплесневеть, кроме того, мы были моряками, а значит, то, что мы могли рассказать, вряд ли было интересно остальным.

Надо сказать, что у военнопленных существовала своя система самоуправления. Негласным лидером в нашем лагере был майор Фанельса, командир эскадрильи истребителей люфтваффе. Приехав в Суонвик, мы доложили ему о своем прибытии точно так же, как доложили бы старшему офицеру в действующих войсках. Во время обеда, на котором присутствовали все пленные, майор Фанельса представил нас остальным товарищам.

На протяжении всего периода нашего заключения вся наша лагерная жизнь была строго регламентирована. Это да еще соблюдение военной субординации помогало поддерживать дисциплину среди пленных. Быть может, именно благодаря дисциплине мы выдержали всю тяжесть плена и избежали серьезных происшествий и психологических проблем. За последний год своего плена я видел немало примеров обратного, поскольку разгром немецкой армии не мог не сказаться на моральном духе военнопленных. Подобные примеры лишь побуждали нас, «ветеранов», поддерживать порядок в своих рядах. Пусть не все понимали нас, но это действительно помогало нам сохранять самоуважение.

За двойной линией колючей проволоки, что окружала наш лагерь, кроме уже упомянутых мною двух строений, стояла маленькая часовня и небольшое здание, напоминавшее барак. Сначала оно пустовало, но затем комендант лагеря разрешил нам поставить там пианино и разместить спортивный инвентарь. Погода стояла хорошая, и мы много времени проводили на свежем воздухе. За колючей проволокой находилось футбольное поле, куда нас выводили под конвоем два или три раза в неделю и разрешали в течение часа играть в футбол. Спортом мы занимались с неослабевающим энтузиазмом, понимая, что поддержание хорошего физического состояния очень важно для нас.

Что касается наших интеллектуальных занятий, то их организация оставляла желать лучшего. В лагере была так называемая библиотека, но большую ее часть составляли книги, которые с полным правом можно было назвать макулатурой, а также устаревшие школьные учебники. В посещении такой библиотеки не было никакого смысла. Вскоре нам разрешили покупать газеты. Чтобы помочь тем, кто не знал английского языка, нам с Энгелем поручили ежедневно просматривать новости и составлять что-то вроде сводки, которую мы зачитывали после ужина. Это были мои первые шаги в журналистике, которой я занялся по возвращении в Германию.

Мы с Энгелем поселились в одной комнате. Сюда к нам приходили пять или шесть товарищей, с которыми мы особенно сблизились за последнее время, и мы проводили вместе немало приятных часов. Одним из наших любимых развлечений была игра, по правилам которой нужно было за определенный промежуток времени вспомнить и записать как можно больше имен знаменитых людей или названий городов, начинающихся с определенной буквы. В каждой из областей были свои эксперты. Например, Кюнстлер из люфтваффе знал имена таких военачальников, о которых мы и слыхом не слыхивали. Капитан Фёзе отлично разбирался в музыкантах и художниках. Мы с Гансом Энгелем, как люди, повидавшие мир, хорошо ориентировались в географических названиях.

Однако недостаточно было просто назвать имя какого-нибудь знаменитого человека. Нужно было знать об этом человеке достаточно, чтобы обосновать свой выбор и убедить в своей правоте остальных. Однажды наш товарищ Лонисер выдал нам имя Ноет фон Марен. Боюсь, никто из нас не был настолько сведущ в средневековой истории нашей страны, чтобы знать имя маркграфа Моравского и Бранденбургского, и у нас завязалась дискуссия. Лонисера попросили обосновать свое мнение, но он не смог сделать этого. С тех пор Лонисера стали звать Йостом.

Часто по вечерам мы слышали над головой гул немецких бомбардировщиков, которые устремлялись на бомбежку промышленных районов, и этот звук напоминал нам о войне. Мы мысленно молились за наших летчиков, и в нас крепла уверенность, что совсем скоро немецкая армия перейдет в наступление, оккупирует Британию и мы отправимся домой.

По утрам мы обычно занимались уборкой наших комнат, гуляли, читали газеты или беседовали друг с другом. Главными темами наших разговоров были война и политика. Нас особенно волновал вопрос, каким образом будет осуществляться управление Англией после того, как ее оккупирует Германия. Нам не очень нравилась мысль о том, что эта ответственная миссия может быть поручена гаулейтеру. Нам уже доводилось видеть эту систему в действии во Франции, Бельгии и Голландии, и результат оставлял желать лучшего.

– Самое разумное, если они предоставят все нам, – говорил майор Фанельса. Под «нами» он имел в виду армию в целом и в особенности военнопленных, и в его словах был смысл: за время нашего вынужденного пребывания в Англии мы успели немало узнать о складе ума англичанина.

Фанельса был довольно молод. 28 августа в качестве командира эскадрильи он принял участие в ночном воздушном налете на Ковентри. Вскоре после взлета с аэродрома в Амьене один из моторов его самолета отказал, но Фанельса сумел дотянуть до Ковентри, где сбросил все бомбы. Он повернул назад, надеясь благополучно довести свой «хейнкель» до аэродрома, но на одном моторе не смог удержать в воздухе тяжелый самолет. «Хейнкель» начал стремительно терять высоту. Фанельса отказался от мысли посадить самолет и принял решение прыгать с парашютом. Очутившись на земле, члены экипажа направились к ближайшей ферме, забарабанили в дверь, разбудили фермера, который не выказал особого удивления при столь неожиданном появлении немецких летчиков, и велели ему вызвать полицию. Дальнейший путь летчиков известен: через Кокфостерс в лагерь номер 13.

Майор Фанельса (между прочим, пока он находился в плену, ему было присвоено звание подполковника) был офицером старой закалки, продуктом профессиональной германской армии и истинным джентльменом. Лучшего командира мы и пожелать не могли. Кроме того, он был в прекрасных отношениях с начальником лагеря, и это было нам только на пользу.

Ели мы все вместе, и каждый прием пищи затягивался надолго, спешить нам было некуда. Еда в этом лагере была совсем недурна. Позже, в 1945 году в Канаде, мы практически голодали, это было так называемое «воздаяние за Бельсен». В тот период пища была единственным предметом наших разговоров. Ничто, по моему мнению, не способно так деморализовать человека, как голод. Сегодня мне становится стыдно, когда я вспоминаю, какие подозрительные взгляды я бросал на тарелку соседа, чтобы убедиться, что он не взял из общей миски больше, чем ему полагалось.

Приготовлением пищи в лагере номер 13 ведал шотландец, которому помогали англичане и несколько немцев. Жаловаться нам было не на что: питались мы хорошо, да еще получали разные дополнения к рациону в виде шоколада, печенья и кексов.

Вторую половину дня мы обычно посвящали играм: гандболу, футболу и теннису. Иногда писали письма.

Мы имели право раз в месяц отправлять по два письма и три открытки. Каждое письмо следовало писать на особой бумаге, предоставляемой комендантом лагеря, и оно не должно было содержать больше двадцати пяти строк. Письма подвергались цензуре, сначала британской, затем немецкой. Мы, конечно, прекрасно знали об этом, и поначалу я старался не писать о чем-то глубоко личном, и хотя через некоторое время моя чувствительность несколько притупилась, я все же продолжал ощущать некоторую неловкость. Долгое время моя переписка была односторонней. Первое письмо от моей жены (написанное в декабре 1940 года) я получил в апреле 1941 года к тому времени я уже был в Канаде. Телеграмму, отправленную через Красный Крест и извещавшую меня о рождении сына, я получил в конце мая, уже после того, как мне пришло письмо с первыми фотографиями малыша.

Писание писем было своего рода священнодействием, и процесс этот всегда отнимал довольно много времени. Во-первых, мы должны были как-то уложиться в те самые двадцать пять строк, поэтому старались вместить в них как можно больше слов. В то же время писать нужно было разборчиво, так что проблем у нас хватало. Кроме того, у нас, подводников, была еще одна причина тратить на письма много времени. Адмирал Дёниц горел желанием получить хотя бы какую-нибудь информацию от пленных офицеров-подводников в надежде как-то использовать эти сведения. Убивать свое время на чепуху вроде изобретения невидимых чернил нам было жаль, поэтому наше командование разработало очень простую систему коммуникации, которая не требовала никакой маскировки. Секретные сообщения передавались с помощью определенных слов в обычном тексте письма. Составляя письмо, мы внимательно следили за тем, чтобы оно содержало необходимые слова, а это порой занимало долгие часы. Я помню, как целый день бродил по лагерю, прежде чем придумал, как вставить нужное слово в текст письма так, чтобы оно подходило по смыслу и сам текст не вызвал никаких подозрений.

Не знаю, как долго работала эта система, но о том, что британцы разгадали нашу хитрость, мы узнали лишь через три года. Мы поняли это, когда один из наших товарищей, совершивший побег, был схвачен в месте, о котором враг мог узнать только из нашей переписки.

Сначала наши письма прочитывались германским командованием и лишь после этого переправлялись нашим родным. Временами стиль моих писем или причудливые формулировки фраз ставили мою жену в тупик, но тайну она так и не узнала. К тому времени моя переписка с женой стала регулярной. Письмо из Англии доходило до Германии за четыре недели, почти столько же времени шли письма из Канады. За доставку этих писем отвечал Красный Крест, которому я очень признателен за это. Наша переписка много значила и для нас, и для наших родных. С помощью писем мы могли поддерживать друг друга и решать возникающие семейные проблемы. Немцы, находившиеся в русском плену, не имели возможности писать домой, из-за чего произошло много трагических недоразумений. Женщины, считавшие своих супругов погибшими, снова выходили замуж, а через несколько лет вдруг обнаруживали, что их первые мужья живы. С нами такого случиться не могло.

Национал-социалистический режим в Германии всячески поощрял заключение браков, поэтому к тому времени, когда мы попали в плен, многие из нас были женаты, а прочие официально помолвлены и стояли на пороге заключения брака. В этом случае находившиеся в плену лица могли заключить брак по доверенности, и двое моих товарищей написали необходимые прошения. Через некоторое время их уведомили, что такого-то числа они сочетались браком со своими избранницами. Почта работала с перебоями, и в одном случае наш приятель узнал о том, что он молодожен, лишь через шесть недель после «свадьбы». Стоит ли говорить, что мы отпраздновали это радостное событие, как только узнали о нем. Брак на расстоянии имел одно практическое преимущество, а именно то, что супруга солдата имела право на пособие.

К сожалению, оба упомянутых мною брака не выдержали проверки временем (шутка ли – семь лет не видеть супруга) и закончились разводом.

Глава 5

ГИБЕЛЬ «ИМПЕРАТРИЦЫ БРИТАНИИ»

И вот однажды вечером настала моя очередь рассказывать историю. Поскольку я все еще ждал, что в лагере вот-вот появится командир нашей субмарины, я решил не повествовать о том, как затонула наша подлодка, предоставив это Йенишу. Я поведал товарищам о гибели «Императрицы Британии».

Сначала я позволил себе кинуть маленький камешек в огород люфтваффе. Согласно сообщению, поступившему нам от летчиков, подбитое британское судно находилось в 50 милях от нас. К счастью, на самом деле корабль оказался ближе, иначе нам никогда бы его не догнать: «Императрицу Британии» быстро буксировали в направлении Северного пролива, чтобы укрыть судно в безопасном порту.

Наша субмарина следовала на север. Вскоре по правому борту мы заметили дымок. В этот самый момент в небе показался самолет, и нам пришлось на некоторое время уйти под воду. Когда наша субмарина снова поднялась на поверхность, мы увидели, что замеченный нами чуть раньше дымок уже превратился в огромное облако дыма. Это был дым от пожара, что пылал на борту «Императрицы Британии», за которой мы охотились.

26 октября этот огромный пароход Канадской тихоокеанской линии, следовавший из Гибралтара в Англию, был атакован немецкими бомбардировщиками дальнего действия. Несколько бомб угодило в судно, и на нем начался пожар. Команде корабля удалось локализовать пожар на корме, но на всякий случай пассажиры и часть команды были эвакуированы с судна. «Императрицу» взяли на буксир, а в качестве эскорта приставили к ней два небольших эсминца, которые должны были защитить корабль от вражеских субмарин. Кроме того, в воздухе барражировало несколько самолетов.

Пока было светло, мы держались на почтительном расстоянии от корабля, двигаясь параллельным курсом и постепенно догоняя «Императрицу». Те члены экипажа нашей субмарины, которые не были заняты на вахте, воспользовались передышкой, чтобы немного поспать, так как ночь нам, судя по всему, предстояла жаркая. Я тоже отправился вздремнуть. Когда меня снова позвали на мостик, уже стемнело. Мы находились на расстоянии трех миль от нашей жертвы и отчетливо видели громадный корабль, который тянули два буксира, а также два эсминца по правому и левому борту «Императрицы». Пожар на судне все еще не утих, и багровые языки пламени освещали корабль. На борту нашей субмарины «U-32» царила абсолютная тишина, нарушаемая лишь короткими командами, которые время от времени отдавал Йениш, уже разработавший план атаки. Мы медленно приближались к эскорту «Императрицы». Ближайший к нам эсминец следовал за кораблем на расстоянии от 1000 до 3000 ярдов, то обгоняя судно, то слегка отставая от него. Йениш решил вклиниться между эсминцем и кораблем. Это уже потом командиры подлодок взяли на вооружение другую тактику: пристроившись за эскортом, они с 3000 ярдов выпускали по намеченной цели несколько торпед, и, надо сказать, такая тактика себя оправдывала. Однако в 1940 году наши торпеды не способны были разить цель с такого расстояния, кроме того, мы постоянно испытывали трудности с наведением торпед на цель. Во время Норвежской кампании командиры субмарин не раз кусали себе локти, видя, как их торпеды проносятся мимо цели, поэтому в начале войны атака с расстояния около 300 ярдов считалась наиболее эффективной. На таком расстоянии даже неисправная торпеда могла нанести кораблю серьезный ущерб.

Вскоре расстояние между нами и «Императрицей» сократилось до 2000 ярдов. Эсминец прикрытия, двигавшийся зигзагами, теперь шел в направлении нашей лодки, и вскоре я уже ясно видел нос корабля и даже различал фигуры на мостике. Было очевидно, что нашу субмарину пока не заметили. Втайне я восхищался выдержкой командира. Будь я на его месте, я бы давно приказал погружаться или пустил бы в эсминец торпеду.

Когда расстояние между нами и эсминцем сократилось до 200 ярдов, он, наконец, повернул и снова направился к «Императрице». Йениш скомандовал полный вперед. Через 500 ярдов мы миновали буксиры, которые нас совсем не интересовали, и вот впереди показалась «Императрица Британии». Субмарина немного изменила курс и произвела выстрел. Две торпеды нырнули в воду и понеслись к намеченной цели. Через двадцать секунд они должны были пронзить стальной корпус «Императрицы».

В действительности же не прошло и десяти секунд, когда раздался первый взрыв. Огромный фонтан воды взвился в воздух прямо перед носом нашей субмарины, и «U-32» содрогнулась от носа до кормы. Торпеда взорвалась раньше времени. Пожалуй, хорошо, что мы не стали атаковать эсминец, иначе это была бы последняя атака в нашей жизни.

С другой торпедой проблем не возникло. Она попала точно в цель, о чем свидетельствовал оглушительный взрыв. На несколько секунд «Императрица Британии» озарилась зеленоватым светом, торпеда угодила прямо в центр судна. Но достаточно ли одной торпеды, чтобы потопить такой большой корабль?

Наша субмарина теперь была совсем рядом с кормой корабля. Эсминцы были приведены в полную боевую готовность, но пока местонахождение нашей субмарины было им неизвестно. Если мы хотели выбраться отсюда целыми и невредимыми, каждая секунда была для нас на вес золота, но Йениш хотел убедиться, что хорошо сделал свою работу, поэтому мы развернулись и выпустили по кораблю еще одну торпеду, поразившую корму «Императрицы».

Тем временем мы на полной скорости уходили от корабля, накренившегося на левый борт. Все наше внимание было обращено не на нашу жертву, а на ее эскорт. Было очевидно, что эсминцы понятия не имели, где находится наша субмарина. А через несколько минут «Императрица Британии» окончательно затонула.

Окрыленные успехом, мы тем не менее не забывали об осторожности и хотели как можно скорее убраться отсюда. Через час мы уже были в 15 морских милях от места катастрофы. Йениш приказал снизить скорость, задал курс и направил командованию радиограмму, сообщавшую о нашем успехе. Затем он отправился спать, а дежурные заступили на вахту.

Через несколько часов после гибели «Императрицы Британии» мы получили от командования лаконичную радиограмму, гласившую: «Браво, Йениш!» Радиограмма подняла нам настроение, но уже на следующее утро командование добавило в бочку меда ложку дегтя – ею стала очередная радиограмма, адресованная всем немецким субмаринам: «Всем! Буксиры тоже следует топить». Намек был ясен. Нам даже в голову не пришло атаковать пару буксиров. Впрочем, если бы мы даже и подумали об этом, то наверняка сочли бы буксиры недостойной для себя целью. Строго говоря, наше командование, конечно, было право: топить следует не только корабли, но и буксиры, с помощью которых враг доставляет в безопасный порт подбитое судно.

Когда я закончил свою историю о последних часах жизни «Императрицы Британии», которую все слушали с неослабевающим интересом, настало время для репетиции хора. Меня удивляло, с каким нетерпением мои товарищи ждали этих репетиций. И поражало то, сколько шума они производили во время своих распевок. Лишь спустя некоторое время меня посвятили в тайну: шум призван был отвлечь внимание охраны от работ по рытью туннеля. Наши охранники очень любили музыку и часто пели вместе с пленными. Это было нам на руку, потому что тогда они не слышали звона металла о камень.