Стальной оратор, дремлющий в кобуре. Что происходило в России в 1917 году

Первыми предали царя те, кто больше всех драл глотку во славие, – монархисты Пуришкевич и Шульгин. Царская семья насчитывала почти три десятка мужчин, обязанных встать на защиту монарха и, если нужно, с оружием в руках положить за него жизнь… Кто из них поддержал главу семьи в трагический момент отречения? Никто.

«Во всей огромной России не нашлось ни одного уезда, ни одного города, даже, кажется, ни одного села, которые бы встали на защиту свергнутого царя, – писал в эмиграции философ Лев Шестов. – Ушел царь – скатертью дорога, и без него обойдемся».

Впрочем, историк Георгий Катков, чья семья эмигрировала в 1921 году, считает, что «отречение выбило почву из-под ног всех, кто в других условиях мог бы организовать сопротивление поднимающемуся валу революции. Раз сам царь согласен с необходимостью изменений, что же могут сделать те, кто собирался переменам сопротивляться?».

Предполагалось, что Николай передаст трон сыну. Понимая, что неизлечимо больному мальчику не быть императором, Николай изменил свою волю: «Мы передаем наследие наше брату нашему великому князю Михаил Александровичу и благословляем его на вступление на престол Государства Российского».

Новую власть в Петрограде такой вариант не устроил. 3 марта в шесть утра председатель Думы Родзянко связался с генералом Алексеевым:

– Нельзя ли задержать обнародование подписанного Николаем манифеста? Кандидатура Михаила Александровича как императора неприемлема.

Родзянко сообщил Алексееву, что найдено иное решение: будет созвано Учредительное собрание. А пока что власть берет на себя Временное правительство.

– Это гарантирует колоссальный подъем патриотических чувств, небывалый подъем энергии, абсолютное спокойствие в стране, и победа, самая блестящая, этим обеспечивается. Войска в Петрограде, услыша такое решение, начали успокаиваться.

Алексеев обещал задержать распространение манифеста. Но генерал не разделял оптимизма Родзянко:

– Неизвестность и Учредительное собрание – две опасные игрушки применительно к действующей армии. Петроградский гарнизон, вкусивший от плода измены, повторит это с легкостью и еще, и еще раз. Для родины он теперь вреден, для армии бесполезен, для вас и всего дела опасен… До свидания. Помоги нам Бог.

Генерал был прав. До отречения императора в Петрограде был бунт или мятеж, не редкость в военное время. Само устранение Николая – всего лишь дворцовый или военный переворот. А вот после произошел слом государственной машины и общественного строя. Это и было революцией.

Столетие спустя мы все еще недоумеваем: отчего это произошло так легко? Одно неосторожное движение – и нет монархии… Но разве это единственный случай? С такой же легкостью в январе 1933 года в Германии закончилась демократия.

Падение династии Романовых

Один из самых длинных дней русской революции никак не заканчивался. Когда уже наступило 3 марта, в час ночи началось заседание Временного правительства. И тут пришла телеграмма от генерала Рузского:

«Сообщаю текст указа Правительствующему Сенату, данного Государем Императором:

1) Наместнику нашему на Кавказе Его Императорскому Высочеству Великому Князю Николаю Николаевичу повелеваем быть Верховным Главнокомандующим.

2) Князю Георгию Евгеньевичу Львову повелеваем быть председателем Совета Министров».

Около трех ночи пришла шифрованная телеграмма от Гучкова и Шульгина – через начальника Главного штаба: «Государь дал согласие на отречение от престола в пользу великого князя Михаила Александровича с обязательством для него принести присягу конституции. Манифест последует немедленно. Сообщите немедленно в Псков положение дел в Петрограде».

Депутаты Государственной думы и генералы, которые совершили переворот в феврале 1917 года и лишили власти императора Николая II, намеревались посадить на трон малолетнего цесаревича Алексея и управлять страной и армией, не испрашивая всякий раз царского согласия.

Однако Николай II отрекся от трона не в пользу сына, а в пользу младшего брата Михаила Александровича.

«Признали Мы за благо отречься от престола государства Российского и сложить с себя верховную власть. НЕ желая расстаться с любимым сыном Нашим, Мы передаем наследие Наше брату Нашему великому князю Михаилу Александровичу и, благославляя его на вступление в престол государства Российского, Заповедуем брату Нашему править делами государственными в полном и нерушимом единении с представителями народа в законодательных учреждениях на тех началах, кои будут ими установлены, принеся в том нерушимую присягу во имя горячо любимой родины».

Вечером 3 марта Николай телеграфировал брату:

«Петроград. Его императорскому величеству Михаилу Второму.

События последних дней вынудили меня решиться бесповоротно на этот крайний шаг. Прости меня, если огорчил тебя и что не успел предупредить. Остаюсь навсегда верным и преданным братом. Горячо молю Бога помочь тебе и твоей Родине. Ники».

В шесть утра Керенский позвонил великому князю Михаилу и предупредил, что к нему на Миллионную улицу, дом 12, где он остановился, приедут в полном составе Временный комитет Думы и министры только что сформированного Временного правительства. От Михаила теперь зависела судьба страны.

Николай II был невысокого мнения о младшем брате. И тем не менее в такой сложный момент передает ему престол. Почему? Действовал закон о престолонаследии, и Николай не мог его нарушить.

Великий князь Михаил Александрович, гвардейский офицер, страстный автолюбитель и поклонник аэропланов, которые были еще экзотикой, стал предметом пересудов в столице, когда без памяти влюбился в дважды разведенную дочь московского адвоката Наталию Сергеевну Вульферт (урожденная Шереметевская, в первом браке Мамонтова, во втором браке – Вульферт).

Николай велел брату не вступать с ней в брак. Но Михаил тайно обвенчался с любимой женщиной в Вене в сербской православной церкви. Тогда Николай II запретил Михаилу возвращаться в Россию. Позволил вернуться, когда вспыхнула Первая мировая. Его жене даровал титул графини Брасовой. Она желала большего. Упрекала Михаила: «Ты должен так себя поставить, чтобы с Тобой считались и уважали бы Твои права; Ты сам в этом виноват и своей никому, в сущности, ненужной добротой распустил всех так, что Твои родные смотрят на тебя как на пустое место, а все прочие как на индейку, начиненную трюфелями, и каждый старается достать трюфель покрупнее. Пора Тебе, наконец, перестать глотать всякие оскорбления».

Младшему брату императора, конечно, хотелось занять трон. Не для того, чтобы управлять государством. Скорее, чтобы сквитаться за прежнее пренебрежение им. Увидев министра иностранных дел Павла Милюкова, сказал:

– А что, хорошо ведь быть в положении английского короля. Легко и удобно! А?

Еще несколько дней назад депутатам Думы казалась удачной эта мысль: сменить Николая на Михаила. Но мятеж превратился в революцию. И Михаил перестал быть нужным. Только Милюков доказывал, что власть должна опираться на символ, привычный для народа. Таким символом служит монархия. Без опоры на нее Временное правительство не доживет до открытия Учредительного собрания. Как в воду смотрел…

Остальные уговаривали Михаила отказаться от трона. Запугивали. Великий князь не был рожден для великих свершений. Не имел желания заниматься государственными делами. Более, чем власть и положение, ценил семейное счастье. Он сказал:

– При настоящих условиях я не считаю возможным принять престол.

Для написания манифеста вызвали двух знаменитых правоведов – это профессор международного права Борис Эммануилович Нольде (помощник начальника юридического отдела МИД, он станет заместителем министра иностранных дел во Временном правительстве) и профессор Владимир Дмитриевич Набоков (сын министра юстиции, будущий управляющий делами Временного правительства).

В шесть часов вечера великий князь поставил свою подпись: «Принял я твердое решение в том лишь случае воспринять верховную власть, если такова будет воля великого народа нашего, выраженная Учредительным собранием… Прошу всех граждан державы Российской подчиниться Временному правительству, по почину Государственной думы возникшему и облеченному всей полнотой власти впредь до того, как созванное в возможно кратчайший срок, на основе всеобщего, прямого, равного и тайного голосования Учредительное собрание своим решением об образе правления выразит волю народа».

«В 8:20 прибыли в Могилев, – пометил в дневнике Николай II. – Оказывается, Миша отрекся. Бог знает, кто надоумил его подписать такую гадость!»

К Николаю приехала его мать вдовствующая императрица Мария Федоровна.

«Я в полном отчаянии! – писала она. – Стоило ли жить, чтобы когда-нибудь пережить такой кошмар! Прибыла в Могилев в страшную стужу и ураган. Дорогой Ники встретил меня на станции. Горестное свидание!.. Ники рассказал обо всех трагических событиях, случившихся за два дня. Бедняга Ники открыл мне свое бедное кровоточащее сердце, и мы оба плакали».

После отречения бывшему императору позволили вернуться в ставку – попрощаться с армией. Знали, что он сдержит свое слово и не поднимет войска, чтобы подавить мятеж. «Прощался с офицерами и казаками конвоя и Сводного полка, – записал в дневнике Николай. – Сердце у меня чуть не разорвалось!»

– В последний раз обращаюсь к вам, горячо любимые войска… Нынешняя небывалая война должна быть доведена до полного поражения врагов. Кто думает теперь о мире и желает его – тот изменник своего Отечества, предатель его. Знаю, что каждый честный воин так понимает и так мыслит.

Исполняйте ваш долг как до сих пор. Защищайте нашу великую Россию из всех сил. Слушайтесь ваших начальников. Всякое ослабление порядка службы только на руку врагу.

Великий князь Александр Михайлович присутствовал на этом прощании: «Мы кричим «ура», как никогда еще не кричали за последние двадцать три года. Старые генералы плачут. Еще мгновение – и кто-нибудь станет молить Ники изменить принятое им решение. Но напрасно: самодержец всероссийский не берет своих слов обратно!»

Николай поехал в Царское Село. Последнее путешествие в своем поезде. Но и здесь он уже не хозяин. За ним присматривают комиссары Временного правительства. Фактически он под арестом.

«В поезде с государем ехало много лиц, – вспоминал начальник охраны Александровского дворца полковник Кобылинский. – Когда государь вышел из вагона, эти лица посыпались на перрон и стали быстро-быстро разбегаться в разные стороны, озираясь по сторонам, видимо проникнутые чувством страха, что их узнают».

Исполком Петросовета хотел его арестовать, но убедились, что Николая хорошо охраняют. У въезда в дворец дежурный офицер скомандовал:

– Открыть ворота бывшему царю.

«Прибыл в Царское Село, – записал Николай. – Но, Боже, какая разница, на улице и кругом дворца, внутри парка часовые, а внутри подъезда какие-то прапорщики! Пошел наверх и там увидел душку Алике и дорогих детей. Она выглядела бодрой и здоровой, а они все лежали в темной комнате. Но самочувствие у всех хорошее, кроме Марии, у которой корь недавно началась».

Николай, кажется, нисколько не сожалел об утерянной власти. Он надеялся провести остаток жизни с любимой женой, обожаемым и несчастным сыном, дочерями, в которых души не чаял. Лишенный власти император плохо представлял себе и положение в стране, и собственную будущность. Он наивно предполагал, что будет предоставлен самому себе и поживет наконец спокойно и безмятежно в кругу семьи. Или в худшем случае вместе с женой и детьми уедет за границу… Но он был обречен. Все хотели от него избавиться и начать новую жизнь. Только одни удовольствовались тем, что свергли Николая, а другие убили его вместе с женой и детьми в Екатеринбурге в июле 1918 года.

Писательница Зинаида Гиппиус отметила в дневнике: «С хамскими выкриками и похабствами, замазывая собственную тревогу, объявили, что расстреляли Николая Романова… Щупленького офицерика не жаль, конечно (где тут еще, кого тут еще «жаль»!), он давно был с мертвечинкой».

Владимир Коковцов, бывший председатель Совета министров: «Нигде не видел ни малейшего проблеска жалости или сострадания. Известие читалось громко, с усмешками, издевательствами и самыми безжалостными комментариями… Бессмысленное очерствение, похвальба кровожадностью. Самые отвратительные выражения: «давно бы так», «крышка Николашке», «эх, брат Романов, доплясался» – слышались кругом от самой юной молодежи, а старшие либо отворачивались, либо безучастно молчали».